Текст книги "Завет, или Странник из Галилеи"

Автор книги: Нино Риччи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

То, что Иоанан стал водить дружбу с Иудой, говорило о его крепнущем авторитете и влиянии. Такое влияние день ото дня становилось все опаснее. Пока, наконец, проснувшись однажды утром, мы не обнаружили, что Иоанан пропал. Он сбежал вместе с Иудой. Никто из наших не ожидал ухода ни первого, ни второго. Все были в полном недоумении. Только мне было совершенно ясно: таким образом подействовало колдовство Хананита. Но как зло не может привести к добру, так и исчезновение Иуды грозило обернуться новыми бедами. Иоанан был совсем юным, почти ребенком, с открытой и чистой душой. Меня несколько удивило, что, сбежав, Иуда не прихватил с собой деньги общины. Кошелек был оставлен в доме Якоба, но никто не мог знать, как сильно при этом убыла казна.

Когда Иешуа узнал о случившемся, он был потрясен до глубины души. Я никогда не видела его настолько подавленным. К тому же Забди, отец Иоанана, взбешенный, прибежал в дом Шимона, осыпая его и всех нас проклятьями и обвиняя в том, что развратили его сына. Иешуа винил себя за то, что из-за него Шимону пришлось терпеть оскорбления. И как раз в это время кто-то из двенадцати не нашел ничего лучшего, как упрекнуть Иешуа:

– Ведь это ты привел к нам Иуду.

– И, значит, я не имею права учить вас. Ведь тот, кто понимал меня, ушел, а вы не понимали, но остались.

Якоб был удивлен и сказал:

– Мы всегда с тобой и верим тебе, мы, а не Иуда. И теперь я тоже с тобой, когда пропал мой брат.

– Ты обвиняешь меня в том, что твой брат пропал?

– Я сожалею о нем и о его слабости.

Не могу передать, какой ужас охватил меня, так как я понимала, что во всех наших бедах виновата я одна, а вернее – мой сговор с Хананитом.

Едва все разошлись, я бросилась в Бет Майон, моля небеса, чтобы то, что сделано, возможно было исправить. Прибежав к Симону, я увидела, что он сильно болен и лежит в бреду в своей грязной, вонючей халупе. Он был близок к тому, чтобы испустить последний вздох. Меня охватило отчаяние. На мгновенье у меня мелькнула мысль, а не бросить ли его здесь, чтобы природа довершила свое дело, и, таким образом, освободиться от его чар. Но почти сразу же я осознала и другое, что зло не может быть побеждено злом. Ведь я сама во многом виновата, и, может, его теперешняя болезнь – результат зла, которое причинила я, подтолкнув его к колдовству. Как же ему помочь? Я набрала воды и умыла его, накормила остатками хлеба, которые отыскались в его доме. Затем я бросилась обратно в Капер Наум, чтобы как можно скорее привести Иешуа. Он наверняка поможет несчастному Симону. Я очень спешила и ни разу не остановилась для отдыха в полуденную жару.

Готовая признаться Иешуа во всем и умолять о прощении, вверив себя его милости, я переступила порог. Но Иешуа ни о чем меня не спросил. Прекрасно зная, что Хананит был за человек, он нисколько не удивился, что я имела с ним дело. Он не мешкая отправился вместе со мной, не задав по дороге ни единого вопроса. От Капер Наума до Бет Майона можно было добраться довольно скоро, еще засветло, но нам пришлось воспользоваться обходными путями, так как с некоторых пор Иешуа не мог спокойно выйти из дома. Его тут же окружала толпа жаждущих встречи с ним. Мы шли молча. Изредка перебрасываясь малозначительными фразами. Я не смела и словом обмолвиться о том, что произошло со мной на самом деле. Иешуа явно пребывал все в том же расположении духа, в какое повергли его последние события.

Придя к Симону, Иешуа тотчас же приступил к лечению. Он сбивал жар, заворачивая Симона во влажное тряпье, затем отправился к нему в огород, где набрал трав и приготовил из них отвар. Он делал все очень быстро, точно рассчитывая каждое движение. Казалось, он не обращал ни малейшего внимания ни на грязь в жилище, ни на свертки в тряпицах и листьях, сваленные в углах хижины. Среди свертков я скоро узнала тот, что принесла сама.

