Текст книги "Приватная жизнь профессора механики"

Автор книги: Нурбей Гулиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 62 страниц)

– Нурик, открой, я знаю, что ты дома, дверь закрыта изнутри! – решительно сказала Таня, – а это был именно её голос. Для верности она постучала в дверь ещё раз.

Делать было нечего. Мы включили свет, лихорадочно оделись, прибрали койку. Оля села за стол доедать яичницу. Я с ужасом открыл дверь, инстинктивно защищая лицо левой рукой. Таня спокойно вошла, села за стол.

– Вы извините меня, что прервала ваш ужин, – тихо сказала она нам, – но я почувствовала себя неважно и вот пришла пораньше. Я хочу лечь, Оля пойди, пожалуста, в мою комнату – она открыта.

Олю как ветром сдуло. Таня быстро разделась и легла. Казалось, её била лихорадка. Я снова запер дверь и, опять же, раздевшись, лёг на сей раз с Таней. Мне было ужасно стыдно, я даже потерял голос от смущенья.

Таня ухватилась за меня так, как будто я проваливался в пропасть. Плача и улыбаясь одновременно, она ласкала меня, что-то приговаривая и целуя меня всюду. Понемногу смущение моё пропало, и наступила ещё одна незабываемая на всю жизнь ночь. Мне, как мужчине трудно понять, какие чувства овладели Таней. На её месте я бы, скорее, отругал и побил неверных мне близких людей, но ей, как русской женщине, конечно же, виднее.

Наутро, как ни в чём не бывало, мы зашли к Оле и позавтракали с ней. Таня была весела и улыбчива, даже попросила Олю спеть что-нибудь. У Оли оказался красивый низкий и сильный голос, она спела песню, у которой я запомнил только начало:

'Скоро осень, за окнами август:'

Потом я слышал эту песню в исполнениии знаменитой Майи Кристаллинской, но тогда в словах песни мне почудился какой-то тайный смысл наших отношений. Плакали все – Таня навзрыд, а я тихо утирал слёзы. Оля пела, широко улыбаясь, но на глазах тоже блестели слёзы. Мы все втроём расцеловались, и Оля ушла, хотя на поезд было ещё рано. Она решила ещё раз заглянуть в московские магазины.

Мы с Таней опять остались одни. Заглянув друг другу в лицо, снова заплакали – ну, прямо как в индийском сериале! Я понял, как я люблю Таню и как я обидел её. Мы заперли дверь и кинулись в койку. Рыча, как молодые тигрята, мы сбрасывали мешающие нам одежды, не заботясь об их целости. И почти в самый ответственный момент, – нате вам! – стук в дверь. Я готов был соскочить со всего, на чём лежал, но Таня, обняв меня за талию, не дала этого сделать. Ещё несколько секунд, может полминуты: и мы, уже удовлетворённые начали одеваться под непрекращающиеся стуки в дверь.

– Едрёна вошь, так и склещиться недолго! – недовольно проворчала Таня и громко спросила: – кого чёрт носит?

Всех мы ожидали – соседей, коменданта общежития Мазину, комиссию по нравственности, наконец, но только не это:

– А вот, я могу зайти, чёрт возьми, а вот, в свою же комнату? Я в ней, можно сказать, ещё прописан!

– Володя! – открыв дверь, и, глядя другу в глаза, прошептал я.

Володю было не узнать. Гладко выбритый, в новом костюме из серого японского трико с заграничной авторучкой в верхнем кармане пиджака. Выражение лица – самодовольное.

– Ах вы румяные какие, ети вашу мать, ночи не могли дождаться? – издевательски проговорил Володя.

Я пошёл в свою комнату. Мысль моя после всех этих стуков в дверь работала вяло. Был какой-то выходной день, кажется воскресенье. На работу не пойдёшь, гулять не хотелось. Я боялся, что Володя изобьёт Таню, и сидел напряжённо, готовый прийти ей на помощь.

И вдруг – крик и плач Тани, звон разбитой посуды. Я в секунду был у её комнаты. Володя стоял уже в дверях и пятился в коридор, а Таня орала благим матом и била свою же посуду. Володя пожал плечами и пошёл ко мне в комнату.

Мы сели, Володя издевательски смотрит мне в глаза, и я не выдерживаю его взгляда.

