Текст книги "Завет, или Странник из Галилеи"

Автор книги: Нино Риччи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Однажды мы с ним завели разговор об Эфесе. Он спросил меня о моей семье. Как ни странно, но об этом мы с ним заговорили в первый раз. Я рассказал, что мои родители погибли в пожаре во время знаменитых антиеврейских волнений, произошедших лет десять назад. Я в то время был в Иерусалиме, где заканчивал свою учебу. Когда я вернулся в Эфес, мечтая помочь отцу в его делах, то обнаружил, что от квартала, где жила моя семья, остались одни головешки.

– Это сильно повлияло на вас.

Я не ожидал такой реакции.

– Да, это полностью изменило мою жизнь.

– И вы вините во всем римлян.

– Ну, если говорить коротко, то да.

Я ожидал, что он будет возражать, убеждая меня, что политика Рима направлена на защиту евреев: в римском законе для них даже предусмотрены особые привилегии. В конце концов, ведь не римляне же сожгли дом моего отца – это сделала невежественная толпа, обозленная как раз-таки имеющимися у евреев привилегиями. Если бы он высказал мне все это, то, вероятно, я не знал бы, что возразить ему, кроме того, что я раз и навсегда уяснил себе, будучи молодым человеком, а именно: еврей должен быть свободен. Он не должен ради привилегий вставать на колени. Нас, богоизбранный народ, будут постоянно преследовать везде и всюду. Нас по сей день держат в цепях, несмотря на нашу избранность. И так будет продолжаться до тех пор, пока мы не порвем с Римом. Однако теперь я не был уверен, что по-прежнему верю в подобные постулаты.

К моему удивлению, Иешуа сказал только:

– Я очень вам сочувствую.

Он не стал ни в чем меня убеждать, за что я был ему очень благодарен.

Его молчание подорвало мою уверенность более, чем это могли бы сделать самые веские доводы. Я вдруг понял, что ненавижу римлян только потому, что считаю такую позицию обязательной для себя как для преданного сына, почитающего память убитых родителей, и это был самый неопровержимый аргумент. Я вспомнил то, как впервые узнал о смерти родителей, вспомнил свой гнев и отчаяние. Мой гнев искал выхода, искал свою цель. И не было ничего удивительного в том, что я сам стал отличной мишенью. Тогда, на самом деле, было совершенно неважно, каковы были мои истинные взгляды и убеждения. Я вполне мог бы, например, примкнуть к зелотам. Я не стал зелотом только потому, что тогда в нашем движении никто из них особо не выделялся из общей массы. Никто не отличался ни цельностью натуры, ни дальновидностью. Я же, по-видимому, был не настолько сломлен горем, чтобы слепо следовать за им подобными. А если бы я тогда встретил Иешуа, как бы он повлиял на мою жизнь? Привлек бы он мое внимание в то время? Я думаю, вряд ли тогда я смог бы услышать его. Даже сейчас какая-то часть меня пребывает в состоянии постоянной войны с ним и не желает слагать оружия.

За время нашей жизни на горе нам несколько раз встречались то паломники, то люди, приходящие на гору по каким-то своим нуждам. Но, так или иначе, от них пошел слух, что на горе поселился святой. С Иешуа стали искать встречи язычники, местное население, но приходили даже издалека – из Сура и Дамаска. Я был уверен, что такое паломничество не обошлось без участия Симона, хотя он отрицал все, как мог. Люди шли не с пустыми руками, приносили обычно какую-нибудь еду. Иешуа велел нам не отказываться от подношений, хотя нам не очень хотелось принимать что-либо у идолопоклонников. Уделяя им не слишком много времени, Иешуа в общении с этими людьми был прям и бескомпромиссен. Его спрашивали о том, как обрести мудрость, и Иешуа отвечал, что надо верить в Единого Бога. Его спрашивали о богах, которым они привыкли поклоняться, и Иешуа отвечал: те боги не более чем плод их воображения, существующий только в их умах.

– А ваш ученик говорит, что наши боги есть демоны, – сказал кто-то, намекая на Симона.

