Текст книги "Приватная жизнь профессора механики"

Автор книги: Нурбей Гулиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 62 страниц)

Трёх бутылок – одной – за будильник, другой – выигранной и третьей – за 'страховку', вполне хватило для дружеского застолья. Фёдор Иванович любил закуски, и они у него всегда водились – сыр, колбаса, икра баклажанная, 'Лечо' – всё это для нас было лакомством.

– Чем вы берёте такой вес? – повторял Зайцев мне свой вопрос, и я отвечал ему:

– Головой надо работать, головой! – отвечал я и постукивал себя по лбу. Все смеялись.

Подвыпив, Зайцев обещал потренироваться и взять у меня реванш. Он сказал, что не уступит своё звание 'самого сильного человека городка' субтильному, хоть и умному юноше. Я понял, что ещё несколько бутылок, причём с хорошей закуской – наши!

Замечательная русская черта – отыгрываться. Как говорится в пословице: 'Не за то отец сына бил, что играл, а за то, что отыгрывался'. Так вот, многоопытный Зайцев несколько раз присылал мне вызовы на поединок, и я всегда выигрывал с минимальным перевесом, выжимал решающий вес с таким трудом, с такими мучениями, что под конец не выдержал. Когда количество побед перевалило за пять, мне стало стыдно, и, невзирая на протесты Серафима и Володи, я набрал на штангу полный вес – 105 килограммов, взял на грудь и с лёгким толчком сделал 'швунг'. Неспециалист не отличит его от жима, и 'самый сильный человек городка' был повержен – физически, а главное – морально.

Он никак не мог представить себе, что я – мастер спорта по штанге, почти кандидат на мировой рекорд в жиме. Да я и не рекламировал себя ни ему, ни Серафиму. Пусть думают, что я 'головой работаю', применяю какую-то неведомую теорию для поднятия тяжестей.

Больше Зайцева побеждать было нельзя, но я снял эскизы с его штанги и, пользуясь связями Серафима, Зайцева и своими, изготовил на Опытном заводе ещё одну штангу. Для наших целей – оздоровления пьющего мужского населения 'Пожарки'.

Штангу поставили в нашей комнате, и пошли соревнования с мужским населением общежития. Никто в мою силу не верил, шли сплошные отыгрывания и реванши. Слесарь Жора отыгрывался аж семь раз, но так ничего и не понял. Я просто отказался больше с ним соревноваться – посоветовал тренироваться. Раскрыть свои возможности перед всем обманутым общежитием было бы слишком опасно – побьют ведь!

Скоро весь 'бюджет надувательства' в общежитии закончился, и мы принялись искать 'внешнюю клиентуру'. Её, в основном, поставлял Серафим. Где-то по своим старым каналам связи, он выискивал слегка подвыпивших, здоровых телом мужиков и затаскивал их под тем или иным предлогом в 'Пожарку'. А там – штанга, якобы оставшаяся от четвёртого жильца в комнате. Серафим имитировал страстное желание поднять хоть какой-то вес, но у него не получалось. 'Здоровые телом' мужики авторитетно показывали ему, как это надо делать, а я, обычно лёжа на своей койке, оценивал силовые возможности мужиков. После чего вставал и, якобы с подпития, предлагал поднять одной рукой столько же, сколько поднимет 'здоровый телом' мужик – двумя. Предложение, надо сказать, обидное, особенно от 'субтильного' юноши. Меня пытались отговорить, советовали лучше поиграть в шахматы, но я распалялся всё больше. Серафим и Лукьяныч подыгрывали мне, и спор завязывался.

Я и 'здоровый телом' выкладывали по трояку. Серафим накрывал деньги шляпой, и начинались силовые упражнения. Мужики обычно поднимали пятьдесят, от силы шестьдесят килограммов, а я знал, что могу свободно вытолкнуть правой рукой 65-70 килограммов. И это – немного, рекорды в моём же полулёгком весе доходили до 100 килограммов. Правда, это движение уже не входило в троеборье; раньше существовало 'пятиборье' – с рывком и толчком одной рукой, но его в 50-х годах отменили.