– Чтож, живём с женой друга, трахаем её, понимаешь, а вот, сына моего воспитываем:

– Молчал бы лучше про сына, сам алименты чего не платишь? – Я знал, что Володя не платил алиментов, так как нигде не работал. – А потом – ты сам посоветовал мне жить с Таней, свидетели есть! Да и я тебе свою бабу – Аньку – уступил! – оправдывался я.

Постепенно в комнату вошли, постучавшись, два-три соседа. Интересовались у Володи, как живёт, сколько получает.

– На жизнь хватает, – хвастливо отвечал Володя, подмигнув мне. Он вынул из кармана пиджака красивый кожаный бумажник, отсчитал от пачки десятку и протянул её мне.

– Сбегай за бутылкой по старой дружбе, – высокомерно сказал он.

Я так посмотрел на него, что он отвёл глаза и протянул десятку гостям. Её тут же выхватил сосед – Юрка-электрик и помчался в магазин.

– Жену, понимаешь, трахать могут, а сбегать за бутылкой – нет! – недовольно ворчал Володя.

Юрка-электрик примчался мигом. Он накупил выпивки и закуски точно на десятку, чтобы не отдавать Володе сдачи.

– Общежитейские привычки – быдло! – тихо ворчал Володя, раздосадованный такой 'точностью' Юрки.

– А ты сам давно из этого быдла вышел, казёл? – чуть было не рассвирепел слесарь Жора, но вовремя осёкся, так как выпивка была за счёт Володи.

Мы выпили, Володя не закусывал и быстро захмелел. Он встал, снял пиджак и, повесив его на спинку стула, предложил мне: 'Давай бороться!'

Все посмотрели на него, как на сумасшедшего. Я покачал головой.

– А тогда я предлагаю бороться за Таню, – буровил Володя, – ты победишь – ты трахнешь, ну, а я – то сейчас же пойду к ней в комнату, а вот, и трахну по старой памяти!

Я подсёк ноги Володе и легонько толкнул в плечо. Он мешком свалился и ударился головой об батарею отопления. Увидев кровь, все поспешно вышли. Володя поднялся, собрал ладонью кровь с головы и размазал её мне на стенке над кроватью.

– Это кровь твоего друга, запомни! – мрачно сказал он и вышел в коридор. Я выглянул туда и увидел, как он, шатаясь, побрёл к лестнице. Потом я узнал, что его подстерегли ребята, видевшие полный деньгами бумажник, избили и отняли бумажник, где кроме денег были и документы.

А над кроватью у меня так и осталось размазанное и почерневшее пятно крови моего друга. К зиме нас всё равно всех отселили из 'Пожарки' и пятно больше не будоражило мне совесть.

Летние страдания

Мы закончили испытания скрепера и перевезли его снова на завод. Требовалось сделать кое-что по мелочи – основательно взвесить машину, определить развесовку по осям, измерить выбег, т.е. время холостого вращения маховика, найти сопротивление вращению колёс и т.д. Осциллограмм было свыше сотни, и их надо было расшифровать, обработать, построить графики, определить их достоверность и выразить математически. Кроме того, тогда было в моде математическое моделирование, и мои руководители решили провести и его.

В начале августа ко мне в гости приехала жена. Так вот, дала телеграмму – дескать, еду, и приехала. Я встретил её на Курском вокзале и был поражён – Лиля была с достаточно большим круглым животом – беременна. Как же так – а посоветоваться с мужем не надо? Но дело уже сделано, так что – счастливое выражение на лице – и вперёд!

В общежитии, где я жил в отдельной комнате, Лиле не понравилось

– Пахнет женщиной! – тут же заметила она. Сдуру я пригласил вечером на ужин, посвящённый приезду жены, Серафима и Таню. Лиля знала о моём друге Володе, но не знала, что они с Таней развелись. Но когда мы выпили, всё выползло наружу. Таня, ни с того ни с сего, разревелась. Серафим стал её утешать, и Лиля всё поняла. Таня выскочила за дверь, я – за ней, догнал её в коридоре.

– Таня, – трясу я её за плечи, – Таня, не надо сейчас так, я всё как-нибудь улажу!

Таня повернулась ко мне заплаканным лицом и, улыбаясь сквозь слёзы, пропела:

– Между нами решено -

ты за дверь, а я – в окно!

