Текст книги "Завет, или Странник из Галилеи"
Автор книги: Нино Риччи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)
Когда я высказал свои опасения Иешуа, тот с ходу отверг их.
– Они нанимают писцов, чтобы те записывали каждое ваше слово. И это может очень вам повредить, – предупредил я его, так как заметил одного из них в толпе.
– Что ж, тогда не стоит говорить правду?
– Я говорю сейчас о другом. Вы провоцируете их.
– Почему вы так боитесь их? Вы же хотите изгнать их навсегда?
Он высказал очень простую мысль, сообразуясь с тем, во что он верил. И чем больше сгущались над ним тучи, тем смелее были его высказывания. Я обратил внимание, что такие перемены произошли с ним после его возвращения из Иерусалима, – значит, в Иерусалиме с Иешуа произошло нечто более значительное, нежели то, о чем рассказал мне Иоанан. Я вспомнил случай в Суре, когда собравшиеся люди не стали слушать его проповедь. Может быть, он теперь отправился в Иерусалим для того, чтобы снова заставить себя предстать перед тысячей простых крестьян и рыбаков, но Иерусалим принял его, похоже, еще хуже, чем Сур.
Люди Ирода придерживались определенной тактики: они распространяли клевету об Иешуа, причем часть из того, о чем они говорили, было правдой. Излюбленная их тема – отношения Иешуа с женщинами, которые входили в его ближний круг. Я не раз предупреждал его, что опасно появляться на людях в окружении свиты из женщин, подобно вождю какого-то пустынного племени. Он только смеялся над моими тревогами. Похоже, его не волновало, что люди будут думать об этих женщинах. Но последнее время чувствовалось, что именно эти обвинения он принимал наиболее близко к сердцу. Однако, как обычно, они не заставили его отступить, – наоборот, он твердо заявил, что женщины будут сопровождать его всегда, где бы и когда бы он ни появился. Эффект последовал несколько неожиданный – толпы людей, искавших встречи с ним, только увеличились, всем хотелось повстречаться с эксцентричным пророком, который появляется везде в сопровождении своих жен. Слухи, распространяемые при этом среди простого люда, тоже сыграли свою роль. Авторитет Иешуа только повысился, особенно среди сирийцев, которые стали видеть в нем последователя культа богини плодородия Ашеры. Приверженцев этого культа почти не осталось, из-за того что евреи поклонялись Единому Богу.
Во всем, связанном с жизнью и привычками Иешуа, я видел своего рода иронию. Иешуа совсем не был, на мой взгляд, пророком, истязающим себя всякого рода лишениями. Он никогда не отказывался от щедрого угощения, его окружали женщины, в основном молодые. Однако я часто бывал озадачен тем, насколько мала в нем зависимость от обычных физических потребностей. Проявления его физических желаний были сродни громоздкой поклаже, которую несут по необходимости и рады любой возможности облегчить ее или совсем сбросить. Он никогда не настаивал на строгом посте. А если постился, то лишь в течение нескольких дней и так, как будто он просто забывал поесть. Я никогда не слышал от него, чтобы он призывал к воздержанию, которое проповедуется во многих сектах. Но в то же время он никогда не проявлял особого внимания к женщинам, не давая пищу пересудам о его возможной женитьбе. Можно было бы заподозрить его в совершенном равнодушии к женскому полу. Но оно свойственно той породе людей, которая почти не встречается среди евреев, – и это заставило меня отвергнуть зародившиеся было подозрения. Размышляя так, я понимал, что его действительная жизнь имеет очень мало общего с тем, как о нем судят. Но именно потому, что его учение содержало так мало самоограничений, от людей полностью ускользала эта сторона его жизни. Напротив, он был известен тем, что в праздники охотно принимал приглашения своих богатых покровителей, что никогда не отказывался от вина, словом, вел себя так, что слухи о его женолюбии казались вполне оправданными.