Так или иначе, я побеждал в споре, причём 'рекордный' вес поднимал с имитацией невероятного труда и напряжения. Ошарашенный 'здоровый телом' мужик проигрывал, но делал всё возможное, чтобы, во-первых, отыграться, а во-вторых – вовлечь в спор других своих знакомых. Знакомые здоровяки, по идее проигравшего, могли или выиграть, или проиграть мне, а 'доза' от поставленной водки всё равно доставалась 'посреднику'. Выигрывал, конечно же, я, потому что профессионалов среди приглашённых не бывало.

А если бы такой вдруг появился, я бы его сразу же 'вычислил' и не стал бы спорить, сославшись, например, на болезнь. Но постепенно иссякли и эти 'клиенты', ведь городок наш был так мал. Я вёл учёт выигранным бутылкам, 'чиркая' острым напильником по грифу штанги после каждого выигрыша. 'Зарубок' на грифе оказалось 173!

Надо было подумывать о других способах изымания выпивки с населения. И новое решение было найдено.

Тогда в начале 60-х годов магнитофоны были ещё в новинку, особенно среди не шибко 'современного' населения нашего общежития и городка в целом. Я купил недорого в комиссионном магазине магнитофон 'Днепр' и быстро приспособил его для изымания бутылок с населения.

Магнитофон был спрятан в тумбочке, а микрофон закамуфлирован в настольной лампе. Одновременно с включением этой лампы, включался и магнитофон, настроенный на запись. Когда приходил очередной солидный 'клиент' к Серафиму на выпивку, я ввязывался в разговор и предлагал очередной анекдот про Хрущёва (тогда эти анекдоты ходили сотнями). Например, что купил Хрущёв на базаре поросёнка и несёт домой, завернув в детское одеяльце, чтобы скрыть покупку. Встречается знакомая, спрашивает, что в руках. А Хрущёв отвечает: 'Это сынок родился, несу с роддома домой!'. Знакомая откидывает край одеяльца и говорит: 'Весь в папу!' Ха-ха-ха!

'Клиент' тоже вспоминает анекдот про Хрущёва, например, что на обеде у индийского премьер-министра Неру, Хрущёв украл серебряную ложку и спрятал в карман. А Булганин (с которым Хрущёв первое время всегда ездил вместе), заметив это, говорит: 'Господа, я покажу вам русский фокус. Вот я беру со стола и кладу себе в карман серебряную ложку, фокус-покус, и достаю её из кармана Никиты Сергеевича!' Ха-ха-ха!

Но перед анекдотом 'клиента' я успеваю включить лампу на тумбочке, и весь текст записывался на ленте магнитофона. Отогнав ленту обратно, я даю 'клиенту' возможность выслушать его анекдот. 'Клиент' сереет лицом и просит: 'Сотри!'. Серафим смотрит на часы и деловито предлагает: 'до закрытия магазина осталось больше часа. Давай, беги за бутылкой, а потом сотрём вместе'. 'Клиент' сорвавшись с места, убегал и вскоре прибегал обратно с бутылкой, а нередко и с другим 'клиентом-анекдотистом'. Если сам 'вляпался', то почему бы и не подставить другого. Выпивать-то всё равно вместе! Сейчас трудно представить себе, что за подобный анекдот можно было запросто 'вылететь' с работы, а коммунисту – из партии тоже.

Но постепенно стала исчезать и эта клиентура. К нам в комнату стали опасаться заходить. Но мы не 'потерялись' и на этот раз. Прихватив бутылку, мы с Серафимом заходили куда-нибудь в чужую компанию, 'на огонёк'. Послушаем у дверей, если в комнате громкие полупьяные разговоры, мы стучим в дверь – просим спички там, или соли. Хозяева наливают, мы вынимаем свою бутылку и пошло-поехало. А потом я начинаю показывать фокусы. Например, разворачиваю платок и прошу положить на его середину сложенную в несколько раз трёхрублёвку. Засучив рукава, я под пристальными взглядами компании, сворачиваю платок 'котомкой', на дне которого лежит денежка, и предлагаю пощупать, там ли она. Все щупают, засовывая руку в 'котомку', и подтверждают, что, дескать, денежка там. Последним, засовывает руку Серафим, долго копается, придирчиво ищет бумажку, сперва не находит её, но потом вынужденно соглашается, что она там. При этом, конечно же, незаметно забирает её себе в кулак.