А Лиля вышла из комнаты и наблюдала эту сцену. Она тут же забежала обратно и тоже – в плач.

– Я сейчас же уеду, я всё поняла – ты живёшь с этой Таней, женой друга! И как же тебе ни стыдно!

Я 'успокаивал' Лилю, что Таня и Володя в разводе, но это ещё более огорчило её. Она рыдала и повторяла, что терпеть этого не будет и уедет сегодня же обратно в Тбилиси.

Тут вмешался Серафим и предложил снять недорого 'квартирку' в Пушкино у его знакомого. Серафим созвонился со знакомым, и наутро мы встретились.

Это был один из 'ханыг', приходивших к дяде Симе, когда ещё я жил у него в комнате. Мы с 'ханыгой' сели на трёхвагонку, доехали до Лосинки, пересели на электричку до Пушкино, доехали и достаточно долго шли пешком. На окраине Пушкино в сторону станции Заветы Ильича, стояло одинокое одноэтажное деревянное здание с забитыми окнами и дверями. Но одна из дверей не была заколочена, мы в неё и вошли. Маленькая комнатка с забитым окном, к счастью с электричеством. О воде и не помню. Дверь из комнаты ведущая куда-то внутрь – тоже заколочена. Лиля заранее взяла с собой постельное бельё и свои вещи. Мы заплатили какие-то небольшие деньги и остались там. Сам 'ханыга' проживал у сожительницы, где и был телефон.

Лиля быстро подмела комнату, постелила постель, нарвала цветов у дома, поставила их в банку с водой. Казалось бы, живи – не хочу! Я сбегал в магазин за выпивкой, какую-то еду Лиля привезла с собой. Выпили, вернее, выпил я один, пошли погулять на речку. Достаточно близко протекала, кажется, Клязьма, с лодочной станцией неподалёку. Но вскоре Лиля устала, и мы вернулись.

Таня не выходила у меня из головы; я попробовал ещё выпить, но получилось хуже, мне стало труднее сдерживать себя. Ничего, кроме Тани, не шло в голову. Было около семи вечера – лечь, что ли, спать? Но мысль о том, что я здесь – а она там, была для меня невыносима. Я почувствовал себя рабом, арестантом в тюрьме, пленным. Даже то, что жена – близкий человек, в таком положении и страдает – не останавливало меня.

Сейчас мне удивительно это вспоминать, но я способен был на всё, даже на самое худшее (не буду даже говорить об этом!), чтобы оказаться рядом с Таней. Вот, что такое – любовь и страсть, 'амок' Цвейга! Вот какова природа страсти леди Макбет, булгаковской Фриды, и их многочисленных последовательниц и последователей! Любовь гони в дверь, а она влетит в окно!

Лиля, видя мои мучения, вдруг предложила мне поехать и проведать Таню – а вдруг ей плохо, вдруг она плачет! Понимая, что поступаю подло, я тем не менеее, как был, так и сорвался с места и побежал. Потом, пробежав метров десять, вернулся, поцеловал жену, сказав 'спасибо', и что вернусь к ночи обязательно, стремглав побежал к станции.

Как я оказался в 'Пожарке' – не помню, кажется, путь от Лосинки до Института Пути я пробежал по шпалам. Но сердце неслось впереди меня, шагов на двадцать-тридцать, я даже видел его контуры передо мной.

Вот тут уж мне ни под каким видом никого нельзя было застать с Таней! Я гнал эту мысль, как опасную, а ведь всё было к тому. И сидеть бы мне вместо защиты диссертации, и нести грех на всю оставшуюся жизнь, если бы она ещё и осталась!

К счастью, Таня была одна. Серафим рассказал ей, что пристроил нас в пустой комнате в Пушкино. И вдруг появляюсь я, тяжело дыша, не видя ничего перед собой, кроме Тани.

– Как, ты оставил беременную жену, одну в этой глуши? – был первый её вопрос. – Поедем сейчас же туда!

Но я замотал головой и поволок Таню к койке. К счастью, Игорёк опять был у Таниной тёти Марины. Она взяла его к себе на весь период расселения 'Пожарки'. Внизу уже работала вычислительная машина, и все говорили, что излучение её особенно опасно для детей.