Через некоторое время Иешуа попросил меня отправиться в селение и спросить еды в домах, где о нас знали. Люди, к которым я заходила, услышав о том, что Иешуа находится здесь, тут же стали просить меня отвести их к нему. Но когда я подошла к хижине Хананита, они не решились зайти вместе со мной и стали ждать поодаль.

Иешуа появился на пороге хижины и, окинув взглядом теснящихся невдалеке людей, сказал:

– Ваша вера, должно быть, очень слаба, раз одно пребывание в этом месте смущает вас.

И вдруг на пороге вслед за Иешуа возник сам Симон. Я стояла в изумлении, так как только что видела его метавшимся в бреду.

– Он вылечил его! – громко воскликнула я.

У меня мелькнула мысль, что вот теперь-то, без сомнения, мой проступок раскроется перед всеми. Однако Симон скользнул по мне взглядом, говорящим, что он совсем не помнит меня. Затем он быстро скрылся.

Я также зашла в хижину и занялась приготовлением пищи. Симон лег в постель и очень скоро заснул. Я предложила Иешуа отправиться на ночлег в Мигдаль к отцу, это было совсем близко, и Иешуа согласился. Мы оставили Симона под присмотром одного из знакомых Иешуа, который жил в Бет Майоне. Все было спокойно, и я подумала, что о моем проступке так никто и не узнает. Однако уже на следующее утро Симон появился у дома моего отца. Он почти полностью выздоровел и спешил догнать нас и отблагодарить. Когда Иешуа вышел к нему, тот начал рассыпаться в благодарности, припомнив все существующие способы изъявления признательности. Он призвал своих богов излить на нас всяческие милости. И обещал с этих самых пор служить Иешуа не за страх, а за совесть. В конце концов он бросился к Иешуа в ноги.

– Встань, – сказал Иешуа.

Но Симон не двинулся, распростершись в пыли.

– Осторожно, он язычник, – сказал отец, – как бы не вышло чего плохого.

– А разве ваша жена не язычница, – возразил Иешуа, – но она не только не причинила мне никакого зла, но всегда относилась ко мне с большим уважением.

Отец потупил глаза и замолчал. Мне же было ясно, что хотел сказать отец. Он опасался, что Симон, который открыто занимался магией, призвав на Иешуа благословение его богов, мог тем самым причинить неприятности Иешуа. Занятия Симона отнюдь не благословлялись Господом.

Теперь Симон не отходил от Иешуа ни на шаг. Иешуа взял его с собой в Капер Наум, где Хананита должны были увидеть двенадцать избранных. Встречающиеся по дороге люди, знавшие и Иешуа, и Симона, не могли скрыть своего удивления. Странно было видеть Иешуа в такой компании. Когда мы прибыли в Капер Наум и встретились с двенадцатью, Иешуа, знакомя с ними Симона, сказал:

– Вот человек, который обещал идти со мною до конца за то, что я всего лишь вылечил его от лихорадки. А люди, мне близкие, покидают меня, хотя я открываю им вечность.

На что Якоб сказал:

– Мы с тобой.

Смягчившись, Иешуа произнес:

– Примите его к себе, он показал глубокую веру.

Мы несколько смутились. Что имел в виду Иешуа? Если он говорил о тех, кто был наиболее близок к нему, о двенадцати, то как они могут принять его, колдуна и язычника. Но никто тогда не решился подступиться к Иешуа с расспросами.

Нечего было и говорить, я была ни жива ни мертва, ожидая, что вот-вот Симон раскроет мой грех перед всеми. Я понимала, что теперь-то уж он наверняка вспомнил меня. Но он ничего не говорил и, наоборот, держался со мной очень робко. Как будто бы это он должен был бояться меня, а не я его. Так прошло несколько дней. Казалось, дела наши пошли на поправку. Иешуа не скрывал радости в связи с обращением Симона. Ему предложили разместиться в доме Шимона на месте Иуды.