– Он дитя и рассуждает как ребенок, – ответил Иешуа, но Симон ни капли не обиделся, а, наоборот, просиял от счастья.

Что меня действительно удивляло, так это терпимость язычников к Иешуа. Кто-то приходит и разбивает лагерь в самом святом для них месте, к тому же выясняется, что он еще и отвергает их богов. Но многие относились к такому поведению странника совершенно спокойно. Может быть, они считали его не вполне в своем уме. А может, что-то особенное в Иешуа, бывшее его неотъемлемой частью, заставляло людей верить ему.

Как-то Иешуа посетил богатый финикийский торговец из Сидона. Он был окружен многочисленной свитой рабов, с ним была его больная дочь, которую несли в золотых носилках. Ни один из докторов не мог вылечить дочь купца. Они возвращались из Кесарии Филиппийской, где поклонялись местной святыне в надежде получить исцеление, но опять безуспешно. И тут до купца дошли слухи о святом, который живет на горе, и он решил еще раз попытать счастья. Для начала Иешуа крепко отругал финикийца за то, что тот не дает покоя своей дочери, таская ее за собой повсюду, вместо того чтобы дать ей возможность отдыхать в собственной постели под родной кровлей. После чего Иешуа взялся за дело. Он завернул девушку во влажную ткань, чтобы сбить лихорадку, затем приготовил крепкий отвар из листьев какого-то неизвестного мне растения, росшего на склонах горы. Я запомнил его яркую зелень и маленькие, горькие на вкус листья. Иешуа напоил отваром девушку, и через день жар начал спадать. На лице, до того бледном, как у покойника, стал проступать румянец. Радости родителя не было предела, он осыпал Иешуа благодарностями, предлагал ему жить в его богатом доме, при этом получать столько денег, сколько тот пожелает, в конце концов он предложил Иешуа построить храм в честь его бога.

– Будете ли вы молиться в нем моему Богу вместе со мной? – спросил Иешуа.

– У меня десятки храмов, в которых я молюсь своим богам, но если ты хочешь, я могу приходить и молиться с тобой в твоем храме.

– А если я попрошу вас молиться только в моем?

Купец засмеялся.

– Эта цена слишком высока для меня.

Когда он ушел, Иешуа снова впал в дурное расположение духа.

– Они всего лишь язычники, – сказал Иоанан, стараясь утешить его, – они не стоят того, чтобы переживать о них.

Иешуа посмотрел на Иоанана внимательно.

– А Симон, разве он не был язычником? Вы считаете, что Господь печется только о своем народе, а до остальных ему и дела нет? Или вы думаете, что Господь – это божество, которое прячется от людей где-нибудь в пещере?

Мы слушали молча, пораженные тем, как глубоко был задет Иешуа. Лицо Иоанана покраснело от стыда. Похоже, Иешуа разозлился оттого, что сам испытывал нечто подобное. Он помог язычникам, поэтому в глубине души испытывал неловкость перед нами, но согласно своим убеждениям был не в состоянии найти доводы, которые убедили бы его самого, что он поступил неправильно.

Мы опасались, что из-за всего произошедшего Иешуа опять замкнется в себе. Но, видимо, он окончательно оправился от потрясений и вернулся к своему обычному состоянию. Он приветствовал приходящих к нему людей в своей обычной открытой манере, сдобренной тонким юмором, который был присущ ему всегда. И как-то неожиданно в один из дней он сказал, что пора возвращаться домой. Симон был безумно счастлив услышать такую новость, он, словно молоденький жеребенок, крутился возле нас, выделывая замысловатые коленца, причем мы не избежали при сем ни щипков, ни царапин. Что касается меня, я, конечно же, был рад вернуться к цивилизованной жизни, но в то же время жалел о той доверительности, которая сложилась между нами в последнее время. Жалел, что не будет больше наших совместных трапез у костра, простой еды, а главное, исчезнет необременительная атмосфера мужского товарищества.