Когда я немного успокоился, было уже часов 11 вечера. Выходить так поздно было бесполезно – пока дойдём пешком до Лосинки, электрички перестанут ходить. Ночь прошла беспокойно, мучили мысли, и чтобы сбить их, я начинал нашу с Таней любовь снова и снова. Прекрасное средство для забвения – и мысли куда-то уходят и боль!

Утром рано я собрался ехать обратно в Пушкино. Таня решительно заявила, что едет со мной. Потом она пояснила мне – мало ли что могло за ночь случиться с Лилей – одной в пустом доме и беременной к тому же. Вдвоём всё-таки легче.

Когда мы приехали, а было около десяти утра, Лиля была уже одета (оказывается, она спать не ложилась, ждала меня и боялась выключить свет) и приведена в порядок. Неожиданно для меня, она встретила нас приветливо. Таня даже поцеловала её со словами: 'Слава богу, жива-здорова!'.

Мы выпили чаю и пошли гулять на реку. Зашли на лодочную станцию, взяли лодку, Таня села на вёсла – она прекрасно гребла. Катаемся, поём песни хором, чуть ли ни: 'Парней так много холостых:' – с юмором и с подначками.

Вдруг я увидел посреди реки большой прекрасный цветок водяной лилии. Таня подгребла к нему, и я сорвал его. Сорвал – и не знаю, кому давать – так и сижу с цветком в растерянности.

– Дай ей, – она же твоя жена! – кивнула Таня на Лилю.

– Нет, лучше дай Тане, – она же твоя любовница! – парировала та.

– Тьфу, – сказал я и выбросил в воду невинно пострадавший цветок.

После этого случая настроение упало, мы сдали лодку. Таня стала собираться домой. Я вызвался проводить её. Лиля отпустила. Мы приехали в 'Пожарку' часа в четыре. Настроение гадкое.

– – Куда это всё нас приведёт – не знаю! – рассуждала вслух Таня, – уж хоть она беременной бы не была, тогда понятно, а так – чёрт знает что получается!

– У Серафима в комнате 'пир' шёл горой. Я заглянул к нему, мне замахали руками – заходи, мол! Все старые знакомые. Я зашёл, выпил полстакана, запил пивом. И вдруг так 'захорошело', стало так легко, и ушли все, какие были, плохие мысли. Редко так сразу и, я бы сказал, эффективно, помогает водка человеку!

Я сбегал в магазин, взял две бутылки и зашёл к Серафиму вместе с Таней. Дядя Сима любил Таню за её прямоту, трудолюбие, красоту, за то, что она не фыркала при виде пьяного человека. Да её и нельзя было не любить – я не знал человека из знакомых, который сказал бы о ней плохо.

Нас посадили вместе – как жениха и невесту посреди стола, спиной к окну. Все чокались с нами и пили за нас. Даже кричали 'горько!'. И вдруг дверь тихо растворяется и появляется : Лиля.

– Я вам тут не помешала? – спрашивает она скромно и проходит в комнату. Таня мгновенно вскочила и полезла в окно. Я – за ней, держать, второй этаж, всё-таки, и высокий. Все повскакивали с мест, ничего не понимая. Кое-кто бросился к Лиле с угрозами: кто такая, дескать, чего припёрлась?

Серафим мгновенно подскочил к Лиле, обнял её, закрыв своим телом, и, обернувшись, вытаращив свои белые глаза, сказал грозно:

– Она – моя! Это – моя прекрасная дама, и кто заденет её, будет драться со мной!

– Так бы и сказал, а то входят тут без вызова:– раздались вялые возгласы и тут же стихли.

Мы с Таней и Лилей вышли в коридор. Дамы заперли меня в Таниной комнате, а сами у дверей обсуждают мою судьбу.

– Мне такой не нужен, – слышу я голос Лили, – бери его себе.

– А мне на хрена такой, если тебе не нужен! – отвечала Таня.

– Эй вы, договоритесь как нибудь, а то так я и вовсе один останусь! – кричал из запертой комнаты я.

Дверь отперли, и эту ночь я провёл с Лилей в своей комнате. Несколько следующих дней мы провели, гуляя по знакомым. Дядя, к сожалению, летом в Москве не бывал, а то бы мы пошли к нему.