Затем произошло еще одно приятное событие – к нам вернулся Иоанан, полный раскаяния. Он объяснял, что просто хотел посмотреть Сифорис. Он не сказал ничего дурного об Иуде, не осудив его бегство от нас, но и не стал его оправдывать. Все поняли, что хоть Иуда и сбил парня с толку, но все же тот сумел освободиться из-под его влияния. Иешуа поспешил простить Иоанана, сказав, что тот наверняка все понял и знает, что поступил дурно. Отец Иоанана тоже был рад простить сына. Слухи о случившемся еще не успели расползтись по городу, и никто и не думал делать отцу какие-либо грязные намеки. Казалось, что приход Симона сопровождался одними добрыми знамениями. Вернулся Иоанан, и в то же время мы избавились от Иуды. Но я не могла справиться с тревогой, охватывавшей меня в присутствии Симона.

С тем я и отправилась однажды к Иешуа. Охваченная дрожью из-за того, что впервые решилась на столь дерзкий шаг, я постучалась в дверь дома, где он остановился.

– Я хочу сказать вам, учитель, – начала я, – что ваши враги будут рады обвинить вас в сношениях с колдунами, ведь один из них уже появился среди нас.

Тон ответа Иешуа меня совершенно обескуражил, никогда раньше он не говорил со мной так.

– Остерегись, женщина, не обвиняй того, кто был свидетелем твоего падения.

Меня охватил стыд, я поняла, что Иешуа все известно. Я расплакалась и призналась Иешуа во всем.

– Господин мой, я виновата перед вами и перед Богом Единым, и нет мне прощения.

Иешуа взял меня за руки, поднял с колен и сказал:

– Успокойся, ты не совершила ничего такого, чего нельзя простить.

И вдруг словно невидимые путы спали с меня, словно все то зло, которое последнее время отравляло меня и мои мысли, отошло от меня вместе с пролитыми слезами. Я поняла внезапно, глубоко и отчетливо, что значит быть прощенной. Я поняла еще и то, как может зло одурманить нас, наш слух, наши глаза, наши мысли, и тогда самые простые вещи перестают быть очевидными, светлое кажется темным, доброта – лукавством. Теперь все случившееся со мной казалось мраком, в котором я пребывала как больной в бреду. Но мне теперь стало ясно, что, когда зло переполняло меня, охватив своим мраком, даже тогда луч надежды на прощение продолжал светить мне.

– Я просто очень испугалась за нас, – всхлипывала я.

– Это моя вина, – сказал Иешуа, – я слишком приблизил Иуду.

Он обнял меня и стал баюкать, как ребенка. Он никогда за все время, что прожил среди нас, не делал ничего подобного. А мое сердце стремилось в это время к нему. И потом, много дней спустя я все еще ощущала на своих плечах теплоту его ладоней, а значит, могла снова и снова почувствовать тепло прощения.

После всего произошедшего у меня зародилось чувство, словно я проделала очень долгий путь, полный трудностей и отчаяния, и вдруг неожиданно для себя достигла вершины, к которой стремилась. Передо мной открылся удивительный мир, где все стало ясным. Понятны стали теперь и слова Шимона о том, что Иуда – это наше испытание. Стало очевидным, как милостив Господь, даровавший через Иуду прощение и мне, и Симону Хананиту, который иначе не имел бы другой возможности прийти к Богу.

Я призналась Иешуа и в том, что угрожала Араму. Иешуа поспешил позвать к себе Арама, чтобы успокоить его и пообещать, что никто и не думает его выдавать. Но едва только Арам увидел Иешуа, а Иешуа не успел и рта раскрыть, как Арам разразился признаниями и сожалениями, проклиная тот день, когда он решил оставить Иешуа. По его словам, с тех пор он забыл, что такое покой, он терпел нужду и боялся ареста.

Я еще раз вспомнила слова Иешуа о том, что стоит лишь попросить о милости, и ты будешь прощен.

