Текст книги "Завет, или Странник из Галилеи"
Автор книги: Нино Риччи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)
– Оскверняет не то, что снаружи, а то, что внутри нас.
Но крестьяне стояли на своем. Кефас был с нами и, кажется, готов был вступить в драку.
– Ваш учитель когда-либо обманывал вас? А Матиас когда-либо говорил вам правду? – спросил их Кефас.
Но Иешуа лишь пожелал людям доброго утра и знаком велел нам отойти.
Конечно, причиной случившегося был Матиас, именно он настроил горожан против нас. Однако угрюмое упорство, с каким нас встретили люди у ворот, наталкивало на мысль об убеждении, а не о принуждении. Поползли слухи, что уже и простые люди сопротивляются Иешуа, после чего в других городах прием становился все прохладнее и прохладнее. Случалось так, что местные власти отказывались пустить нас в город. Тогда кто-то из приверженцев стал уговаривать его отказаться от посещения прокаженных, иначе все города откажут нам в приеме. Но такие мольбы делали его только тверже.
– Как назовут того врача, который откажется от своих больных? – сказал он. – Если нас перестанут пускать в города, что ж, будем проповедовать в пустыне, как это делал Иоанан.
Я считал, что нужно отказаться от прокаженных, ведь, излечив несколько человек, можно было лишиться всех своих преемников. Но когда я сказал об этом Иешуа, он ответил, что я, вероятно, так и не разобрался в том, чем мы занимаемся, если привожу такие доводы. На следующий день он предложил мне пойти вместе с ним в Арбела и посетить там прокаженных, может быть, тогда я пойму его. Надо сказать, что обычно он посещал больных один, а если кто-то из нас шел вместе с ним, он оставлял спутников ждать за пределами колонии. Но на этот раз он предупредил стражу, что с ним пойдет помощник, и таким образом провел меня на территорию колонии. Иешуа сказал, что мне нечего беспокоиться – я буду в полной безопасности. И я поверил ему – таким сильным было его влияние на меня.
Лагерь, где жили прокаженные, неожиданно оказался вполне приличного вида. И из-за того, что его строил не Антипа, а римляне, во всем чувствовались разумный подход и аккуратность. Но было бы ошибкой считать это жестом милосердия, скорее здесь был расчет. Колония располагалась на пологом выступе перед множеством скальных пещер, и таким образом преграждала к ним доступ. Так как другого способа проникнуть в пещеры не имелось, то они становились недоступны для повстанцев или разбойников, обычно заселяющих такие места. Лагерь представлял собой ряд построек, где в одной спальне размещались несколько человек; на общем дворе располагалось помещение, которое использовали как кухню. Пока римляне были хозяевами этого места, а в дальнейшем они собирались передать его Антипе, что в конечном счете и сделали, они поддерживали здесь что-то вроде порядка и следили за дисциплиной. Больные по очереди несли обязанности, связанные с обслуживанием территории и приготовлением общей пищи; продукты какое-то время доставляли римляне. Но сейчас обитатели лагеря полностью зависели от сердобольности своих родственников, приносящих им продукты из дома, и честности римской стражи.
В лагере меня поразила царящая там атмосфера обыденной жизни. Люди были заняты своими делами. Кто-то готовил еду, кто-то занимался уборкой и носил воду, были также те, кто обрабатывал небольшие клочки земли – свои наделы. Только то, что люди вели себя чуть более застенчиво и были чуть менее многословны, напоминало об их болезни. С появлением Иешуа в лагере явно почувствовалось дуновение надежды. Он попросил хорошо убрать территорию и выделить изолированные места для осмотра больных, определения вида болезни и дальнейшего лечения. Он вел себя как лекарь, его интересовал только медицинский аспект. Он не проявлял высокомерия, какое обычно выказывают священники, помещая людей в изоляцию, не говоря уж о малейших намеках в отношении их нечистоты. Я спросил, как сочетается его лечение с запретами Священного Писания. На что он просто ответил, что наши предки по-своему выражали свои мысли и давали советы, но сейчас понимание их предписаний во многом утрачено.