Так многие из его последователей, считавшие себя людьми благочестивыми, начали отдаляться от него. Те же, кто раньше были чужды его учения, сейчас вдруг возомнили его воплощением Вакха и стали просить его благословить урожай или излечить от бесплодия, что приводило его в ужас. С самого раннего утра, бывало, у ворот дома Кефаса уже собирались несколько десятков поклонников. Его проповеди едва можно было расслышать, стоя в огромной бурлящей толпе, собравшейся за пределами города. Среди всей этой суеты к нему продолжали приходить больные, надеющиеся на помощь, и их становилось все больше; шумящая разношерстная толпа разрасталась до огромных размеров. Люди начинали преследовать его, и иногда, завидев их, он ускользал, прихватив с собой кого-нибудь из нас, оставляя их довольствоваться пустыми ожиданиями.
– Если кто-то придет просто поведать им истину, они разочаруются, – с горечью признался Иешуа, – они хотят только чудес.
Он становился все более замкнутым. После обращения к нему больных, и даже часто именно после таких обращений, он выглядел совершенно обессиленным. Казалось, что исцеление уносит и его жизненные силы. Хоть внешне его помощь больным имела признание и была мощной поддержкой его проповедям, на деле исцеления только мешали его служению, и, понимая это, он терял к ним всякий интерес. Но и на этот раз последствия разрушали всякую логику, но отнюдь не репутацию Иешуа – чем реже он выступал как лекарь, тем настойчивее распространялись слухи о чудесных исцелениях. Люди горели желанием получить то, что когда-то было предложено свободно и в большом количестве, а теперь становилось редким явлением. Теперь у ворот дома собирались во множестве слепые, хромые, родственники приводили и приносили умирающих, преисполненных последней надеждой, а мы были вынуждены отказывать им.
Иешуа попал в замкнутый круг – он почти не появлялся перед народом, но чем меньше его видели, тем больше судачили о его необыкновенных возможностях. Если же Иешуа хотел обратиться к людям для того, чтобы просто поговорить с ними, они сильно расстраивались, подозревая, что Иешуа не хочет или не может творить чудеса из-за их маловерия или греховности.
Однажды произошло следующее. Один калека из Синабрия упросил свою родню переправить его через озеро в Капер Наум и принести к Иешуа. На что он только ни пошел, чтобы предстать перед взором Иешуа. Родные калеки подняли носилки на крышу дома Кефаса и затем осторожно спустили их во двор прямо под ноги проповеднику. Кефас, отругав настойчивых «гостей», хотел было выставить их вон, Иешуа, однако, тронула такая настойчивость. Как оказалось, человека привела к Иешуа не столько вера, сколько скептицизм и желание раз и навсегда развенчать славу Иешуа.
– Я понимаю твой скептицизм, – сказал Иешуа, – только Бог имеет такую власть, какую они ищут.
– Тогда почему вы не препятствуете им так говорить о вас?
– Что я могу поделать с тем, как говорят обо мне люди? – возразил Иешуа.
– Вы как та безобразная девица, – сказал калека, – которая никогда не выходила на улицу, чтобы не увидели ее уродство. Вскоре разнесся слух, что на самом деле она красавица, и перед ее дверью стали собираться толпы воздыхателей. Когда сестра упрекнула девицу в обмане, та, очень довольная разговорами о своей красоте, сказала, что не может ничего поделать – так говорят.
Иешуа совсем не рассердился на его слова и даже, наоборот, развеселился. В таком хорошем настроении его не видели уже несколько недель. В конце концов они со стариком-калекой после долгой беседы расстались совершенно по-дружески. Старик пообещал, что расскажет в Синабрии, как он, не найдя чудес, нашел гораздо более редкую вещь – настоящую мудрость.