Спустя какое-то время Иешуа попросил нас найти ему жилье – он не имел дома с тех пор, как ушел из семьи и скитался, а также он думал начать работать где-нибудь.

Я и представить себе не могла, что в конце концов все разрешится столь благополучно. Ведь даже Арам раскаялся и вернулся к нам. Однако я стала замечать, что нашим, и особенно двенадцати избранным, совершенно непонятно происходящее. Конечно, ведь они не знали таких тяжких искушений, которые выпали мне, благодаря молчанию Иешуа, они ни о чем таком не догадывались. Они потихоньку сетовали друг другу, что вот теперь опять придется терпеть присутствие Арама, все, конечно же, ради его брата Фомы. Так же долго не могли смириться с присутствием язычника Симона Хананита, которого большинство считало ниже себя. Как-то они в тайне от Иешуа пришли к Симону и поставили ему условие пройти обряд обрезания. Иначе, грозились, что не примут его к себе. Симон смертельно перепугался и спросил лишь, нет ли какого-нибудь другого способа доказать свою преданность Господу. На что ему сурово ответили, что это единственный путь и вряд ли он вообще когда-либо сможет понять, что такое быть настоящим евреем, исповедующим Бога Единого.

После чего они пошли к Иешуа и сказали, что не примут Симона, до тех пор пока тот будет сопротивляться обрезанию. Иешуа по их речам понял, как глубоко они презирают Симона, и страшно рассердился.

– Вы все время печетесь о внешнем, но вам дела нет до сути.

Якоб возразил:

– Закон учит нас, что истинной вере нужно внешнее знамение.

– Скажи мне, – сказал Иешуа, – кого примет Господь как истинно верующего в него: того, кто проявляет веру внешне, как малое дитя, не понимая, что он делает и зачем, или того, кто сознательно принимает веру как зрелый муж?

Никто не знал, что ответить на его слова. Наконец Шимон, больше всех обеспокоенный появлением язычника, сказал:

– Но без обрезания нет и Завета Бога. Без обрезания мы не евреи.

– Иногда нужно быть больше, чем евреем, – ответил Иешуа.

Видя, что Иешуа недоволен, никто не стал больше ни на чем настаивать. Зато потом среди нас разгорелись жаркие споры. Я хотела встать на защиту Симона, но побоялась, что знаю Закон недостаточно глубоко и не смогу уверенно ссылаться на него. К тому же не думаю, что мужчины прислушались бы к мнению женщины в таком вопросе.

Филипп сказал о Симоне:

– Он как ребенок, и ум его как у ребенка. Сможет ли он понять, о чем говорит нам учитель?

Но Шимон возразил Филиппу.

– А разве мы не были детьми, когда учитель пришел к нам, но теперь мы понимаем его.

На самом же деле мы стали свидетелями того, как ревностно Симон шел по пути правоверного еврея, отбросив все, что связывало его с прежней жизнью. Он вернулся в свой дом и разбил там всех идолов. А потом решил сжечь их вместе с халупой. Деньги, которые он выручил от продажи своих снадобий, все до единой монеты он отдал в общую казну. С двенадцатью, которые по-прежнему относились к нему с подозрением, он держался очень открыто и дружелюбно. Филипп был прав, Симон был прост и невинен как дитя. Но именно будучи как дитя он обладал тем, чему Иешуа так хотел научить нас, – любви.

Прошло немного времени, и я заметила: вопрос об обрезании стал терять свою остроту. Слишком много других забот появилось у общины с появлениям Симона в нашем кругу, причем касались они не столько Симона, сколько нас самих. Слишком многому приходилось Иешуа учить нас на примере Симона Хананита. Но последовавшее за всем этим событие было, пожалуй, самым неожиданным. Я имею в виду возвращение Иуды. Он появился так же внезапно, как и исчез, почти ничего не объяснив. Он сказал лишь, что был в Кесарии во время происходивших там волнений. Однако всем было известно, что с тех пор прошло довольно много времени. Никто не ожидал, что Иуда посмеет вернуться – нас это поразило. Мы считали унизительным для себя обращаться к нему с какими бы то ни было вопросами и ждали, что на все это скажет Иешуа. Иешуа явно держался с ним очень сдержанно, но между тем не стал возражать против его присутствия.