– Фокус-покус! – и я, встряхивая платком, показываю, что он пуст. Пьяная компания взволнована, она просит повторить фокус. Они следят за моими руками, чуть ли ни придерживая их своими. Больше всех обвиняет меня в шулерстве Серафим – он долго копается, никак не может найти бумажку в платке, гневно сердится на меня, но чуть ли ни с посторонней помощью, находит её и, конечно же, забирает. 'Фокус-покус!' – и платок снова пуст. Мне проверяют карманы, залезают, чуть ли ни в трусы, но трёшки-то у меня нет!

Или ещё один, более интеллектуальный фокус. Вроде, я могу по отпечатку пальцев тут же найти 'хозяина' этих отпечатков. Но тоже за трояк.

Делалось это так. На небольшое зеркальце клалась трёхрублёвка, и кто-нибудь из присутствующих должен был взять её, оставив на зеркальце отпечаток любого пальца. Меня, конечно, на это время выводили из комнаты и следили, чтобы я не подглядывал. Когда дело было сделано, меня вызывали, я быстро глядел на отпечаток и тут же стирал его платком. Потом каждому из присутствующих предлагал оставить свой отпечаток, но так, чтобы он не налезал на чужой. Потом рассматривал эти отпечатки 'оптом' и указывал на того, кто взял трояк. Однажды в такой компании случайно присутствовал следователь-криминалист, так он чуть с ума не сошёл. Говорил, что я – уникум, что меня надо брать в МУР и платить бешеные деньги за такое мастерство.

Но скромно признаюсь, что в дактилоскопии я был совершенным профаном, просто Серафим, оставляя свой отпечаток на зеркале, указывал пальцем на того, кто взял трояк :

Из ВУЗа – в аспирантуру

В конце мая мне пришлось оставить мой приятнейший научно-питейный образ жизни, так гармонично сочетавший науку, спорт, шулерство и пьянство, и отправиться в Тбилиси на защиту дипломного проекта. Кое-какие чертежи я взял с Опытного завода, кое-что доделал, а самое главное – изготовил действующую модель скрепера. Из механизма больших настенных часов я приготовил редуктор, тихоходный вал соединил с осью колёс от игрушечного грузовика, а быстроходный – оставил свободным. На него я надевал крыльчатку, если имитировал обычную машину, и свинцовый диск, если имитировал мой привод с маховиком. Осталось спаять из белой жести ковш скрепера и другую 'фурнитуру', чтобы сделать модель похожей на оригинал.

И вот, на защите диплома, рассказав про скрепер по чертежам, я ставлю на стол модель скрепера, а перед ней на другом конце стола – пятикилограммовую гирю от домашних весов. Завожу ключом пружинку, ставлю на быстроходный вал крыльчатку, и отпускаю машину. Скрепер с тихим урчаньем двигается к гире, но, упёршись в неё, останавливается, как и было намечено. А теперь, снова отведя модель на исходную позицию и заведя пружину, я ставлю на быстроходный вал свинцовый маховик. Почувствовав свободу, игрушечный скрепер сперва движется медленно, разгоняя быстроходным валом маховик, а затем уверенно 'прёт' на гирю. Упёршись в неё носовой частью, скрепер, влекомый разогнанным маховиком, весь как-то собирается, тужится, и пробуксовывая колёсами, медленно тащит перед собой гирю. Доведя её до края стола, скрепер, не задумываясь, сталкивает с грохотом гирю на пол.

В аудитории аплодируют – принцип работы маховичного устройства поняли все, включая председателя экзаменационной комиссии, который обычно тихо спал на защитах. Разумеется, оценка диплома была отличной. Жена получила такую же оценку; тема её диплома была такой же, что и у меня – вариант маховичного толкателя к тому же скреперу.