Произошло то, что больше всего любил Иешуа, – беседа здравомыслящих людей, которые поверяли друг другу свои мысли, беседа, в которой ему удалось отстоять свое мнение. Он был даже не самородком-целителем. Он был, что называется, учитель по призванию, без всякой мистики, без сектанства. С самой ранней поры нашего с ним знакомства и в дальнейшем, по мере того, как я узнавал его, он открывался мне как личность, которая владеет простой, но в то же время глубокой истиной и хочет донести ее до людей. И, несомненно, именно такой Иешуа привлекал меня к себе и именно о таком Иешуа я теперь тосковал. Все могло бы сложиться совсем иначе: он мог бы вести спокойную жизнь в Назерете или в Капер Науме, пользуясь некоторым авторитетом среди немногочисленных своих последователей. Все могло бы быть именно так, но пошло совсем по-другому; люди нуждались в нем, и их надежды, связанные с ним, были огромны. И в самом Иешуа чувствовалось нечто особенное. Он представал перед людьми, жаждущими увидеть его, в каком-то ином свете: казалось, что появлялся совсем иной человек, я бы сказал даже – второй человек, существующий вместе с первым Иешуа. Еще я думал о том, что время выступало его врагом, а не союзником. И он, проповедующий мир и ищущий мира, никак не мог сам его обрести.
Как раз в это время пронесся слух, что заболела одна из его последовательниц, девушка по имени Рибка из Мигдаля. Она была бедна, что же до ее репутации, то последняя оставляла желать лучшего. Однако именно потому, что общество определило ее на самую низшую ступень иерархии, Рибка пользовалась особым расположением Иешуа и была очень приближена к нему. Иешуа очень часто и много ругали за Рибку даже те, кто принадлежал к его окружению, а вездесущие лазутчики Ирода не преминули воспользоваться поводом и опорочить его еще больше. Простые люди, по своему обыкновению, истолковали болезнь Рибки как «знак свыше», что придало заурядному случаю несвойственный ему глубокий смысл.
Дело же было так. О том, что Рибка заболела, мы узнали как-то утром, и тут же Иешуа и еще несколько человек отправились в деревню, где она жила. Деревня находилась не так далеко от Капер Наума, и мы пошли берегом озера. Придя в деревню, мы спросили, как нам найти девушку, нас отправили к навесу одного из домов, где обычно солят рыбу. Там мы и увидели ее. Рибка лежала прямо на разделочном столе среди разбросанной рыбьей требухи. Я заметил, как побледнел Иешуа.
– Почему ее не отнесли домой?
Подошедший отец Рибки, похоже, не разделял возмущения Иешуа.
– Пусть уж лучше работает да будет на глазах, – проворчал он.
Оказалось, что какое-то насекомое ужалило Рибку в ногу, когда она гуляла у озера. Сейчас укус превратился в гноящийся нарыв, и нога сильно опухла. Иешуа отнес Рибку в дом и положил на постель. Он старался, как мог – вскрыл нарыв и сделал ей кровопускание, наверное, для того, чтобы вывести яд из организма. Но все было напрасно, через час Рибка умерла. Иешуа разрыдался. Нам никак не удавалось увести его от тела, нужно было обрядить девушку, чтобы подготовить к погребению.
– Я ничего не сделал для нее, – сказал Иешуа.
Вернувшись в Капер Наум, Иешуа затворился в своей комнатке в глубине дома и не выходил оттуда в течение многих дней. Он ничего не ел, не мылся, не смывая со лба пыль, которой он посыпал себе голову еще у тела Рибки. Он скорбел по Рибке и был опечален собственным бессилием. Молва щедро приписывала ему столько чудес, а он не смог помочь самому близкому человеку. Когда ему сообщали, что возле ворот дома опять кто-то поджидает его, Иешуа, стараясь быть незамеченным, покидал дом через дальний выход, скрывшись на долгие часы.
С тех пор нас стало очень беспокоить его состояние и то, чем оно может закончиться. Он по-прежнему не принимал пищу, и с каждым днем его взгляд становился все менее осмысленным; мы опасались, что становимся свидетелями первых признаков неотвратимого безумия. Единственным человеком, привязанным к нему, единственным другом стал для него в те дни Андреас, не проявляя при этом ни чрезмерной наигранности чувств и эмоций, ни отталкивающей суровости. Он приносил Иешуа воду, ухаживал за ним, проявляя такую заботу, что слезы наворачивались на глаза. Андреас был тем, что связывало Иешуа с миром. Наивность и детскую привязанность Андреаса невозможно было оттолкнуть, остальные же не смели даже приблизиться к нему.