Первую ночь на обратном пути мы провели в Кесарии Филиппийской. Мы решили воспользоваться предложением благодарного купца из Сидона и разместились в принадлежащем ему имении. Мы приняли ванну, а вечером отправились гулять по городу. Иешуа вспоминал детство, проведенное в Александрии, я впервые слышал от него об этом. Он рассказывал об удивительных вещах, которые видел в то время, например о знаменитом маяке на острове Фарос. Свет его доходил почти до самого Рима, и это не было преувеличением. Иоанан спросил, какой из городов Иешуа считает самым великим, Александрию или Иерусалим. Иешуа удивился такому сравнению. Он ответил, что Иерусалим, безусловно, великий город, но он принадлежит только одному народу, а Александрия – дом для многих. Иешуа никогда не был таким простым и доступным, как в тот вечер, – обычный человек среди обычных людей. Я представлял нас компанией новобранцев, впервые отправившихся в увольнение и предвкушающих веселую ночь где-нибудь в местной таверне или борделе.

К утру следующего дня мы подошли к границе, и Иешуа снова стал таким, каким мы привыкли его видеть. Он как будто бы перевоплотился, стал наставником, проповедником, учителем – словом, тем, кем он должен был быть для своих сторонников. Иешуа был теперь молчалив и рассеян. Мы остановились на берегу озера Гуле, чтобы освежиться и отдохнуть. Иешуа не стал заходить в воду вместе с нами, как делал это еще накануне, купаясь в подражание грекам. И само озеро казалось другим после нашего возвращения с горы. Оно не было уже райским уголком, носящим печать божественного творения, но казалось диким и заброшенным, пропитанным духом языческой мистики. Я вспомнил слова Иешуа о том, что наш Бог – это не божество, живущее в пещере или в гроте у воды, как представляют его себе греки. Но признаюсь, что мое представление о Боге было очень похоже на их. Бог восседал где-то там, в недостижимых высях, над небольшим клочком земли обетованной, Совершенно безучастный к тому, что происходит в остальном, не стоящем внимания языческом мире. Я обнаружил вдруг, какому несерьезному, мелкому божеству я поклонялся, в сравнении с Богом Иешуа. С Богом, в обителях которого всем находилось место: не только избранному народу, но и тем, кто в экстазе распевал языческие гимны на горе, купцу, повсюду строящему храмы в честь местных богов, и даже этому заброшенному озеру.

Мы не успели еще отойти от Теллы на приличное расстояние, а нас уже принялись донимать всякого рода поклонники Иешуа. Я с удивлением обнаружил, что невероятные слухи о чудесах, сотворенных Иешуа на горе Гермон, и об ангелах – явно не обошлось здесь без участия Симона – были у всех на устах. Я поражался, насколько сильна была у этих людей жажда увидеть чудо или хотя бы рассказать о нем друг другу. Я к тому времени несколько отвык от Иешуа-проповедника, появляющегося перед народом. Там, среди дикого леса, Иешуа был другим – простым смертным, растерянным, ошибающимся и сомневающимся. Сейчас его окружала атмосфера трепетного поклонения со стороны толпы многочисленных поклонников, что как будто бы воздвигало его на пьедестал. Иешуа казался не живым Иешуа, а чем-то вроде надгробия самому себе. Как непредсказуема та слава, которой одаривает человека жадная до слухов толпа. Еще вчера скандальную новость обсуждали на всех перекрестках, и казалось, жертва никогда не сможет оправиться от позора, но уже сегодня и скандал, и жертва были преданы забвению.

Иешуа останавливался и беседовал со всеми, кто обращался к нему, а посему двигались мы чрезвычайно медленно. И к вечеру мы так и не добрались до Капер Наума. Но до города уже дошли слухи о возвращении Иешуа, и Кефас с остальными приверженцами отправились нам навстречу. В тот момент мы переправлялись через реку, и я предложил подойти к Бет Зейде, где удобнее скрыться от назойливой толпы и можно провести ночь в покое и отдыхе. Иешуа, к моему удивлению, отказался от возможности отдохнуть и велел устроиться в поле, где он смог бы общаться с людьми. К нам присоединились еще около пятидесяти человек. Мы развели большой костер, а женщины отправились в близлежащие селения раздобыть какую-нибудь еду, кроме того у нас оставалось еще кое-что от пожертвований купца из Сидона. Иешуа почти ничего не ел, до поздней ночи он беседовал с людьми и проповедовал. Я узнавал в нем прежнего Иешуа, но все же это был уже не тот человек. Он изменился, стал сдержаннее и осмотрительнее. Теперь, когда мне довелось увидеть Иешуа несчастным и растерянным, я понимал, что он скрывал от своих близких, какую внутреннюю борьбу ему приходилось вести. О ней никому не суждено было узнать.