– Надеюсь, вы вернулись, чтобы стать одним из нас, а не для того, чтобы сеять раздоры, – только и сказал ему Иешуа.

Иуда был явно удивлен, так как, по-видимому, приготовился к долгому спору.

По возвращении Иуда не был приближен к Иешуа настолько, насколько он был приближен к нему до ухода. Однако заметно было, что Иешуа сильно переживает и мучается, заново находя для каждого его место. В Иуде же начала проявляться и до того не очень скрываемая склонность к раболепству. Узнав о том, что Иешуа рад мирному разрешению конфликта в Кесарии, Иуда теперь лез из кожи вон, расписывая свое участие в событиях. Он не забывал при этом упомянуть, насколько глубже он стал теперь понимать то, чему учил Иешуа. Но как бы Иуда ни убеждал всех, что многое теперь было для него открыто, все же незаметно было, чтобы он выделялся среди остальных каким-либо особым пониманием. Многие из тех, кто не рассуждал об особых озарениях, разумел гораздо больше.

Мы понимали: что бы там ни говорил Иуда, но на деле он совсем не изменился. Так, например, он сразу спровоцировал разлад в общине. С первых же дней он невзлюбил Симона Хананита. Без сомнения, причиной тому была боязнь Иуды из-за него потерять свое место среди двенадцати. Прознав, что многие были против принятия Симона, Иуда постарался извлечь из этих споров как можно больше выгоды для себя.

– Вам стоит опасаться гнева толпы, – сказал он однажды Иешуа, имея в виду, что люди, узнав о язычнике, который к тому же слывет колдуном, могут побить Иешуа камнями.

– Ведь всем известно, что Симон занимался магией. То, что он язычник и не хочет жить как еврей, приняв обрезание, всех раздражает, ведь большинство слушающих вас очень далеки от понимания того, что вы говорите о человеке внешнем и внутреннем, – донимал Иуда Иешуа.

Остальные двенадцать помалкивали. Но ко многим в души стал закрадываться страх: а что, если Иуда говорит правду, и жизнь Иешуа в опасности? Позже, когда мы находились в Ахабре под Цефеей, кто-то из заклятых врагов Иешуа не преминул воспользоваться случаем и стал настраивать жителей против него.

– Правда ли, что ты в своих проповедях отвергаешь обрезание? – спросили у него.

Иешуа понимал, кто стоит за такими вопросами, и ответил, что когда-нибудь настанет день Суда, и тогда придет конец всему, в том числе и обрезанию.

Никто не знал, что ответить на это, но сдаваться не хотелось.

– Обрезание необходимо, ибо Господь должен узнать тех, кто был верен его Завету.

Иешуа, похоже, начал терять терпение:

– Вы считаете, что даже в Царствии своем Господь будет нуждаться в каких-либо знаках? Разве он не читает наши сердца как открытую книгу? Он знает о нас больше, чем любой знак мог бы сказать о нас. Обрезание было дано, чтобы укрепить народ в вере. Если бы вера была сильна, то не нужно было бы обрезания.

Услышав такое, противники Иешуа разъярились:

– Вы слышите, он оскорбляет наших праотцев и самого праведного Авраама. Он должен быть наказан.

Толпа взволновалась. Кто-то из середины толпы начал бросать в Иешуа камни. Но вопреки ожиданиям Иешуа не бросился бежать. Он остался на месте, держась спокойно и твердо. Ярость подстрекателей, натолкнувшись на отпор, разом утихла.