Что касается меня, то я опять открыл для себя неизвестного мне Иешуа. Я наблюдал глубину его горя, спрашивая себя в который раз, понимал ли я его когда-либо по-настоящему. Я был поражен теперешним его состоянием – таким подавленным он не был даже при нашей первой встрече в Эн Мелахе. Я догадывался, что причиной тому была не только смерть Рибки; и раньше случалось, что люди не получали от него ожидаемой помощи, несколько человек даже умерли, можно сказать, у него на руках. Но именно сейчас чувствовалось, что Иешуа растерян. Возможно, он задавался вопросом, что он несет людям, а возможно, тот второй Иешуа, человек для толпы, скрылся, оставив о себе лишь смутные воспоминания. Я думаю, что мы, близкие ему люди, должны были в те дни поддержать его и утешить. Но что касается меня, то я уже не был уверен, что смог бы когда-либо вернуть теплоту нашего прежнего общения.
Прошло довольно много времени, когда Иешуа вдруг собрал нас и сказал, что должен уйти. Он не смог ответить, сколько продлится наша разлука. Двенадцать его учеников были в полной растерянности от такой новости. Видно было, что женщины еле сдерживались, чтобы не завыть в голос. Мы не знали, в каком состоянии пребывал его рассудок, поэтому никто не рискнул подступиться к нему с уговорами остаться. Теперь мне кажется, что в душе он надеялся в такой момент получить от нас некий знак поддержки, но все хранили молчание, и Иешуа, не мешкая, покинул собрание, как и все последнее время, неудержимо стремясь к одиночеству.
Когда он ушел, я предложил следовать за ним. Мое предложение было встречено общим вздохом облегчения, все оценили правильность такого выхода и удивлялись, как это никто другой не смог догадаться предложить то же самое.
Решили, что с Иешуа пойдут три человека. Кефас собрался идти одним из первых и даже определил себя старшим в группе, но обстоятельства его складывались весьма сложно. Свекровь Кефаса была тяжело больна, и правы были те, кто убеждал его не покидать семью на неопределенный срок. Похожая ситуация была и у Якоба, и у многих других. Наконец определили, что пойдут трое: ко мне присоединились Иоанан и Симон Хананит, никто не высказался против моего участия, так как, вероятно, для возражений не сыскалось достаточно смелых и решительных людей.
Иешуа я нашел у озера. Он стоял на молу, вода из-за дождей поднялась очень высоко, и издалека можно было подумать, что он парит над волнами. Я рассказал ему о нашем решении, перечислив тех, кто смог пойти. Он казался удивленным и, может быть, даже разочарованным, хотя и не стал возражать.
– Теперь ты видишь, как последний становится первым.
Я знал эту его фразу, но теперь она относилась ко мне впрямую – я и Симон Хананит последними присоединились к двенадцати последователям.
Я ждал нашего будущего путешествия с неожиданным для самого себя нетерпением. Возможно, мне к тому времени до смерти надоел Капер Наум, в котором я все больше чувствовал себя как в тюрьме. Но была еще и потаенная причина моего волнения – впервые за долгое время мне предстояло опять войти в ближайший круг сторонников. В течение дней и даже месяцев мы только отдалялись друг от друга, и я, пережив тоску, радовался его возвращению.
Иешуа решил отправляться немедленно; он поднял нас на следующее утро еще до рассвета, и мы выступили в путь, не имея никакого понятия о том, куда именно направляемся. Иешуа лишь коротко обронил, что мы вроде будем двигаться к сирийским горам. Пройдя Иорданской долиной до озера Гуле, мы вышли к селению Телла и затем попали на земли Филиппа; в этом районе почти не было застав, и пересечь «границу», не привлекая внимания, было довольно-таки легко. Я никогда не бывал в этих краях и был поражен пышностью и плодородием долины. Земли, прилегающие к озеру, были поистине райскими садами в первые дни творения: деревья всевозможных видов, диковинная растительность, тростник, раза в три превышающий рост человека, животные, птицы – все радовало глаз и пребывало в изобилии.