После того как Иешуа осмотрел больных на основной территории, он повел меня к пещерам. Там укрывались больные с наиболее тяжелыми формами болезни – те, кто оставил всякую надежду. Горы у Арбела были сплошь покрыты пещерами, добраться к ним можно было только по узкой тропке. Тропинка то тут, то там заставляла карабкаться по горному склону. Когда мы достаточно близко подошли к пещерам, нас накрыло невыносимое зловоние, запах разлагающейся плоти. Во мраке пещер шевелились какие-то тени. Именно здесь Антигон, последний из Маккавеев, сражался с Иродом Великим. Ирод в конечном счете вынужден был применить крюки, чтобы вытащить своих врагов из пещер. Если для Маккавеев пещеры служили военным укрытием, то для прокаженных они стали постоянным домом. Их вовсе не изгоняли сюда из колонии, но когда болезнь превращала их в отвратительных уродов, они уходили выше, в пещеры. Здесь они доживали последний срок в медленной агонии, мучая себя вопросом, за какие грехи послано им такое наказание.
Иешуа был первым здоровым человеком, которого им довелось видеть за последние месяцы или даже годы. Иешуа рассказал мне, что, когда он впервые появился у них, они сторонились его, стыдясь своей нечистоты и боясь осквернить его. Но теперь они вели себя вполне открыто. Местом их собраний был выступ скалы. Собравшись вместе, они представляли собой странное зрелище – десятки и десятки мужчин, женщин, детей, с шишковатыми конечностями, обезображенными болезнью телами, в которых трудно распознать прежний человеческий облик. Но удивительнее всего было то, что в разложившейся, гниющей плоти пребывал ясный трезвый ум и из безобразной массы зловонных тел неожиданно раздавалась внятная человеческая речь. Иешуа повел себя очень естественно и просто – он уселся среди больных и начал разговор так, как будто их безобразие совершенно не беспокоило его.
Я очень хорошо понимал, что хотел донести до меня Иешуа: он хотел выразительно продемонстрировать контраст между внешним проявлением человека и его внутренним содержанием. К этой идее он не раз обращался в своих проповедях. Особенно он любил рассказывать о том, как однажды в храм пришли один благочестивый человек и один грешник. Благочестивый молился Богу, не преминув упомянуть свои добродетели, грешник же трепетал и стыдился, боясь поднять глаза к небесам, он только просил, чтобы Господь был милостив к нему. Конечно, героем рассказа Иешуа был грешник, он имел в сердце смирение и был более достоин любви Бога. Мне кажется, что эта история должна понравиться людям, которые ищут оправдание своим слабостям. Я же всегда сочувствовал тому благочестивому человеку: он представлялся мне человеком твердым, имеющим внутреннюю дисциплину и старающимся жить добродетельно, а грешник, таким образом, получал возможность жить так, как жил прежде.
Но сидя здесь, среди прокаженных, я уже не был таким циником. Некоторое время я бессознательно держался вне круга, которым они охватили Иешуа. Меня невольно отталкивали смрад и уродство. Кроме того, свою роль сыграла укоренившаяся привычка избегать оскверненных проказой. Но, может быть, оттого, что они беззлобно мирились с моим отвращением, или оттого, что Иешуа, сидя среди них так, будто бы это было самым обычным делом, спокойно беседовал с ними, я вдруг осознал даже не то, насколько часто мы обманываемся, осуждая людей только за их внешность, но и насколько сильны предрассудки, которыми мы руководствуемся, оценивая людей. У евреев стало поистине второй натурой отношение к прокаженным как к безнадежно падшим и оскверненным. Но стоило побыть среди них даже очень короткое время, как становилось ясно, что они обыкновенные люди, такие как и все мы. Они несколько запуганы и робки по причине своей болезни, но, в целом, они были похожи на тех людей, которых мы каждый день встречаем на городских улицах.