В те годы после окончания ВУЗа следовало идти работать по 'направлению'. Раз проучился бесплатно – иди работать, куда направят – в любой район нашего большого Союза, хоть на Чукотку.

Известен анекдотичный случай распределения на мехмате МГУ. Выпускники – мехматовцы, обычно называемые механиками, в обыденном понятии – чистые математики. И распределили их по институтам Академии наук. А тут в МГУ явился с визитом Хрущёв и заявил, что механики должны работать механизаторами в колхозах, а не 'греться' в московских институтах. И весь выпуск 'механиков' был направлен в колхозы. А выпускники – молотилки от веялки отличить не могут, для них самое 'приземлённое' в механике – это уравнения Лагранжа 2-го рода.

Так вот, жена моя получила свободное распределение (из-за малолетнего ребёнка), а меня направили в марганцовую шахту Чиатурского района в болотистой глуши Западной Грузии. На этих вреднейших шахтах только зеки и работали. Там после пяти лет работы – эмфизема лёгких и хана тебе (кто не понимает слово 'хана', поясняю – это абзац, амба и т.д. до буквы 'я', русский язык богат синонимами!). А тупые дети артельщиков, заплатив взятки, получали направления в Москву, Ригу, Ленинград, Киев, разве только не в Рио-де Жанейро.

Но жена, походив в Министерство образования Грузинской ССР, добилась-таки моего 'освобождения' от шахты, и я отправился в Москву сдавать экзамены в аспирантуру, как об этом я договорился с моими благодетелями Фёдоровым и Недорезовым. Скрепер-то надо было доделывать, денег было ухлопано много:

И вот в начале сентября я снова в Москве. Благодаря опубликованным трудам – авторскому свидетельству, статье в журнале, и ходатайству благодетелей, мне разрешили поступать в аспирантуру без обязательного стажа работы в течение двух лет.

Советская власть считала, что молодой специалист после окончания ВУЗа должен проработать 2 года в колхозе механизатором, или на Красном Богатыре мастером цеха, забыть всю науку, кроме мата, а потом спокойно поступать в аспирантуру – научный успех будет обеспечен! Ну, а мне – в порядке исключения, разрешили-таки учиться дальше.

Что ж, сдал я специальность; экзамены принимали сами Фёдоров и Недорезов, вопросы задавали про скрепер, а я серьёзно на них отвечал, благо чувствовал я скрепер всеми частями своего тела, более всего спиной – тяжеловаты были его детали, особенно дышло!

Английский сдал легко и непринуждённо – сказались занятия, которые я давал жене. А вот с историей КПСС, которую тоже надо было сдавать при поступлении в аспирантуру, вышла заминка.

Не буду обсуждать, на какого хрена история отдельно взятой партии аспиранту технической специальности, а скажу только, что у меня тогда начал завязываться роман с девушкой по имени Валя. И мы с большой компанией товарищей затеяли поход в лес на субботу-воскресенье с ночёвкой в палатках. Валька должна была идти со мной 'в паре'.

Но что-то изменилось, я так и не понял что, и вместо одной Вальки, в поход пошла другая – её подруга. Подошла так просто ко мне и говорит: 'Я вместо Вальки такой-то, зовут меня тоже Валей, не ошибёшься'. Критический осмотр показал, что вторая Валька была существенно хуже первой, но выбирать не приходилось, и я согласился на замену. Тем более, выпивки брали с собой достаточно. Взял я с собой и толстый синий фолиант – историю КПСС, будь она неладна – в понедельник с утра назначен последний экзамен.

Весело так гуляли, выпили малость, нашли под вечер полянку, разбили палатки. Мы с Валей любовно ставили наше 'гнёздышко', укладывали в нём два матраса, подмигивая друг другу, дескать, два может и не понадобится. На полянке горел большой костёр, мы выпили, закусили, пожелали друг другу спокойной ночи; Валя заранее залезла в палатку стелить постели, я же задержался минут на десять с ребятами – надо же было допить, что оставалось – водка-то до утра выдохнется!