Но пройдя немного по землям Филиппа, нам показалось, что мы попали в другой мир. Пейзаж изменился, местность становилась все более пересеченной, заросшей густым лесом. Деревни, встречавшиеся нам на пути, напоминали маленькие языческие крепости, неприступные, ощетинившиеся толстыми стенами, они демонстрировали абсолютную несовместимость с миром цивилизации. По обеим сторонам дороги то и дело то там то тут возникали святилища местных идолов, отовсюду на нас смотрели лица демонов: то ли их специально вырезали на камнях, то ли нас смущали причудливые очертания скал, то ли скалы имели некие тайные метки, скрывающие капища. Трудно было поверить, что мы вступили на древнейшие израильские земли, – так все переменилось. Совсем скоро выяснилось, как нам повезло, что Симон был с нами: владея местным наречием, он сумел расположить к нам местное население, обычно не жалующее евреев.
Мы расположились на ночлег в лесу неподалеку от Панеи, или Кесарии Филиппийской, как теперь назывался этот город. Симон настаивал, чтобы мы остановились в городе, где было бы безопаснее, но Иешуа, хранивший молчание все это время, наотрез отказался идти через заставу. Настало утро, и мы с Иоананом пошли раздобыть что-нибудь поесть. Случайно мы забрели к истоку Иордана и натолкнулись на пещеру с капищем Пана. Кроме того, прилегающая местность была усеяна храмами в честь Императора Августа, построенными по распоряжению Ирода Великого, одним словом, мы попали на языческое пиршество, которое нами воспринималось как святотатство. Правда, культ Пана восходил к подлинно народным верованиям, что можно было бы отнести к его сомнительным достоинствам. В тот ранний час у капища уже скопилось много приезжих; кое-кто из них, охваченный экстазом, корчился на земле. Вырубленные в скалах небольшие ниши были заполнены фигурками идолов. Повсюду оставлялись подношения в виде пищи, гирлянд, монет, золотых и серебряных слитков. Иоанан, никогда доселе не сталкивавшийся ни с чем подобным, был потрясен картинами истового поклонения языческим богам.
Иешуа по-прежнему был немногословен, но в конце концов все-таки выяснилось, что путь наш лежит к горе Гермон. Узнав об этом, Симон невероятно забеспокоился. Гермон была культовой горой хананеев, и наш Симон совершенно искренне страшился гнева отвергнутых им богов, паника его усилилась еще больше, когда однажды ранним туманным утром до него донеслись стоны и вопли, на самом деле оказавшиеся гимном, распеваемым поклонниками во славу Пана. Очевидно, Симон не вполне еще утвердился в своей новой вере и по ночам боялся совсем не воров, как думали мы сначала, – он не смыкал глаз в ожидании, что Пан наведет на него порчу или выкинет еще какую-нибудь злобную штуку. Все свои страхи Симон старательно скрывал от Иешуа и лишь позднее, несколько успокоившись, осторожно поделился со мной и Иоананом своими переживаниями.
На гору вела старательно утоптанная паломниками тропинка, однако была она каменистой, не шире овечьей тропы, извилистой и местами очень крутой. Мы миновали языческие жертвенники, в воздухе был разлит тяжелый запах свежей крови. Мне вдруг подумалось, что, по сути, мы не так далеко ушли от наших языческих предков, приносивших в жертву овец в горах Хананеи. Иешуа был всецело устремлен к ведомой только ему одному цели. Он шел впереди и был совершенно равнодушен к отталкивающей языческой атмосфере этих мест, где, кажется, сонмы языческих духов так и реяли вокруг. Чем выше мы поднимались, тем более чужой и отталкивающей становилась местность. Иешуа шел, не обращая ни на что внимания, не оглядываясь, по крутым склонам он взбирался с ловкостью горной козы, в то время как мы с трудом преодолевали всевозможные преграды, продвигаясь вперед. На одном из переходов туман, сопровождавший нас всю дорогу, сгустился настолько, что полностью скрыл Иешуа от наших глаз. Симона тут же охватил приступ страха, он закричал, призывая Иешуа. Через некоторое время мы вышли на открытое место и увидели Иешуа, поджидавшего нас.