Зашли в гости к Риве и дяде Федулу, нашим бывшим соседям, жившим теперь на Ломоносовском проспекте, остались у них на ночь. Неожиданно встретили на улице тоже тбилисского соседа – Стасика, который уже жил и работал рядом с Москвой – в Щербинке. Он с матерью – тётей Валей (это на которую чуть ни свалился пьяный Вова, висевший на бельевой веревке) снимали где-то в подмосквье дачу с яблоневым садом. Мы – к ним.

А тут вскоре и мама моя приехала. Оказывается, тётя Валя уговорила её отдохнуть вместе с ней в подмосковье. Вот так неожиданно и оказались мы в компании наших близких тбилисских соседей. А я, сославшись на испытания, остался жить в 'Пожарке', иногда навещая их на даче. Но без ночёвки, ведь к восьми утра мне на завод, без опоздания!

К сентябрю все разъехались, я проводил Лилю и маму, посадил в поезд, и обещал приехать, когда родится ребёнок. А этого можно было ожидать очень скоро.

Великое переселение

К первому сентября поступил приказ о переселении всех жильцов 'Пожарки'. В экстренном порядке всем постоянным жильцам дали по комнате, а аспирантов переселили на первый этаж бывшего здания поликлиники, где на втором этаже уже жила часть ранее переселённых жильцов 'Пожарки'. Почему-то туда же, но в отдельную комнату переселили и Фёдора Зайцева.

Тайна переселения Фёдора Зайцева открылась не сразу. Но уж если мы заговорили о ней, то стоит рассказать в назидание холостым мужчинам.

Фёдор иногда приводил в свою комнату (туда, где стояла штанга, и где был повержен первый силач городка) дамочек. Но так как он очень боялся соседей по коммуналке, то делал это тайно. Тайно запускал даму, убедившись, что соседи сидят по своим комнатам, и так же тайно выпускал. В туалет, если это было нужно, тоже отпускал гостью под своим строгим надзором.

И вот однажды гостья перепила, что ли, или приболела, но не смогла уйти утром вместе с Фёдором, который спешил на работу. Фёдор и запер её в комнате, а когда пришёл на перерыве (ЦНИИС, как я уже говорил, был в двух шагах от нас всех, жителей городка), то с соблюдением конспирации выпустил невольную пленницу.

Всё бы ничего, но через некоторое время – неделю или больше, Фёдор учуял в комнате запах канализации. Действительно, в стене проходила эта труба и, решив, что она течёт (ибо запах объективно стоял в комнате), начальство переселило Фёдора в другую комнату. Но злосчастный запах не исчезал, и я тому свидетель, ибо частенько поднимался к силачу потренироваться, да и выпить. Так Федора переселяли уже третий раз, и последним его пристанищем была комната, о которой я уже говорил. Тайна зловонных комнат разрешилась тогда, когда Фёдор случайно встретил на улице ту даму, которую как-то в целях конспирации запер у себя в первой комнате. Пожаловавшись ей на ситуацию с переездами, Фёдор признался в своём бессилии – запах устанавливается в любой комнате, куда бы он ни переезжал. А дама неожиданно спрашивает:

– А фикус большой ты перевозишь с собой?

Фёдор подтвердил, что его любимый старый фикус в большой деревянной кадке переезжает вместе с ним. Дама засмеялась и рассказала, что ещё в тот раз, когда Фёдор запер её в комнате, ей 'приспичило' в туалет по большой нужде. Комната заперта, делать нечего, она и вытащила фикус из кадки, справила туда нужду и снова посадила туда растение. Землицу утрамбовала, пригладила – всё в порядке. А запашок-то пошёл! И прочно устанавливался в том помещении, куда прибывал щедро унавоженный фикус!

Фёдор достал фикус из кадки, сделал ему соответствующую 'санацию', и пить вино в его комнате стало значительно комфортнее! Но хватит о Фёдоре и его зловонном фикусе. Теперь – о более насущных вещах.

Тане дали комнату на улице Ивовой в доме ? 6 на первом этаже. Это был огромный дом ещё сталинской постройки, самый большой дом городка в то время. В трёхкомнатной квартире проживала пожилая, интеллигентная пенсионерка – тётя Лиза, с двумя кошками – Апой и Сериком, и парень Серёга, который не пересыхал, хотя и работал где-то. И если тётя Лиза сразу прониклась ко мне симпатией, как интеллигент к ителлигенту, то для Серёги я был просто пустым местом, как, собственно, и он для меня.