В поле, где мы остановились, очень многое напоминало нам, как ни странно, о тех языческих местах, которые мы покинули совсем недавно. Вдали виднелись очертания темного леса, воздух был пропитан запахом костра, а от озерной глади тянуло сыростью. Собравшиеся возле него последователи, по сути, мало чем сейчас отличались от язычников, ищущих чудес. Что их привело сюда и чего они так ждали? Чтобы кто-то чудесным образом разрешил бы все их проблемы? Что они жаждали услышать – рецепт или заклинание, которое мгновенно уничтожат всю мировую скорбь? Я знал, что Иешуа никогда не поощрял подобные желания, но в то же время именно он вселял в людей надежду и вдохновлял их веру в чудо, необъяснимым образом заглядывая в самые потаенные глубины их душ. А меня посетило чувство, что я снова теряю Иешуа. Люди шли к нему, лелея свои ожидания и надежды. И он уже не мог быть просто Иешуа, просто другом, каким я хотел бы его видеть.

Я хорошо понимал – и думаю, что остальные тоже понимали, – каким сложным и неопределенным было мое положение рядом с Иешуа и в его кругу. Оно было неопределенным с самого начала. Какая-то часть меня самого всегда была очень независима и стремилась к отдалению, но именно эта часть и испытывала к нему неподдельную и искреннюю любовь. Его люди не могли принять меня, так как не могли простить мне умаления их кумира, умаления и низведения до уровня обычного человека того, кто был для них великой надеждой на собственное совершенствование и спасение. Эта догадка внезапно озарила меня, когда Кефас пришел поздороваться с Иешуа. Он надеялся на радостную встречу со слезами и объятиями, горел нетерпением поведать Иешуа нечто, что он берег до его возвращения, но вместо этого внезапно сник при виде меня. И хотя я никогда не считал Кефаса особенно тонким и умным, в тот момент я вдруг осознал, что Кефас, пожалуй, гораздо ближе к Иешуа, чем я. Кефас принимал Иешуа всем своим сердцем, тогда как я постоянно спорил сам с собой, приводя и отвергая доводы в защиту Иешуа.

Наутро число пришедших увидеть и услышать Иешуа не только не уменьшилось, но, наоборот, значительно увеличилось. Иешуа, едва отдохнув с дороги в Капер Науме, отправился на гору поблизости от города, где часто собирался народ послушать проповедь. Тем временем по одному или по двое люди присоединялись к толпе, которая росла прямо на глазах. Меня это несколько удивляло, так как я помнил, в каком разброде пребывали его сторонники во время его ухода. В какой-то момент численность толпы стала прямо-таки угрожающей, и со стороны римского форпоста прибыл отряд, видимо на случай возникновения беспорядков. Отрядом командовал небезызвестный Вентидий, но, увидев Иешуа, мирно проповедовавшего перед народом, сделал знак солдатам, и они быстро ретировались.

Было около полудня, когда я почувствовал на себе чей-то напряженный взгляд. Оглянувшись, у самого края толпы я разглядел Иекубу, которого встречал в Кесарии. У меня тревожно сжалось сердце; первое, что пришло на ум в свете слухов, доходивших из Иерусалима, это то, что Иекуба послан разыскать меня в связи с обвинением в предательстве.

– Я пришел, чтобы позвать вас в город, – сказал он, приблизившись ко мне.

Я немного успокоился, когда он назвал имя судьи, моего старшего напарника, который служил в римской администрации, – именно он прислал Иекубу за мной. Однако я заметил, что связной избегал смотреть мне в глаза.