– Я боялся, что потерял вас, – сказал Симон.
– А если бы и так, то что бы ты сделал? – спросил Иешуа.
Симон вдруг покраснел, может быть, он уловил упрек в голосе Иешуа.
– Искал бы вас.
– Как долго? Час? Или день?
– Пока не нашел бы.
Мы заметили, что глаза Симона увлажнились.
К закату мы достигли места, где поросшие лесом склоны сменились открытыми скалами. Вдали виднелась вершина горы, покрытая снегом, с нее задул пронизывающий холодный ветер. У нас не было с собой палаток, и мы с Иоананом предложили укрыться на ночь в стоящем неподалеку небольшом языческом капище. Оно представляло собой грубовато возведенное сооружение из нетесаного камня и бревен. Иешуа отказался, он велел нам искать ветки и прутья, чтобы построить шалаши. Мы повиновались, построив один шалаш для него и второй, довольно вместительный, для нас, его мы поставили неподалеку от первого. Симон был очень доволен, он боялся, что ему придется спать в отдельном шалаше. Иешуа отказался от совместного ужина, впав в ставшее для него обычным сумрачное оцепенение. Чуть позже до нас донеслись звуки, которые мы сначала приняли было за глухие рыдания, но оказалась, что Иешуа просто читал молитву. Симоном снова завладел испуг, он вскочил и бросился к шалашу Иешуа.
– Учитель! – позвал он.
– Что?
– Простите… Мы думали… Вы знаете, я так боюсь…
Тишина в ответ.
– Зачем? Скажите, зачем мы пришли сюда? Зачем вы здесь?
– Что вам с того, зачем мне быть здесь? Или для вас непосильный труд следовать за мной?
Ночь прошла ужасно. Спустился туман, который заставил нас продрогнуть до костей. Кроме того, Симон всю ночь донимал нас своими страхами, которые становились все более и более фантастичными. Казалось, в его сознании продолжали существовать божества, сопровождавшие его в прежней языческой жизни. Несмотря на его обращение к новой вере – или, может быть, благодаря этому, прежние демоны мучили его неотступно. Глубокая ночь воплотила самые жуткие его страхи. Из зарослей возле нашей стоянки вдруг послышался страшный треск, и целая стая каких-то диких животных, каких именно мы так и не поняли, окружили нашу стоянку. Мы долго сидели в шалаше молча, съежившись от охватившего всех ужаса. Звери тем временем буйствовали снаружи. Симон, несмотря на наши протесты, разразился мольбами, обращаясь к своим прежним богам. Он бормотал что-то прерывистым шепотом, вероятно умоляя о пощаде. Он был абсолютно уверен в том, что его разгневанные боги наслали на нас демонов в обличье диких зверей. Казалось, только по чистой случайности разбушевавшееся зверье не смело наш хлипкий шалаш и не разорвало нас в клочья. Потом, так же внезапно, как появились, звери исчезли.
Мы выбрались из шалаша, чтобы узнать, что с Иешуа. И заглянув к нему, обнаружили, что его нет. Шалаш Иешуа был пуст. Увидев это, Симон разразился стенаниями. Осмотрев место, мы не нашли ни следов крови, ни признаков борьбы. Возможно, Иешуа успел спастись. Но пускаться на поиски было бессмысленно, можно было заблудиться в тумане или попасть в лапы зверей, от которых только что счастливо спаслись. Нужно было подождать до утра. Однако с Симоном опять стало твориться что-то неладное. Его сотрясали рыдания, на этот раз он был переполнен раскаянием, считая себя единственной причиной, по которой на нас свалились все эти несчастья. И прежде чем мы с Иоананом успели остановить его, он устремился в темноту, громко призывая учителя. Поначалу мы попытались найти его и вернуть в шалаш, но он скрылся из виду так быстро, что пришлось отказаться от поисков, иначе можно было бы вконец потеряться.