Кстати, Серёга скоро изчез с горизонта и вот как (холостяки – насторожитесь!). В гости к нему зачастила худая, жилистая и бойкая девица из далёкого подмосковного посёлка с гордым названием 'Вождь Пролетариата'. Звали её Катькой, но она называла себя 'Ксэ', т.е., видимо, кошкой. Серёгу она называла 'Псэ', т.е. пёсиком, собачкой. Справедливости ради, надо заметить, что Катька называла 'Ксэ' любую женщину, а 'Псэ' – любого мужчину. 'Такая Ксэ пошла, вся из себя!' – вот одна из её ходовых фраз.

Ксэ регулярно поила Псэ самогоном, который привозила её маменька из глубинки, и угощала квашеной капустой, ведро которой она же привозила каждую неделю. Псэ даже бросил работу и пьянствовал целые дни. В благодарность Псэ ежедневно колошматил Ксэ, но та молча переносила побои. Наконец Псэ и Ксэ расписались законным браком, Ксэ прописалась в комнату Псэ, и следующие же побои были зафиксированы где надо. Псэ исчез с горизонта, как хулиган и тунеядец. Властная Ксэ тут же стала распространять своё влияние на Таню. 'Ксэ так сказала, Ксэ так велела:' Я пропускал всё это мимо ушей, но когда Таня вся в слезах объявила, что Ксэ хочет спать со мной, и более того, Таня дала на это согласие, я не выдержал. Я зашёл к этой Ксэ в гости, после чего она заявила Тане, что спать со мной она не будет, а будет только бодрствовать. 'Спи сама с твоим Псэ!' – разрешила Тане всесильная Ксэ.

Из сказанного, наверное, стало ясно, что жил, или, по крайней мере, ночевал я у Тани, а занимался наукой, или конкретнее, писал диссертацию в моей новой 'резиденции' по улице Вересковой. Я требовал отдельную комнату, но злодейка Мазина ('комендантша') поселила меня вместе с Лукьянычем в маленькой комнате.

– Ты и так живёшь у Ломовой, нечего тебе ещё комнату занимать! – решила мою судьбу коварная комендантша.

– Мазина (не путать с Джульеттой Мазиной!), я всё свободное время потрачу на то, чтобы извести тебя, – пообещал я ей, – жаль только, что его у меня так мало!

– Видала я таких! – отмахнулась Мазина, но погорячилась. 'Таких' она ещё не видала!

Серафиму дали комнату в большом доме на площади Рижского вокзала – если смотреть на центр Москвы по проспекту Мира, то этот дом слева. Коммуналка была огромной, но своей обычной клиентуры Серафим в этом доме не нашёл. Мизерной пенсии хватало разве на скудную выпивку, но зато шикарной закуски у Серафима было навалом: цыплята варёные, жареные, тушёные: На поверку, правда, все эти цыплята оказались голубями, которых Серафим ловил из своего окна. На широком карнизе под его окном голуби так и кишели сотнями.

А Лукьяныч не захотел уходить из общежития. 'С рабочими веселее' – ответил он комиссии, которая предоставляла ему комнату. Так он и остался в общежитии, став моим 'сожителем' по комнате. В той же квартире в соседней комнате жили – мой 'оппонент' Жижкин, Саид Асадуллин по прозвищу 'татарин' и рабочий Опытного завода Матвей (Мотя). А ещё одна комната, в которой стояла койка и шкаф, была резервной. Мазина заперла её и повесила пластилиновую пломбу на дверь.

Ключ к замку я подобрал тут же и объявил эту комнату своей. Если кому-то на ночь нужно было приткнуться с девицей, то я за бутылку открывал комнату, снимал пломбу, а утром снова запирал дверь, припечатывая пластилиновую пломбу пробкой от принесённой бутылки (на ней было вытеснено название выпускающего её завода).

Первым открытием в новой квартире был её погреб. Все стены большого погреба были уставлены стеллажами с пустыми бутылками – винными, водочными, пивными. Бутылки тогда можно было сдавать прямо в магазин, в обмен на спиртные напитки. Нам запаса бутылок хватило на неделю сплошной пьянки.