– Как поживает твой друг? – спросил я, имея в виду Роагу. Иекуба не стал вдаваться в подробности, сообщив только, что Роага тоже ждет моего возвращения и имеет ко мне какое-то дело.

Я не знал, что ожидать от такого внезапного вызова. Выяснилось, что Иекуба поджидал меня уже в течение нескольких дней, что показалось мне дурным предзнаменованием. Но, возможно, его нервозность объяснялась просто: его послали, чтобы привести меня в город, а он не смог выполнить поручение, так как не застал меня на месте.

Я был в растерянности. Одно стало для меня ясным в конце долгих скитаний – я не могу быть с Иешуа, хотя именно с ним я пережил невероятный подъем жизненных сил, какой не испытывал уже долгие годы. Но даже если я сейчас вернусь к своим только для того, чтобы быть осужденным, меня осудят свои, а не чужие. Я не имел сил покинуть Иешуа, но я надеялся, что не найду дороги обратно, если смогу уйти.

– Мы идем завтра утром, – сказал я Иекубе.

Но он не собирался затягивать с возвращением.

– Лучше идти прямо сейчас, не мешкая, – его поспешность снова разбудила мои подозрения, – скажите, что вы должны увидеться с семьей.

Я понял, что теперь Иекуба ни за что не упустит меня из виду, значит, честного объяснения с Иешуа не получится. А если нельзя говорить открыто, лучше не говорить вообще.

– Идем сейчас, – поспешно согласился я.

– Вы не хотите попрощаться с друзьями?

– Нет.

Он явно забеспокоился, но не знал, что предпринять.

– Ну, тогда пойдем, – наконец произнес он.

Весь мой нехитрый скарб был при мне – я не успел нигде обосноваться после возвращения, и мы выступили немедленно. Уходя, я бросил прощальный взгляд в сторону Иешуа: его окружало множество людей, среди которых я заметил и Иоанана. И только одна из женщин заметила, что я покидаю толпу, бросив мне вслед суровый взгляд, один из тех, каким обычно одаривали меня женщины из кружка.

– Я слышал, что в Иерусалиме сейчас неспокойно, – сказал я Иекубе.

– Это все слухи, – ответил он, – в Иерусалиме вы узнаете все как есть.

По спине у меня снова пробежал холодок, как во время нашей первой встречи на дороге.

Наш путь занял три дня. Всю дорогу Иекуба был тревожно молчалив, что меня очень беспокоило. В конце концов он поведал мне некоторые новости, которые отнюдь не развеяли моего беспокойства. Он говорил о Роаге как о признанном вожде, и мне становилось не по себе при мысли, что теперь судьба движения зависит от таких, как он.

По прибытии в Иерусалим я обнаружил, что дела обстоят еще более скверно, чем мне представлялось. Иекуба тут же отвел меня к Роаге, жившему в доме в нижнем городе. Я окунулся в атмосферу мышиной возни, перешептываний, недомолвок, намеков, подобострастия и плохо скрываемого страха.

Он сказал мне бесстрастным тоном:

– Хорошо, что вы вернулись, у нас к вам есть дело.

Тем не менее меня больше не приглашали к нему и не давали никаких поручений. Также я заметил, что те, с кем я ранее был знаком, изо всех сил старались избегать меня. Когда я осведомился о моем напарнике из римской администрации, мне сказали, что он покинул город и живет теперь в Александрии. Другой мой связной был выслан после ареста. Итак, я был в полной изоляции, обратиться было не к кому. Лишь раз, по чистой случайности, я смог поговорить в храме с одним из наших. Я плохо знал этого человека с поросячьим лицом. Звали его Авраам. Он был дубильщиком. Я ему раньше не очень-то доверял, потому что он любил прихвастнуть. Но теперь страх здорово поумерил его пыл. Он рассказал о том, что среди схваченных и казненных были не только предатели, но и наши вожди, которых убирали завистники, списывая затем все на римлян.