Мне и Иоанану не оставалось ничего другого, как снова укрыться в шалаше. Казалось, что мы просидели там бесконечно долго; слух ловил подозрительные шорохи, доносившиеся из зарослей. Несколько раз мы принимались звать Иешуа, но нам отвечал лишь звериный вой. Наконец мы снова обратились к мысли использовать заброшенное капище в качестве убежища. Прежде всего мы устроили небольшой арсенал из найденных на стоянке камней на случай, если придется отбивать еще одно нападение. Вход в новое убежище мы прикрыли несколькими валунами и подгнившими бревнами. Внутри запущенного капища было сыро и душно, пахло маслом, оставшимся в светильниках, прокопченными стенами и застарелой кровью. Мы решили развести огонь, но, как ни старались, не смогли заставить костер разгореться. Тем не менее нам удалось немного согреться, к тому же усталость взяла свое – мы заснули и проснулись лишь тогда, когда в убежище стало светло. Пробившийся сквозь мглу луч заставил нас открыть глаза.
Первым делом, конечно же, надо было найти Иешуа. Если допустить, что он бежал, то скорее всего он выбрал открытый, незаросший склон горы – так было легче передвигаться в темноте и тумане. Мы отыскали еле заметную тропинку и стали подниматься наверх. Мы шли довольно быстро, хотя повсюду еще лежал густой туман. Поначалу ничего не было видно уже на расстоянии пары шагов. Но потом туман стал менее плотным, а свет дня более ярким. Мы поднялись достаточно высоко, когда услышали крики, доносившиеся откуда-то издалека. Это был Симон. Потом мы увидели и его самого – он спускался по тропе нам навстречу.
– Я нашел его, – выкрикивал он на ходу. – Я его нашел!
Из последних сил мы стали карабкаться по склону. Туман спал.
– Он там, наверху!
– С ним все хорошо? – спросил я.
– Да, он там с ними!
– С кем «с ними»?
– Идемте, сами увидите.
Он забормотал что-то бессвязное. Мы старались успокоить его и расспросить, но не смогли ничего добиться.
– Идите, вы должны увидеть!
Мы пошли за ним. Туман остался внизу, и мы внезапно попали в ослепительный солнечный свет. Такой свет, наверное, бывает только на небесах. Необыкновенная картина предстала перед нами: внизу еще таился туман, лохматыми клочьями разбросанный по склону, а вверху над нами простиралось огромное, наполненное светом облако, и совсем рядом, ослепительно сияя снегом, виднелась вершина горы. На самом верху виднелась фигура Иешуа. Он был один.
– Они были там, с ним рядом, – сказал Симон, – клянусь.
Он утверждал, что видел ангелов рядом с Иешуа. Ангелы были в белых одеждах. Кто знает, что было причиной такого видения. Может быть, переход от тяжелой мглы к яркому дневному свету или собственное, растревоженное ночными кошмарами, воображение Симона. Что сыграло с ним такую шутку и вызвало образы, принятые им за реальность? Все, что мы могли понять из его речей, это то, что Иешуа был спасен посланными за ним ангелами, которые и отнесли его на вершину.
– Я пришел сюда сам, уверяю вас, – сказал Иешуа, когда мы подошли.
Оказалось, что он провел здесь почти всю ночь и ничего не знал о нападении зверей. Что касается нашего чудесного избавления, то он сказал что-то не то о воле Всевышнего, не то о счастливом случае.
– Если бы здесь были ангелы, – в довершение всего сказал он, – то я бы первый их увидел.
Однако ему не удалось разубедить Симона, и позже, когда мы вернулись в Галилею, именно его рассказ, со всеми невероятными подробностями, получил широкое хождение.
То, что Иешуа не выказал особой радости, узнав о нашем спасении от диких зверей, навело меня на мысль: а что, если бы звери растерзали нас, не был бы он рад освобождению от нашего назойливого присутствия? Мы вернулись к месту ночной стоянки и тут обнаружили, какую ошибку совершили. Уходя, мы легкомысленно оставили мешок с провизией, и зверям никакого труда не составило добраться до него, а потом на славу попировать. Похоже, Иешуа был очень сильно раздосадован нашей оплошностью.