Залезаю, как хозяин, в палатку, а там на 'моём' матрасе лежит какой-то тип, которого я и не замечал раньше. Рослый мальчик лет пятнадцати, чей-то сынок, почему-то лёг не со своими родителями, а полез в палатку к Вальке. На мой недоумённый взгляд она ответила, что мальчику спать негде, и она пустила его 'к нам'. Ещё Валька заметила, что мы поместимся и втроём, а мальчика (который был повыше меня!) положим в середине.

Я заключил, что всё происходит к лучшему. Молча достал том Истории КПСС и сел к костру. Всю ночь я пробыл дежурным у костра, бросая палки (в костёр, разумеется!) и 'запоем' читал про историю 'нашей любимой партии'. Утром я немного поспал в палатке, свободной от Вальки и 'недоросля', и опять продолжил чтение моего 'бестселлера'.

Валька снова липла ко мне, но я молча отстранил её, благо поутру я ещё раз её осмотрел попристальнее и покритичнее. Нет, спасибо недорослю, иначе бы я себя совершенно перестал бы уважать! Да и столько водки у нас не нашлось бы! Роль этой второй Вальки в походе я до сих пор так и не понял; пусть это так и останется малоинтересной загадкой навсегда. Днём мы возвратились к себе в городок. Я окончательно дочитал учебник и понял, что без ночного бдения, я его бы так и не осилил.

На экзамене я получил по истории КПСС 'четвёрку', первую за пять лет учёбы. Преподаватель, толстенький весельчак, всё время пытался узнавать моё собственное мнение о событиях в истории партии. А на мои ответы давал язвительные комментарии: 'Ваше мнение совпадает с точкой зрения фракции меньшевиков', 'так думали оппортунисты', и т.д. Я не выдержал и напрямую спросил, что он собирается мне поставить.

– 'Хорошо', наверное, – нерешительно ответил преподаватель, – с тройкой, а тем более с двойкой вас не возьмут в аспирантуру!

Молодец – хоть и коммунист, но оказался порядочным человеком!

Да что я ополчился так против коммунистов? Мой кумир – Сталин, был коммунистом, талантливейший организатор, спасший страну от атомной агрессии США – нарком Берия, внучатым племянником которому я прихожусь, тоже был коммунистом. Мои благодетели – Фёдоров и Недорезов – тоже были коммунистами, причём Фёдоров уже потом долгое время был парторгом ЦНИИСа. Мои отец и мать были коммунистами. Комендант общежития МИИТа – взяточник Немцов – тоже коммунист, причём убеждённый, мы как-то беседовали с ним об этом. Парторги институтов, где я работал, тоже были приятными людьми и собутыльниками – часто моими друзьями. Так что грех ругать всех коммунистов подряд, они все поодиночке, в общем – люди нормальные, а вот когда вместе соберутся и голосовать начнут – нет хуже сволочей!

В результате я получил две 'пятёрки' и одну 'четвёрку', и был принят в аспирантуру. Учёба начиналась с января уже 1963 года, так что оставалось месяца три для устройства на работу. И мне надо было срочно уезжать в Тбилиси и устраиваться на постоянную работу с окладом не менее 100 рублей в месяц. Поясню, почему.

Так как меня приняли в аспирантуру в виде исключения без трудового стажа, стипендию мне, вроде бы, и не полагалось выплачивать. В Положении об аспирантуре было сказано, что стипендия назначалась в размерах последней заработной платы, но не свыше 100 рублей в месяц. А так как я ещё нигде постоянно не работал, то и последняя зарплата равна нулю рублей. А в Москве я не мог устроиться на работу, нужна 'прописка', а у меня была только тбилисская. Надеюсь, что слово 'прописка' ещё знакомо бывшим советским людям?

Итак, я уже в Тбилиси и лихорадочно ищу работу. Кинулся на знакомую табачную фабрику, но получил 'от ворот поворот'. Им ещё нового 'останова' не хватало! И я устроился по объявлению 'Организации требуются инженеры-конструкторы' на почтовый ящик ? 66.