– Римляне никогда не справились бы с таким делом лучше нас, – сказал он, намекая на уничтоженных собственными соратниками. Наемные убийцы, сикари, называвшие себя так из-за кинжалов, которые они носили при себе, нападали на свои жертвы внезапно в толпе и незаметно ускользали. Таким образом, с прежними лидерами было покончено, и никто не мыслил возразить что-либо против новых.

У меня не было возможности разобраться, что здесь было слухами, а что правдой, ибо даже просто завести разговор на такую тему было весьма опасно. Однако такие разговоры не прошли для меня даром: каждый раз, покидая свой дом, я беспокойно оглядывался по сторонам, стараясь заметить подкрадывающихся убийц, которые теперь мерещились мне за каждым углом. Мне пришлось поселиться у двоюродного брата, так как собственный дом я продал, уходя из города. Брат ничего не знал о нашем деле, но находил меня очень странным. Я не пытался снова открыть магазинчик в торговых рядах, чтобы зарабатывать на жизнь, но вместо этого мог целыми днями сидеть дома, прячась от возможных убийц. Когда наступил Праздник Кущей, брат сказал, что кое-кто из родни собирается погостить у него и что ему нужна будет свободная комната. Стало понятно, что это был лишь предлог, чтобы избавиться от меня.

Я продал кое-что из утвари, имевшейся в моей лавке и не распроданной перед уходом, и снял комнату на постоялом дворе возле Навозных ворот. Там, в небольшой комнатке, я провел почти все дни праздника. Я редко выходил на улицу, опасаясь толпы, которая в этот раз была особенно многочисленной, так как наступал Юбилейный год, священный для всех евреев, ожидавших прихода Мессии. Я также не мог просто покинуть город на это время, так как такой поступок мог быть истолкован не в мою пользу. Наконец праздник закончился, улицы заметно опустели, и я снова был вызван к Роаге. На этот раз мы встретились в помещении в верхнем этаже здания старой школы, поблизости от дома, где жил Роага. Здесь трудно было уследить за теми, кто приходит на встречи. У Роаги собралось несколько неизвестных мне людей, лиц я не мог различить при тусклом освещении, к тому же встреча происходила ночью.

– Среди нас выявлено много изменников в последнее время, – начал Роага, – мы должны увериться в твоей надежности.

Я понял, что был вызван на суд, который сейчас будут вершить Роага и его приспешники.

Я мог бы наплевать на них и идти дальше своей дорогой, я так сохранил бы свое достоинство. Но я не сделал этого, струсил, так как у меня была возможность убедиться, что эти люди ни перед чем не остановятся: если им понадобится чья-то жизнь, они возьмут ее. Но, по правде говоря, я не рвался удовлетворить их нужды. Они, в свою очередь, относились к таким, как я, с большим подозрением. Что и говорить, я и мне подобные не отдадут свою жизнь за народ по одному их слову. Мы слишком много видели, были в других странах, читали не только Писание и не отгораживались от другой культуры и традиций, наоборот, мы проявляли к ним живой интерес. Жаль, что люди, подобные им, видели преступление в том, чтобы стремиться к знаниям, к образованности, и быть в этом смысле предателем своего народа.

Суд надо мной длился несколько дней, даже недель, причем молчание вынести было, пожалуй, тяжелее, чем подробные допросы. Мне припоминали самые незначительные и полузабытые события, которые, как мне хотели представить, дали толчок к возникновению подозрений. И когда я подробно отчитывался за каждый свой шаг, устраняя малейшее сомнение и разрешая любое подозрение, они делали вид, что верят мне и давали какое-нибудь мелкое задание. Я выполнял их поручения, каждое из которых было все менее и менее значительным. Казалось, что меня постепенно оттесняют от серьезной деятельности. Затем меня снова вызывали и возобновляли допрос. Основное, в чем меня подозревали, насколько я мог догадаться, было то, что я принадлежал к числу людей, которые выдали Езекиаса. Мое исчезновение из города и длительное отсутствие без попыток выйти на связь подтверждали резонность таких подозрений. Но, в конце концов, даже не они являлись основной причиной недоверия ко мне. В отношении нашей теперешней деятельности меня держали в полном неведении, и только по отрывочным сведениям, тем, что невозможно было скрыть, я смог догадаться, что они возлагают большие надежды на предстоящую Пасху. Акция очень тщательно планировалась. В связи с Юбилейным годом праздничная толпа должна будет исчисляться не тысячами, а десятками тысяч, поэтому в случае восстания она сможет легко противостоять гарнизону Антонийской крепости.