Трудно вспомнить точно, о чем шел разговор, – темы были самые будничные: они говорили о том, что скоро будет праздник в городе, о том, какой ожидается урожай, кто на ком женился, и еще о многом другом. Я и не подозревал, что Иешуа обращает внимание на такие вещи. Через некоторое время я понял, что совершенно забыл об уродстве этих людей. И был удивлен, насколько даже самое поверхностное соприкосновение с их внутренней жизнью изменило мой взгляд на их внешность.
Спустя некоторое время собравшихся стали обносить водой и предлагать хлеб и масло. Понимая мое смущение, одна из женщин принесла мне отдельно кусок хлеба, скорее всего его специально попросили принести для меня. Хлеб был обернут листьями, так что ничья рука не касалась его. Вода и масло были налиты в каменные сосуды, чтобы сохранить их чистоту. Однако я заметил, что ничего такого специального не делалось с пищей, предлагаемой Иешуа. Сам он, ни капли не поморщившись, выпил воду, которую зачерпнули общей кружкой. Питье из одной кружки сейчас казалось настолько же отталкивающим процессом, насколько и сближающим. Воспоминание об этом врезалось в мою память так, что даже спустя много дней я не мог выбросить его из головы. Ощущение было сродни пережитому ужасу. В то же время было ясно, что для прокаженных поведение Иешуа значило, что он готов разделить с ними тяжесть их ноши. Мне показалось, что в тот момент Иешуа стал понятнее для меня. Мне трудно объяснить свои чувства, но я понял, что в какой-то мере он был похож на всех, кто так или иначе выделялся: и на прокаженных, и на Ракииля. Хотя, надо сказать, что Иешуа отличался благородством манер и внешности. Если у меня после нашего путешествия и изменилось отношение к прокаженным, то оно было скорее религиозного, чем морального толка. Словом, мое сознание – сознание добропорядочного еврея – начало меняться. К этому я был не готов.
Какими бы ни были намерения Иешуа в отношении прокаженных, но реальность была такова, что слухи об удачных исцелениях продолжали нарастать и прибавляли ему как сторонников, так и врагов. Путешествовать становилось все труднее. И многие люди приходили в Капер Наум, чтобы встретиться с ним там. Он разговаривал с пришедшими, которые собирались на горе неподалеку от города или на берегу. Иногда он проповедовал, стоя в лодке невдалеке от берега, чтобы все люди могли видеть его. Его приверженцы, безусловно, жадно искали в таких встречах подтверждение величия их наставника, и я могу свидетельствовать, что поиски не были безуспешны. Но по мере возрастания ожиданий и накала эмоций ситуация становилась все опаснее, так как Иешуа легко мог разделить участь Иоанана.
Что до меня, то я не мог более обманываться насчет полезности моего союза с Иешуа. Обстановка в Галилее становилось все напряженней и враждебней, что не давало мне возможности установить доверительные отношения с кем-либо за пределами нашего круга, а среди наших людей не находилось никого, кто сколько-нибудь подходил для моего дела. Я попытался было установить контакт с группой Арама Киннерийского, недавно отколовшегося от нас, но его последователи подозревали меня в работе на Иешуа или на Антипу. Даже моя попытка переговорить с самим Арамом закончилось неудачей – я полночи прождал его в лесу у Киннерета, но он так и не пришел.
Как раз в это время в Кесарию Маритийскую прибыл Понтий Пилат, назначенный новым прокуратором Иудеи. Новость об этом назначении не должна была особо затронуть Галилею, так как там мало интересовались событиями, происходящими за ее пределами, особенно в Иудее. Чувство гордости и местный патриотизм были здесь очень сильны. Но случилось кое-что особенное, а именно упразднение гарнизона крепости Антонии, вместо него был прислан новый отряд. Все произошло неожиданно, под покровом ночи. Кроме всего прочего солдаты-римляне имели при себе штандарты с изображением кесаря. Первое, что увидели местные жители, проснувшись утром, был парящий в небе портрет кесаря, причем создавалось впечатление, что он поднят прямо над местным храмом. Последовал всеобщий вопль возмущения и отчаяния, местная чернь сбилась в отряд, чтобы идти разбираться в Кесарию. По слухам, доходившим оттуда, Пилат жил в своем дворце, и шагу не ступая за его пределы.