Тогда в народе ходила притча: большая пьянка – это такая, когда за сданные пустые бутылки можно получить хотя бы одну бутылку водки. Грандиозная же пьянка – это такая, когда за сданные бутылки можно получить столько водки, что за сданные, в свою очередь, бутылки можно приобрести хотя бы одну бутылку водки. Вот и считайте, если хотите – бутылка водки стоила 2,87 рубля, бутылка пустая – 12 копеек. А в погребе у нас были тысячи бутылок, причём мы сдавали и те, которые оставались от выпитого: На этой проблеме математик Жижкин сломал себе голову, причём в буквальном смысле, свалившись по пьянке в тот же погреб, когда полез за бутылками.

А в это время страну ожидало неожиданное и радостное событие. Как-то рано утром радио-репродуктор, который постоянно бухтел у нас в квартире, произнёс слова, от которых я проснулся и привстал с постели – ':здоровья:освободить Хрущёва Никиту Сергеевича:' от всех постов, одним словом.

– Хрущёва скинули! – взревел я и пошёл будить всех.

– Выключи радио, это враги народа мутят, сейчас придут и арестуют нас всех! – по привычке перепугался Лукьяныч, не по-наслышке знавший про аресты.

Но мы уже по-быстрому оделись, захватили кошельки и – к магазину!

Было 7 часов утра; магазин открывался в 8. У входа – море народа. Завмаг, пожилой и толстый еврей, уже стоял в домашней пижаме на верхней площадке лестницы, ведущей в магазин, и выступал, как на митинге:

– Уверяю вас, что водки на всех хватит! Только соблюдайте спокойствие! Мы все рады мудрому решению Партии и Правительства, но громить магазин – не резон! Продавщицы и кассир уже на подходе, сейчас будем открывать!

На работу вовремя почти никто не вышел, а если и вышли, то 'отмечали' прямо на рабочем месте.

Через пару дней в магазинах появилось 'всё' – давно забытые народом копчёные колбасы, неведомые сыры, включая вонючий с зелёной плесенью 'Рокфор', бананы, ананасы, манго и финики. Откуда, что взялось? Говорили, что 'разбронировали' военные запасы. Но что, вонючий 'Рокфор' тоже на случай войны берегли?

Все поносили Хрущёва, который довёл страну до голода и хвалили Брежнева, за считанные дни восстановившего изобилие. Народ ликовал, потекли рекой заявления о приёме в партию. Я злорадствовал свержению 'карлы злобного' – Хрущёва и повесил в нашей с Лукьянычем комнате большой цветной портрет Брежнева, из тех, что в изобилии появились в то время в магазинах. Мазина, увидев огромный портрет на стене, уже разинула, было, рот, но я вежливо переспросил её: 'Вы что-то хотите сказать, Татьяна Павловна?' Она с зубовным стуком захлопнула рот и молча удалилась под хохот жильцов общежития.

А вскоре мне пришла телеграмма из Тбилиси о рождении второго сына, и я 15 сентября, не откладывая, выехал в Тбилиси. Благо билет у меня, как у железнодорожника (аспиранта головного железнодорожного института!) был бесплатным.

Наука по-кавказски

Когда я приехал в Тбилиси, жена уже вышла из роддома. Все удивлялись, как это – я живу в Москве, а жена рожает в Тбилиси. Я шутил, что семенной материал пересылал в письмах.

Назвали сына Леонидом, в честь отца жены, погибшего на войне. По-грузински это имя звучит как 'Леван', так мы называем его и сейчас. Лиля с недавних пор работала в Академии Наук Грузии в Институте механики машин и полимерных материалов (да, да именно таким эклектическим названием обладал этот институт!), младшим научным сотрудником.

Она посоветовала мне зайти туда и побеседовать с начальником её отдела кандидатом наук Гераклом Маникашвили. По мнению Лили, мне в этом институте было самое место. Если кто читал и помнит прекрасную книгу братьев Стругацких 'Понедельник начинается в субботу', то там был описан точно такой же институт.

Институт был создан, видимо, как кормушка для детей и родственников 'уважаемых' людей из Академии Наук Грузии и других важных организаций. Директором института был пожилой и хилый, как телом, так и умом, Самсон (простите) Блиадзе. Но подлинным 'хозяином' института был вице-президент Академии Наук академик Тициан Тицианович Трили. Ну и имена же были у ведущих учёных института, подстать его названию!