– Кажется, вы теперь разделите мой пост, – сказал он.
И по тому, как он это произнес, стало ясно, что отчуждение его не прошло, и он по-прежнему сам по себе, а мы сами по себе, без пищи, перед лицом опасности опять встретить диких зверей.
Мы и мысли не допускали о том, чтобы оставить Иешуа. Но надо было придумать способ обезопасить себя. Как ни странно, именно Симон принес много пользы нашей маленькой компании. Успокоившись, а все произошедшее убедило его в том, что сила Иешуа гораздо мощнее силы демонов, он высказал разумную мысль. Симон, по правде сказать, все это время не баловал нас разумными рассуждениями, но тут обратил наше внимание на то, что, по его наблюдениям, звери водятся в лесистой части склона и вряд ли, даже для охоты, покинут надежное укрытие. Найдя все, что сказал Симон, вполне разумным, мы перенесли нашу стоянку к вершине горы. Воздух там был холоднее, но было не так сыро. Чтобы еще больше обезопасить себя, мы построили что-то вроде крепостной стены из земли, камней и веток, найденых тут же. Затем мы, также в отдалении, возвели убежище для Иешуа, которым, как мы потом убедились, он почти не пользовался. Симон был воплощением заботы: он нашел ручей, где можно было брать питьевую воду, ловко смастерил ловушки, и теперь нам не грозил голод. С течением дней все слабее становился наш страх перед дикими хищниками, и в то же время мы чувствовали, как начинаем сливаться с окружающей нас нетронутой природой. Наше уединение длилось несколько дней, затем дни переросли в недели, хотя о времени мы судили весьма условно. Одна лишь луна была нашим ориентиром в смене дней, и мы иногда начинали путаться, в какой из дней отмечать субботу. Иешуа поначалу держался в отдалении, не делил с нами трапезы, возможно, он вообще не принимал пищу. Большую часть времени он молился, уходя к вершине горы. Часы, не занятые молитвой, он посвящал делам, которые так или иначе увлекали его. Так однажды он попросил у Симона нож, после чего целый день провел за работой, вырезая что-то на бревне, которое принес из леса. Когда вечером мы осмелились подойти и посмотреть, что получилось, то с удивлением увидели наши портреты: наши образы были запечатлены с такой поразительной точностью, что несколько минут мы стояли онемев, всматриваясь в собственные лица.
– Учитель, – прервал молчание Иоанан, – нельзя творить никакого подобия, ведь так?
– Да, – сказал Иешуа, – вы правы, сожгите его лучше.
Мы замешкались, но он заставил нас бросить бревно в огонь.
Но все же через некоторое время мы стали замечать, что Иешуа мало-помалу становится прежним, таким, каким мы его знали. Все началось с того, что он начал вместе с Симоном обходить расставленные капканы. Симон был безмерно счастлив. Он рассказывал Иешуа во всех подробностях, как надо ставить ловушки, какую приманку использовать, как узнать повадки зверя, чтобы затем наверняка изловить его. Мы наблюдали, как рано поутру они вдвоем отправлялись в лес, словно два заядлых охотника. До нас доносилась болтовня Симона, и вместе с ней приходило чувство, что вернулась наша прежняя жизнь. Иешуа стал садиться есть вместе с нами, он более не изнурял себя жестокими постами. Казалось, ему стало нравиться находиться здесь, с нами, среди дикой природы, где никто не досаждал ему, никто ничего от него не требовал. По моим наблюдениям, Иешуа был далеко не из тех, кто стремится к льстивой толпе, но, наоборот, такие, как он, находят радость в одиночестве или среди небольшой группы друзей, как было здесь и сейчас. Он мирился с тем, что его признают вождем, только потому, что не умел этого избежать. Наши с ним отношения, как мне казалось, снова стали дружескими, простыми и доверительными, как в то время, когда мы подолгу беседовали с ним во дворе у Кефаса или на берегу озера.