Шимона такие события крайне встревожили. Он позвал Симона, чтобы убедить его, что из-за его упорства жизнь учителя подвергается серьезной опасности и что Симону стоит задуматься об этом. Шимон настаивал на том, чтобы Хананит принял обрезание, заключив тем самым завет с Богом народа еврейского. Тогда и у тех, кто ненавидит нас, и у тех, кто любит нас и страдает за это от гонений, не будет повода ни для нападок, ни для неприятностей. Раздумывая, как бы все устроить, Шимон не решился обратиться с таким деликатным вопросом к учителям в Капер Науме. Он знал одного священника в Тверии и собирался обратиться к нему. Симон же продолжал упираться, как только мог, боясь страшного проклятия, которое падет на его голову в наказание. В конце концов все решили, что успокоить его смогу только я, так как именно я присутствовала при счастливом исцелении Хананита. Меня попросили сопровождать его и уговаривать его в пути, но я вовсе не была уверена, что смогу вселить в него мужество.

Вот так мне выпал случай побывать в Тверии. Я видела этот город в детстве, встающим из-за гряды холмов, помнила очертания его стен, возникающих как будто бы из воздуха, вдалеке от Мигдаля. Но никогда еще мне не приходилось проходить через его ворота. Шимон и Симон приехали за мной на лодке, но в Тверию мы решили идти пешком, чтобы не платить лишних денег за причал, к тому же лодку нашу могли сломать или попросту украсть – там такое случалось нередко. Шимон приказал мне закрыть лицо платком и не поднимать глаз, так что все мои впечатления о городе складывались из звуков – шарканья ног, шума повозок, и из цвета – белый камень мостовых слепил мне глаза, что было так не похоже на черноту улиц нашего города. У меня было тяжело на сердце, во-первых, потому, что это был город Ирода, стоявший на костях невинных людей, во-вторых, мы шли против воли Иешуа, ведь мы ему ничего не сказали. Но мне приходилось смиряться: я, как и все, прежде всего боялась за жизнь Иешуа.

Симон за все время, с тех пор как мы пришли в город, не проронил ни слова. Он был гораздо больше меня напуган городским шумом и суетой и напоминал зверя, которого привезли из лесной глуши. Мы старались поспеть за Шимоном, который вел нас довольно уверенно в направлении еврейских кварталов. Мы миновали дворец, окруженный плотным кольцом стражи. Перед дворцом располагалась огромная ровная площадь. Со стороны дворца открывался вид на озеро, столь мне знакомое. Я не раз у себя дома любовалась им по утрам, стоя на береговом выступе. Но здесь оно выглядело странно, я бы даже сказала, зловеще, в обрамлении чужого города, с такими чужими городскими статуями, колоннадами, а иногда и изображениями идолов.

Мы подошли наконец к молельному дому. Строение было почти такого же размера, как и молельня в Капер Науме, с небольшим порталом, выходящим на улицу, где располагались лавки местных купцов. Но если пройти во двор, вымощенный белым камнем, то перед глазами появлялось здание побольше. Как нам сказали, в нем жил Левит, который построил городскую молельню. Вход в лом Левита сторожили два каменных изваяния, изображающие животных. Мне показалось, что это были львы – звери мне знакомые, а, впрочем, может быть и медведи, которых я никогда в жизни не видела. Странно было видеть такие изображения у порога дома еврея, тем более священника. Дверь распахнулась, и в проеме появился слуга; я заметила, что пол в холле дома был отделан цветным камнем, из которого были сложены какие-то картины.

Смуглый слуга заговорил с сильным иудейским акцентом. Он спросил нас, чего мы хотим. Услышав, кто мы такие и откуда, он немедленно сделал нам выговор за то, что мы посмели появиться у главного входа.

Нам пришлось обойти дом и пройти через двор для слуг, где стоял тяжелый запах помойки. Мы потратили много времени, стараясь узнать у снующих мимо слуг, к кому нам следует обратиться, пока наконец к нам не вышел мальчик, помощник священника. Слуга был гораздо моложе меня, он сказал, что поможет нам за определенную плату, которая, тем не менее, составляла пять динариев. Шимон, наблюдая все, что происходило в этом доме, оценив унизительность обращения, готов был уже отказаться от задуманного. Но неожиданно Симон дал решительный толчок делу. Он стал живо торговаться о цене со слугой, давая таким образом понять, что готов принести эту жертву ради безопасности учителя.