Под конец меня стали расспрашивать об Иешуа. К моему удивлению, и Роага, и его группа были хорошо осведомлены о странствующем проповеднике. Казалось, что они послали за мной не случайно: им нужно было знать, нельзя ли использовать Иешуа в своих целях. Почему-то они были уверены, что Иешуа или мятежник, или поджигатель. Мне стоило, наверное, разубедить их в этом отношении, но то ли из ложного тщеславия, то ли из злорадного упрямства я так или иначе позволил им утвердиться в этом мнении. Давая несколько туманные разъяснения, я старался, чтобы они не догадались о том, как много времени я провел в странствиях с Иешуа, что повлекло бы за собой новые обвинения. Однако вскоре Роага заставил меня пожалеть о моих маленьких уловках, поймав меня на противоречиях.

Информаторы Роаги знали свое дело и не жалели сил: очень скоро стало известно, что Иешуа собирается на Пасху быть в Иерусалиме.

– Тебе надо снова присоединиться к ним, – сказал Роага с нажимом, – чтобы в нужный момент склонить их к действиям в наших интересах.

Я был в растерянности и готов был уже выложить все как есть о Иешуа. Но вовремя понял, чем мне грозит такая откровенность. Роага и так уже был недоволен, что не смог предъявить мне ничего серьезного. Таким образом, одним неосмотрительным высказыванием я бы перечеркнул все свои старания сохранить репутацию, которые предпринимал в течение последнего месяца. И я был нем как рыба, заставив Роагу поверить, что я готов выполнить любое его поручение.

До Пасхи оставалось несколько недель. Народ в городе переживал период великих надежд. Такое настроение весьма своеобразно отражалось в уличном убранстве – повсюду были возведены баррикады. Все подозрительные места, глухие углы и свалки мусора были выметены и тщательно проверены не по одному разу. Словом, сам Господь не нашел бы, к чему придраться. После того, как я присмотрелся к жизни в Иерусалиме повнимательнее, мне стало казаться, что Роага не совсем правильно судит о том времени, в котором мы пребываем в данный момент. Кем мы являемся для этого города – какой-то его небезопасной экзотикой, вроде уличной преступности? Теми, кто призван удовлетворить аппетит толпы, охочей до беспорядков и мятежей? Толпы, жаждущей празднеств и сытой жизни? Да, они ненавидят римского прокуратора, он творил много беззаконий – чего стоил хотя бы случай с имперскими знаменами. Но, честно говоря, людей мало волновала его персона. Я довольно долго отсутствовал в городе, живя в Галилее среди рыбаков и простых крестьян. Когда я вернулся, первое, на что я обратил внимание, это то, насколько благополучную жизнь вели евреи Иерусалима несмотря на римское иго. Условия жизни были настолько хороши, что я не удивился бы, узнав, что кто-то считал римлян Божьим даром, посланным народу после стольких лет бесчинств и злоупотреблений, чинимых собственными правителями.