Весть о нарастающем возмущении дошла и до Капер Наума. Полагаясь на какой-то внутренний инстинкт, я решил, что надо воспользоваться случаем. Мое вынужденное безделье слишком затянулось, жажда действовать крепла день ото дня. Я предполагал, что могу встретить кого-нибудь из соратников, если присоединюсь к протестующим. Я надеялся узнать новости о Иерусалиме и найти возможность туда вернуться. Однако в глубине души гнездилось предчувствие, что если я сейчас расстанусь с Иешуа, то будет почти невозможно вернуться к нему потом. Не из-за того, что мой уход будет спешным и внезапным. Иешуа вряд ли потребует от меня объяснений. И даже не потому, что я вынужден буду солгать Иешуа. Я признался себе в том, что какая-то потаенная часть моей души не хочет покидать его. Позднее я жалел о своем спешном бегстве, не только из-за собственных переживаний, но и из-за моего друга Иоанана. Он просил взять его с собой, так как я не смог скрыть от него свои планы, В конце концов он проводил меня до Сопфории и потом вернулся назад. Он боялся гнева отца, в чем откровенно признался мне. Я узнал позднее, что, несмотря на скорое возвращение, Иоанан был сурово наказан отцом за непослушание. С ним обошлись так, как будто он сбежал, чтобы участвовать в оргии. Такой оборот дела сильно возмутил меня, Иоанан был далеко не ребенком.
К тому времени, как я добрался до Кесарии, волнения шли там уже несколько дней. Количество собравшихся потрясло меня: их было примерно несколько тысяч, и народ продолжал прибывать. Там были не только жители Иерусалима, люди стекались также из ближних местностей. Солдаты, сдерживающие толпу, сначала, вероятно, перекрывали вход на дворцовую площадь, но потом толпа разрослась настолько, что им пришлось отступить, и теперь они стояли непосредственно перед дворцом. Собравшиеся были из самых простых слоев; мужчины, женщины, дети – все смешались друг с другом. Создавалось впечатление, что весть о проявленном кощунстве застала их за мирным семейным обедом, и они немедля сорвались с места и всем миром пришли в столицу. Насколько я мог оценить ситуацию, среди зачинщиков, если можно было говорить о таковых, было несколько наиболее радикально настроенных членов Консулата. Я, конечно же, не увидел там никаких священников и первоначально не заметил никого из наших людей. Кроме членов Консулата позднее были замечены старейшины сельских общин и несколько проповедников; каждый отвечал за свою группу. Если бы имело место обычное политическое волнение, то при таких обстоятельствах, когда отсутствует управляющий центр и слышны голоса лишь нескольких разрозненных лидеров, акция вскоре превратилась бы в выступление отдельных фракций. Однако люди были воодушевлены только своим гневом и имели только одну цель – избавиться от ненавистных изображений, это очень сплачивало собравшихся.
Пилат, похоже, не собирался выходить к народу. Но через своих людей передал, что если даже вся Палестина придет к воротам его дворца, он и тогда не спустит штандарты. А люди все прибывали, казалось, что и вправду, еще немного – и вся страна встанет у ворот Пилата. Вот это был бы прецедент! Но вскоре к чувству гордости за нас стала примешиваться горечь. Во-первых, я был возмущен тем, насколько ничтожен был повод к столь массовому выступлению, тогда как ежедневно сотни людей убивают и отправляют в рабство без малейшего, даже совсем слабого, возмущения с нашей стороны. Во-вторых, еще больше меня потрясло то, что наша огромная численность скорее проявление слабости, а не силы. Никто из пришедших не был вооружен. Даже если у кого-то из нас имелось оружие, что оно собой представляло?! Нам не сравниться с вооружением солдат Пилата. У охраны Пилата было не только оружие, которое они носили при себе, но также приспособления, позволяющие одним махом убить целую семью. И даже если наше численное превосходство сыграет решающую роль, империя незамедлительно восполнит свои потери, и число солдат, таким образом, будет увеличено в несколько раз. В конечном итоге количество оставшихся в цивилизованном мире евреев не превысит численности римского гарнизона, рассеянного на территории от Евфрата до Нила.