Мы попросили, чтобы Симону дали вина, но нам сказали, что вино, подающееся в этом доме, не про нашу честь. Пришлось идти на улицу и купить в лавке вино, которое Симон выпил, не разбавляя. Затем слуга повел Шимона и Симона во внутренние покои, куда мне, как женщине, доступ был закрыт. Из глубины дома до меня доносились стоны Симона. Наконец Симон вышел из дома, туника его была запачкана кровью, он еле держался на ногах, из-за операции и опьянения, и Шимону пришлось буквально тащить его на себе. Сгущались сумерки, приближалась ночь. Нам следовало бы найти какую-нибудь недорогую гостиницу и переночевать в ней – Симон был очень слаб и нуждался в отдыхе. Но бродить в темноте по чужому городу было весьма опасно, к тому же денег у нас оставалось слишком мало. И я не знала, что скажу отцу, если не вернусь домой на ночь, он ведь ничего не знал о нашем деле.

Было уже совсем темно, когда мы пришли в Мигдаль. У Симона начался сильный жар, кровотечение не прекращалось всю дорогу до Мигдаля. Мы с Шимоном исхитрялись, как могли, чтобы доставить его в город. Какую-то часть пути Шимон тащил его у себя на закорках, прикрыв сверху накидкой, потом мы вдвоем несли его, взявши за руки и за ноги. Устроив Симона в лодке Шимона, мы сказали моему отцу, что Симон заболел и мне надо помочь перевезти его как можно скорее в Капер Наум. Больше мы ничего объяснить не могли. Но было понятно: Симона надо срочно, чего бы это нам ни стоило, везти к Иешуа. У бедняги начался бред, и жизнь его была в опасности. Дул сильный встречный ветер, и мне пришлось помогать Шимону грести. Ветер затих далеко за полночь. Когда мы добрались до Капер Наума, Иешуа уже спал.

Пришлось разбудить его; он, конечно, был очень рассержен на нас за своеволие. Однако, не став тратить время, тут же занялся Симоном. Наложив повязку как следует и остановив кровотечение, он велел приготовить питье из меда и лепестков дикой розы, что очень хорошо восстанавливало силы. Остаток ночи мы занимались Симоном, и к утру стало ясно, что опасность миновала. Настал час, когда мы собрались к утренней трапезе, и тут Иешуа не посчитал нужным сдерживаться.

– Если самые близкие мне люди ведут себя как последние дураки, чего можно ждать от остальных, – бушевал он.

Иешуа был рассержен не столько из-за того, что мы, нарушив его запрет, проявили глупое своеволие, сколько из-за того, что обряд, который должен совершаться открыто, по доброй воле и торжественно, был совершен тайно, под принуждением, как нечто постыдное. Хотя многие из нас были готовы объяснить Иешуа, что мы были напуганы разговорами Иуды о поджидающей Иешуа опасности, Шимон не дал нам этого сделать, сказав, что сам принял такое решение.

Признание Шимона повергло нас в недоумение, но на этом разговор был закончен. Иуда снова стал причиной моих неприятностей, и я была очень этим раздражена. «Когда же он прекратит свои козни, когда я перестану реагировать на них?», – задавала я вопрос сама себе. Но на этот раз и другие также были возмущены Иудой и стояли на моей стороне. Так Якоб, зная, в каком состоянии я нахожусь, подошел ко мне как-то и сказал:

– Мы должны найти повод выставить его отсюда.

Я понимала, что Якоб беспокоится о младшем брате, который снова мог попасть под влияние Иуды, а у их отца не было серьезного повода не принять его снова в дом.

Наученная горьким опытом, я не стала ничего предлагать, а сказала, что необходимо спросить Иешуа. Якоб, смешавшись, сказал, что надо выждать время для подходящего момента и нужных слов. А между тем Иуда продолжал сеять разлад. Где бы Иешуа ни проповедовал, если там же был Иуда, он всегда вел себя так, что народ начинал возмущаться. Было ясно, что таким путем Иуда отыгрывался за то, что Иешуа последнее время держался с ним сдержанно. Иуда не уставал также делать выговоры нам. Например, он ругал нас за то, что мы с наступлением субботы отправлялись в Капер Наум для собраний и совместных молитв. Иуда уверял нас, что так мы наносим вред Иешуа, которого осуждают за то, что он требует к себе особого отношения, ведь по Писанию надо совершать субботнюю молитву дома. Но самого Иуду редко кто видел молящимся, он не уединялся для молитвы и не молился вместе с нами, считая это, вероятно, унизительным для себя.