В почтовом ящике

Не подумайте, что это какое-нибудь почтовое отделение, где нужно стоять с высунутым языком, ожидая, что кто-нибудь захочет приклеить марку и воспользуется его влажной поверхностью. Нет, это была серьёзная военная организация, где разрабатывались телетайпы для армии. А чтобы не выдавать секрета, организация называлась 'Почтовый ящик'. Таких 'ящиков' по стране были тысячи, и все знали, чем в них занимаются. Спросишь, бывало: 'Как пройти к почтовому ящику ?31?' А тебе отвечают: 'Это что, к авиазаводу?' И т.д.

Начальник отдела, куда я устраивался, по фамилии Мхитаров, хитрый армянин, тщательно выведывал у меня, почему я не поехал по распределению. Ответ выглядел убедительно: 'А кому охота в марганцовую шахту лезть?'. Диплом был 'красный' – с отличием, и Мхитаров взял меня, но осторожно назначил зарплату всего в 80 рублей.

'Проявишь себя – повысим!' – резюмировал он.

Я соглашался – выбора-то не было! 80 рублей – это около 25 бутылок водки, то есть что-то около 80 долларов получалось по покупательной способности. Но мне нужно было 100 рублей, и я начал 'проявлять себя', хотя мне и предложили месячишко осмотреться и привыкнуть.

Я спустился в цех и осмотрел производство, поговорил с мастерами. Узнал у Мхитарова о недостатках изделия. Тот стал перечислять их, но потом пытливо посмотрел на меня и спросил:

'Хочешь задачу, которую никто не может решить, даже я сам? Решишь, тут же на сто рублей переведу. Не можем аппарат на госиспытания выставить из-за этого!'.

И он рассказал мне о самом крупном пороке тбилисского телетайпа. Дело в том, что телетайп печатал по принципу печатной машинки, там так же протягивалась красящая лента, причём протягивалась она ненормально быстро. Привод был от единственного торчащего поблизости вала, на который был насажен кулачок-эксцентрик, как на распределительном валу автомобильного двигателя, если так понятнее. А толкал этот кулачок рычаг с маленьким роликом, раза в три меньше по размерам, чем сам кулачок. Толкнёт – лента протянется; но толкал-то он очень часто, так как вал вращался быстро. А понизить его обороты не было никакой возможности – не ставить же редуктор, там места не было вообще никакого. Да и новых деталей не добавишь – их номенклатуру нельзя увеличивать. Вот как хочешь, так и крутись, а обеспечь скорость протяжки ленты в 2-3 раза медленнее, не добавляя ничего! 'Это задачка потруднее теоремы Ферма!' – глубокомысленно заметил Мхитаров.

У меня мелькнула остроумная идея, но я всё-таки переспросил Мхитарова:

– Точно дадите сто рублей в месяц, если докажу эту теорему Ферма?

– Честное слово, при свидетелях говорю! – и он, подозвав к себе ведущего конструктора Хагагордяна и старшего инженера Тертеряна, ещё раз пообещал мне прибавку при них.

Надо сказать, что в отделе, где начальником был Мхитаров, инженеры были все армяне. Не всем это нравилось, например, начальнику предприятия – грузину Нижарадзе, да и самим работникам это было не по душе. Нет, не то, что все вокруг были армяне, а то, что они сами были этой национальности.

Дело в том, что родившиеся и выросшие в Тбилиси армяне (а их было более половины всего населения Тбилиси тех годов) считали себя грузинами, но фамилия-то выдавала их происхождение. Сколько я знал людей по фамилии Мхитаришвили, Тертерашвили, Саакашвили и других, фамилии которых имели армянский корень и грузинское окончание. Тот же Мхитаров – это Мхитарян, но переделанный под русского, если переделывать под грузина – будет Мхитаришвили. Фамилия Саакашвили (да простит меня нынешний грузинский президент!) – от армянского имени Саак, Саакян – в исходном армянском варианте; эта фамилия так же распространена в Армении, как у нас – Иванов. Тертерян – от армянского слова 'Тертер' – 'священник'; фамилия Тертерашвили нереальна, как, например, 'Рабинов'. Рабин, раввин – это еврейский священник, русское окончание 'ов' к нему так же нелепо, как и грузинское 'швили' к армянскому священнику – 'тертеру'.