Надо отдать должное предусмотрительности наших организаторов. Они много времени уделяли укреплению основ движения, не предпринимая эффектных, но бесполезных действий. Наши миссии посылались за границу в поисках союзников, чтобы избежать бессмысленной резни, которой заканчивалось большинство стихийных выступлений. Но сейчас, возможно из-за того, что я находился среди людей сплоченных, чувствуя их энергию, я осознал обреченность нашей организации. Время проходило в бесконечном выстраивании запутанных схем, планировании, выжидании, что не имело никакого отношения к реальным людям. Те небольшие победы, которых нам удавалось добиться, сводились на нет малейшей неудачей. Казалось, мы используем только эти две крайности – или бездумно используем выпавший нам момент, или планируем, и планируем настолько бесконечно, что желание действовать утрачивается безвозвратно.
Тем временем на площади возникла новая проблема: нужно было раздобыть еду. Люди не рассчитывали задержаться на площади надолго, и еда, которую они прихватили с собой в дорогу, давно закончилась. От кесарийцев помощи ждать не приходилось: исконное население – язычники – видели в евреях в лучшем случае беспокойных смутьянов, а в худшем – угрозу существованию. Евреи, жившие здесь, не спешили проявить сочувствие, опасаясь, как бы им не пришлось расплачиваться за все происходящее, после того как бунтари разойдутся по домам. Однако собравшиеся сами организовали небольшие группы, которые отправились на поиск провизии в близлежащие деревни. Вскоре после заката начали возвращаться люди с продуктами: овощами, сыром, фруктами, а также с вином и свежим хлебом – пожертвованиями от земледельцев-евреев. Все продукты были справедливо разделены между собравшимися, и теперь никто на площади не мог пожаловаться на голод. Кроме того, были принесены ветви и тростник, чтобы сделать шалаши и укрыться от ночного холода. Казалось, люди собрались на Праздник Кущей. Возможно, из-за этого площадь охватила праздничная атмосфера: люди жгли костры, пели песни, если бы кто-то случайно затесался в эту оживленную толпу, то никогда не догадался бы, что находится среди людей, выражающих гневный протест.
Наверное, Пилата, выглянувшего поутру из окна, охватил страх, когда он увидел внизу площадь, которая, словно армией захватчиков, была занята нашими шалашами. Ответ Пилата мы получили вскоре после рассвета. Ввели «легион прокуратора», в целом около трех тысяч воинов. Они выстроились «черепахой» перед дворцом прокуратора, врезавшись десятью рядами в глубь толпы, и приготовились в нужную минуту выступить. Что касается нас, то многие, проведя ночь в стихийном праздновании, протирая глаза, с недоумением уставились на такое явление. Прошло уже около получаса, но солдаты не предпринимали никаких действий. Из толпы стали доноситься ядовитые шутки. Войско в основном состояло из самарян, до которых прекрасно доходили бросаемые им оскорбления. Насилия было бы не избежать, но солдаты получили приказ отходить, видимо, так же неожиданно, как и приказ выступать. Войско быстро свернулось и исчезло во внутреннем дворе дворца, затем, очевидно, ретировавшись и оттуда. У ворот остался лишь небольшой отряд.