После своего нежданного возвращения Иуда вел себя куда более странно, чем раньше. Теперь он часто посещал Тверию, никто не знал зачем. Вернувшись, он явно бывал чем-то взволнован или напуган – так ведут себя люди, совершившие преступление. Я не знала, что и подумать, может быть, он наемный убийца, или вор, или шпион Ирода? А может быть, он обделывает какие-то свои грязные делишки, используя Иешуа как прикрытие. Мне хотелось высказать мои подозрения, но я не смела, чувствуя за собой вину за прежние свои проступки. Я молилась только об одном, чтобы Иуда как-нибудь сам выдал себя, избавив нас от возможности совершить еще одну ошибку, предпринимая действия против него.

Однажды меня попросили разыскать Иуду и пригласить его к совместному ужину. Отправившись в город, я решила сначала заглянуть в трактир, но мне сказали, что там он уже давно не появляется. Я ходила по улицам и случайно вышла к молельному дому. Время было позднее, но кто-то находился внутри – из-под двери пробивался свет; что-то заставило меня посмотреть, кто там. Не знаю, по какой причине, но последнее время никто из нас не мог похвастаться частым посещением этого места. Каково же было мое изумление, когда я увидела там не кого иного как Иуду. В свете лампы я увидела его коленопреклоненным перед ларцом с Торой.

Услышав, что кто-то зашел, он тут же обернулся и поднялся с колен.

– Что такое? – воскликнул он, увидев, что это я.

Некоторое время я смотрела на него молча, настолько велико было мое удивление, что я застала Иуду именно здесь.

– Меня послали позвать тебя к ужину.

– Я иду, – сказал он.

Но я не намерена была оставлять его.

– Я подожду на улице, – сказала я.

Ждала я совсем недолго, он появился, выражая явное недоумение, почему я, всегда сторонившаяся его, вдруг проявляю такую заботу. Если бы я сама задала себе этот вопрос, то едва ли смогла бы на него ответить. Было нечто необъяснимое в нем, когда я увидела его молящимся, в его фигуре, в его позе, это бросалось в глаза и в то же время оставалось скрытым – его страх.

– Тебе не стоило меня ждать, – сказал он и быстро пошел прочь, я изо всех сил старалась не отставать.

Теперь все, что я успела узнать об Иуде, предстало в ином свете. Он груб в общении и не разбирается в наших делах, но это потому, что он не понимает ни нас самих, ни того, к чему мы устремлены. Он чувствует свою отверженность и не может вести себя среди нас просто и естественно. Но все же он с нами, потому что не может оставить нас, и если он и ненавидит нас, то потому только, что мы нужны ему.

Господь, по-видимому, открыл мне глаза, и я увидела, что не все было так просто с Иудой. Я по-прежнему не доверяла ему и не могла смягчить свое сердце в отношении его. Я понимала, как это плохо, ведь Иешуа учил нас любить даже сирийцев и самаритян, тех, кто спокон веков считались врагами евреев. Я же не могла найти в себе силы с любовью относится к одному из нас.

Постепенно стало выясняться, что Якоб, которого я считала достойным учеником Иешуа, собирается завести дело против Иуды. Для этого он спрашивал всех нас, какие у кого есть жалобы. Якоб имел большой авторитет среди двенадцати, и остальные, узнав о его планах, стали приходить к нему и жаловаться. Кто-то сообщал, что Иуда ругает проповеди учителя и не одобряет его поступков, кто-то жаловался на неуважение или передавал слова, которые могли быть истолкованы как высказывание против нас. Вскоре у Якоба скопилось достаточно внушительное количество жалоб, и он обратился к Шимону, предлагая вместе пойти к Иешуа.