Трили уже давно был вице-президентом, и его могли переизбрать. Тогда для него уже было уготовано 'тёплое' местечко директора института, с которого не было никакого спроса за его продукцию. Перед каждым переизбранием в Академии Наук, директор – Самсончик, как его называли сотрудники, начинал жаловаться:

– Ах, устал я, как я устал от этой директорской должности! Нет, кажется, я перейду на начальника отдела, там проще! Попытаюсь уговорить Тициана, чтобы отпустил меня!

Но выборы проходили, Трили оставался на своём месте, а усталость Самсончика как рукой снимало – до следующих выборов, разумеется.

Аббревиатура института была сложной: НИИММиПМ АН Грузинской ССР. Когда я спросил жену, как ухитряются произносить это название люди, и что же даёт науке этот институт, Лиля ответила.

– Между нами – сотрудниками, наш институт называют НИИ Химических Удобрений и Ядохимикатов. Судя по аббревиатуре (которую я не решаюсь привести!), это же самое наш институт и даёт науке! Но если там появится такой человек как ты, то есть с передовыми, московскими знаниями, то он станет подлинным научным руководителем института!

О, святая простота и наивность! Жить на Кавказе, и не понимать Востока! Рабы им нужны из России, в том числе и учёные рабы, а не руководители! 'Водить руками' или 'руко-водить' они и сами могут, даже с таким умишком, как у старого склеротика Самсончика Блиадзе. А вот трудолюбивые и умные рабы – они нужны всегда – пожалуйста!

Здесь я выскажу свой взгляд на очень опасное заблуждение русских, а может быть и всех европейцев, в оценке людей с Востока, в том числе и кавказцев.

Видя, в основном, не шибко высокий научный, а иногда, что греха таить, и культурный уровень этих людей, европейцы полагают, что эти люди убоги умом, бесхитростны, и рады будут служить образованной элите за скромное вознаграждение.

Как бы не так! Даже если у кого-то из них нехватает культуры (нашей – европейской) и современных научных знаний, то не стоит заблуждаться насчёт их ума. Ум, особенно задний, вкупе со скрытностью, у них имеется, да побольше, чем у иных лиц с европейским менталитетом. Восточный человек осторожен, льстив с начальством, но стоит зазеваться – съест и начальника с потрохами. Не побрезгует ничем: нравственность – в сторону, один расчётец. Методы Макиавелли или Ленина, одним словом!

Дело в том, что обмануть, не исполнить данного обещания, убить, если дело того стоит – это грех с нашей, европейской точки зрения. А для них важно, кого обмануть или убить – своего человека, или чужака – 'гяура'. Мы же сами, нередко, всю его недолгую жизнь ласкаем и холим поросёнка, даём ему имя, даже целуем его в пятачок, а потом вонзаем нож в сердце! Так вот такими же поросятами или чем-то вроде этого являются и европейцы для азиатов (конечно, очень приближённо и грубо говоря!), и нечего удивляться их поведению среди людей, которых они в полной мере и за людей-то не считают! Племена людоедов в Африке и Полинезии не видят ничего зазорного в поедании и своих сородичей, и иноземцев!

А наивные европейцы думают, что они облагодетельствовали азиатов, приравняв их к себе. Те-то и не собираются 'приравниваться'! Отношения в точности напоминают лицемерное и лживое поведение вождей Карфагена, да и вообще его жителей, с римлянами. Должны пройти долгие годы совместного проживания и врастания культур друг в друга, чтобы менталитеты хоть как-то сблизились. Есть много примеров, касающихся грузин, армян, турок, китайцев, корейцев и других восточных людей, долго, поколениями проживших в России или Западной Европе, и полностью принявших менталитет этих стран.

Но в Грузии тех лет, о которых я говорю, этим и не пахло. И хоть по фамилии я – житель Грузии, но по менталитету уже был практически русским. Я никогда не смог бы согласиться на подхалимаж, низкопоклонство, лесть, обман, лицемерие, вероломство, подкуп и прочие атрибуты кавказского менталитета. Поэтому мне не грозило стать там руководителем, а только покорным рабом или непокорным изгоем. Но в те годы ни я, ни моя жена не были достаточно умны и опытны, чтобы понимать это.