Несколько дней спустя после того, как я последний раз был у Роага на допросе, на постоялом дворе, где я жил до сих пор, появился посыльный с инструкциями о дальнейших моих действиях. Я должен был снова отправиться в Галилею и снова войти в круг приверженцев Иешуа, а когда они пойдут в Иерусалим на праздник Пасхи, мне нужно будет идти с ними. Конечно, никто не должен догадаться о моей истинной миссии. По прибытии в Иерусалим я должен буду выйти на связь и получить дальнейшие указания. Я почти ничего не знал о том, какой план вынашивает Роага. Только догадывался, что речь, скорее всего, шла о штурме крепости. Роага, вероятно, хотел добраться до арсенала, чтобы затем сколотить небольшую вооруженную «армию». Затея была полным сумасшествием, и удивительно, как могли Роага и его приспешники не понимать очевидных вещей. Силы были слишком неравными, и нас, в лучшем случае, перебили бы быстро и легко в самом начале мятежа. В худшем случае, резня превратилась бы в долгую и очень жестокую бойню, в которой погибла бы масса невинных людей. Наше дело было бы отброшено назад на долгие годы, прежде чем мы снова смогли бы накопить силы, если бы смогли. Я не знал, что делать. Отказаться – меня убьют. Сбежать – тоже убьют. Если я не предупрежу Иешуа, то он станет невинной жертвой, которая сама ляжет под нож, если я намекну ему об опасности, я также подвергну его риску.

Я жалел теперь о том, что согласился вернуться в Иерусалим. Надо было не слушать Иекубу и скрываться в горах. Я и те, кто был вместе со мной в движении, были обмануты с самого начала. Те, кто называли себя старейшинами движения, и новички, те, кто входил во фракции, и те, кто ратовал за целостность, – все мы не были вдохновлены той идеей, которая должна была двигать нами. А Иешуа, имея небольшую горстку учеников, избежал подобной ошибки. Он призывал тех, кто принимал его, и не претендовал на умы и сердца остальных. И чего стоили мы со своими тысячами приверженцев, существующих, на поверку, только в нашем воображении? Мы, претендующие на выражение интересов всего народа, которому, по сути, не было до нас никакого дела, так же как и нам до него? Что двигало Роагой и ему подобными? Боязнь собственной незначительности, несостоятельности, боязнь того, что история не оставит от них и следа? Или, возможно, гораздо более сильный страх, который знаком каждому еврею, – страх богооставленности? Что, если Господь больше не снизойдет к нам, чтобы защитить и уберечь от унижений, и нам, как армии, внезапно потерявшей своего маршала, останется только ввергнуться в хаос?

Как-то, несколько лет назад, когда я был в Риме, я обнаружил странное противоречие в отношении к религии у римлян. С одной стороны, они почитали своих богов как творцов человеческих судеб, с другой стороны, на каждом шагу поносили и высмеивали их, да так, что правоверному еврею и в страшном сне не приснилось бы. В глубине души к своим богам римляне относились как к простым смертным. Смертные, которые умеют немного поколдовать в нужное время, что дает им некоторое преимущество. Поклонение таким богам напоминает льстивые речи, обращенные к тирану, дабы сохранить жизнь. Я помню, что тогда пережил чувство гордости за свою религию. Всеобщий моральный закон, по которому все мы живем, проистекает от нашего Бога, великого и возвышенного, и пути его дано понять не каждому. Все со школьной скамьи знают историю о том, как император Помпей однажды посетил Святая Святых иудейского храма и был удивлен скромным убранством святилища. Он ожидал увидеть кричащую роскошь, но там было пусто и мрачно, как в склепе. Такое впечатление произвело святилище на язычника Помпея. Язычник, как нас учили, не мог в силу ограниченности своего ума постичь всю глубину божественности. И все же, так ли уж сильно отличался наш Бог от языческих богов? Не одно ли и то же мы именуем «непостижимостью» в нашем Боге, и «сомнительностью» – у других? Ведь римляне, имея ложных богов, правят половиной мира, тогда как наш народ влачит жалкое существование. Римляне оскверняют наши храмы и поносят нашего Бога. Как нам относиться к такой несправедливости? Как верить в Бога, который допускает все это? Я вспоминаю роскошь, увиденную мною в Риме: дворцы вельмож, великолепные здания, стадионы, ипподромы – все они были лишь малой частью огромной империи, простирающейся по всему миру. Наверное, мой народ казался остальным полным глупцом, когда не щадя жизни в течение многих поколений боролся за маленький клочок Земли обетованной, обещанной ему Единым Богом, справедливым и истинным. И если он действительно справедлив, то надо признать, что мы чем-то очень его прогневали, раз он так наградил и возвысил наших врагов.