Наш старший инженер Тертерян, как выпивал, плакал и жаловался, что жить не может с такой фамилией – даже грузинское окончание не поможет!

– А ты женись на грузинке и возьми её фамилию, так ведь разрешено! – как-то посоветовал ему я.

Бедный Тертерян был поражён лёгкостью разрешения этой проблемы. Он даже поцеловал меня за мудрый совет и налил стакан водки. Так вот, я представил Мхитарову такое доказательство 'теоремы Ферма', что он тоже расцеловал меня, правда, стакана не налил. Но тут же попросил написать меня заявление о прибавке зарплаты и завизировал его.

В чём же заключалось доказательство 'теоремы Ферма'? Я просто переставил местами кулачок и ролик: маленький ролик я надел на приводной вал, а кулачок – на рычаг. Ролик должен был сделать около трёх оборотов, пока кулачок обернётся один раз и толкнёт рычаг, протягивающий ленту. Скорость ленты убавилась втрое. Такого решения, когда ведущим является ролик, а ведомым – кулачок, не описано ни в каких справочниках – вот конструкторы и не знали, как поступать.

Новый вариант лентопротяжки был тут же изготовлен, и телетайп пошёл на госиспытания в модернезированном виде. А Мхитаров ещё раз сделал мне доброе дело, выручил в серьёзной ситуации.

Как-то мне понадобились латунные прутки определённого диаметра, но я нигде их не мог достать. А на работе, то есть в п/я 66, такие были. Вынести что-нибудь из военной организации – уголовное дело. Но я решился – просунул себе в брюки и под пиджак два прутка, концы вставил под носки в туфли и пошёл в конце рабочего дня на проходную. Шёл, правда, не очень нормально – ноги-то не сгибались! И вот меня по дороге догоняет Мхитаров, дружески берёт под руку и чувствует – под пиджаком пруток. Пощупал с другого бока – другой пруток.

– Ты что, в тюрьму захотел? – бледнея, спросил меня Мхитаров, но так как дело было уже в проходной и нас толкали сзади, взял меня за локоть и, подталкивая, провёл через проходную.

Его знали все вахтёры и отдали под козырёк. Уже на улице Мхитаров серьёзно предупредил меня, чтобы это было в последний раз. По крайней мере, в данной организации.

Кроме лентопротяжки я сделал ещё несколько более мелких усовершенствований в конструкцию телетайпа – уменьшил размеры фрикционной муфты, перенёс в удобное место стробоскопические метки для определения скорости её вращения, не буду перечислять больше, так что разницу в окладе, я, думаю, окупил.

Но после достижения своей цели – ста рублей в месяц, охота к работе прошла. И я стал делать другие изобретения, за которые Мхитаров меня бы не похвалил. Прежде всего, я изобрёл 'мхитароскоп'. В бюро, где я сидел, было ещё человек пятнадцать конструкторов среднего звена. Работать они не очень любили, но в картишки перекинуться на работе, были непрочь. А женщины предпочитали вязать спицами. Я же делал эскизы не совсем относящиеся к телетайпу, а скорее к скреперу. Но хитрый Мхитаров обычно тихо крался по коридору, а затем стремглав врывался в дверь нашего бюро, ловя нерадивых сотрудников за посторонними занятиями. Выставить же дежурного за дверь мы не могли – нас тут же разоблачили бы.

Но под потолком бюро было маленькое вентиляционное отверстие, куда я вставил старое зеркало заднего вида от автомобиля, без металлической оправы, разумеется. Выделялся дежурный, который из комнаты снизу смотрел в зеркало, названное 'мхитароскопом', и видел всё, что происходило в коридоре.

Забавно было наблюдать, как Мхитаров на цыпочках крался вдоль коридора, а потом врывался в комнату, где все были заняты своими прямыми делами. Дошло до того, что он вызвал меня к себе в кабинет и расспросил, что бы такое могло значить. И я, не смущаясь, поведал ему, что предупредил сотрудников, которые занимались посторонними делами: дескать, я всё расскажу Мхитарову, так как многим обязан ему и, кроме того, болею за свою организацию.

Мхитаров как-то недоверчиво посмотрел на меня, похлопал по плечу, и сказал:

– Скоро у нас в бюро появится новый ведущий инженер!

– Благодарю за доверие, – отвечал я, скромно потупясь.

Наступил декабрь, скоро мне нужно было увольняться и ехать в Москву в аспирантуру. Мне было стыдно перед Мхитаровым, но я успокаивал себя тем, что кое-что всё-таки сделал для предприятия. И для трудящихся – изобрёл 'мхитароскоп'.

Но ещё одно полезное для трудящихся дело я успел-таки сделать в п/я 66. Кто не знает, что такое табельная система пропусков, поясню, что в проходной у нас висел плоский ящик с пронумерованными крючками в нём. Приходя на работу, мы вешали свой табельный номерок на нужный крючок и проходили. А в 8 часов утра ящик запирался сетчатой крышкой на замок. Раньше в крышке было стекло, но его разбили, пришлось заменить металлической сеткой, через которую было видно, чьи крючки пустые. Но опоздавшие отгибали крышку и всё-таки вешали свои номерки, несмотря на истошные крики табельщицы Этери.

И вот, наступил чёрный день для трудящихся п/я 66. В проходной установили автомат, куда мы должны были совать специальные картонки, и он на них проставлял время: если до 8 часов – синими чернилами, а опоздавшим – красными. После этого трудящийся проходил во внутренний двор проходной.

Народ взвыл – обмануть или уговорить автомат было невозможно. И народ, в лице своего представителя Тертеряна, обратился ко мне, как к народному умельцу, с просьбой – испортить автомат. Проходя через него, я заметил, что сверху на коробе автомата имеются вентиляционные отверстия, видимо, для охлаждения электрической аппаратуры.

План был готов. Наутро в проходной стихийно возник затор – у кого-то застревала карточка или не нравилось время, пробитое на ней, но так или иначе Этери была втянута в полемику с сотрудниками нашего бюро. А тем временем я незаметно залил в вентиляционные отверстия пузырёк серной кислоты, не забыв вытереть тряпкой пролитые капли. Дело было сделано – автомат перестал работать навсегда!

А под самый Новый Год я сильно простудился и заболел. Мне дали бюллетень, и моё заявление об уходе с работы в связи с поступлением в аспирантуру отнесла в отдел кадров жена, вместе с копией извещения о поступлении. С работы меня освободили, и у меня на руках была трудовая книжка со справкой о размере получаемой зарплаты.

Ребята из бюро рассказывали мне, что Мхитаров в связи с моим уходом устроил собрание в бюро и сказал, что надо внимательнее присматриваться к поступающим на работу – для чего они идут работать в наш почтовый ящик. И всё возмущался:

– Надо же – абхаз, а нас, армян, перехитрил!

Влюблённый грузчик

К середине января 1963 года я снова в моей любимой 'Пожарке', но уже в другой комнате – вместе с тремя аспирантами. Так получилось, и видимо не случайно, что мы все четверо оказались выпускниками одного и того же института в Тбилиси, только мои коллеги были старше меня. Вадим Корольков был самым старшим – ему было под тридцать пять – предельный возраст для поступления в дневную аспирантуру; двое других – Володя Кафка и Хазрет Шазо (кабардинец по-национальности) – помоложе, но тоже существенно старше меня. Ведь я поступал без трудового стажа!

Нам было что вспомнить – Тбилиси, институт, преподавателей; в случае чего мы могли поговорить и по-грузински. К слову замечу, что аспирант следующего года приёма – Саша Лисицын, тоже был выпускником нашего института; он быстро стал директором крупнейшего научно-исследовательского института ВНИИЖТа, при котором и была наша аспирантура. К сожалению, его уже нет с нами.

С моими друзьями – Серафимом, Володей Ломовым, Лукьянычем, я связи не терял, часто заходил к ним в гости. Штангу я перетащил в свою новую комнату, но обыграть кого-нибудь уже почти не удавалось – все обо всём были наслышаны. Я продолжел по утрам ходить на Опытный завод, а потом в лабораторию. Кроме того, посещал занятия по английскому языку и философии, необходимые для сдачи кандидатского минимума.