Никто не понимал, что могло означать такое внезапное отступление. Пилат занял пост совсем недавно и никак еще не проявил свой характер. Трудно было судить, был ли отвод войска признаком трусости или, наоборот, милосердия. Затем на площади появились гонцы с сообщением, что Пилат готов пойти на уступки. Народ должен собраться на стадионе, где прокуратору удобнее будет обратиться к ним. Толпу охватила эйфория, никто сейчас не задумывался об опасности, таящейся в таком предложении, – быть изолированными и запертыми в ловушке. Все ринулись на стадион, даже те, у кого мелькнула мысль не повиноваться, были увлечены людским потоком. Население Кесарии было счастливо видеть площадь очищенной от народа; горожане провожали толпу, двигающуюся к стадиону, стоя в аркадах, тянувшихся вдоль прилегающих улиц. Я подумал, что они так же глазели на пленников, которых гнали по городским улицам во время празднования триумфа.
На стадионе нас опять встретили солдаты, они направляли пришедших к арене. Мы сгрудились там, словно огромное стадо овец. Пилат уже занял свое место на возвышении. Я думал, что он выше ростом. Манеры его представляли собой смесь высокомерия и подозрительности, что было характерно для начальников, занимающих второстепенные посты. По таким людям трудно определить, на что они будут готовы, если получат власть. Было непонятно, решение о поднятии штандартов принято по его личной инициативе или это приказ из Тиберии. Ходили слухи, что прокуратор ненавидит евреев и полон решимости упразднить все дарованные им привилегии. Похоже, что в данном случае он действовал без санкции кесаря, значит, он был достаточно глуп и тем самым опасен.
Когда все собрались, Пилат поднял руку, и наступила тишина. В тот момент на стадионе было около пятидесяти солдат, которые находились в поле нашего зрения. Большая их часть, как бы невзначай, околачивалась вблизи ворот, но несколько человек стояли около трибуны Пилата. Внезапно, по сигналу прокуратора, ворота были перекрыты, и еще мгновение спустя раздалось бряцание оружия – это на стадион вошел весь военный корпус Кесарии, который утром был на площади. Солдаты хлынули из боковых приделов, и вот мы уже охвачены их плотным кольцом. Они держались очень твердо, руки их сжимали рукояти мечей: было совершенно ясно, что они в любой момент готовы кинуться и перерезать нас. Мы стояли полностью подавленные случившимся. Даже те из нас, кто мог догадываться о намерениях Пилата, никогда бы не поверил, что тот решится на массовую резню. Возможно, Пилат вел очень искусную игру, но, может быть, он был одним из тех безумцев, которых время от времени посылают в провинции с одной только целью – держать их подальше от столицы.
– Прекратите бунт и ступайте по домам, – сказал он, – и я сохраню вам жизнь.
В этот момент солдаты обнажили мечи.
Я понял, что мы становимся жертвами жестокой провокации, возмущаться было бессмысленно. Ситуация была слишком очевидной. Среди нас находились как женщины с детьми, так и взрослые здоровые мужчины; в случае беспорядков, у Пилата имелось бы основание сообщить кесарю о бунте, который он вынужден был подавить. Всех нас охватило странное чувство – страх, смешанный с растерянностью. Вдруг – вот так просто! – мы заглянули в лицо смерти. Меня удивило, что я не испытывал ни малейшего воодушевления от того, что сейчас у меня есть возможность отдать жизнь за наше дело. Я совсем не так представлял себе свое участие в сопротивлении, не предполагал, что через короткое время стану просто частью горы трупов.
В это время произошло нечто удивительное: молодой человек, лидер из Иерусалима, учитель по имени Елизар, вдруг вышел из толпы. Он быстро поднялся на заграждение, устроенное под трибуной, солдаты не успели среагировать и не сразу оттащили его. Он закричал Пилату, что лучше умрет, чем согрешит против Закона. После чего на глазах у народа встал на колени, прямо на узком выступе заграждения. Готовый к самому худшему, он склонил голову и подставил солдатам голую шею, как будто приглашая их полоснуть по ней мечом.
Толпа хором ахнула и замерла в ожидании реакции со стороны солдат. Но Пилат не подал никакого сигнала, и солдаты также стояли неподвижно. В толпе раздался крик, потом еще; крики, набирая силу, охватили всех собравшихся на стадионе. Народ начал становиться на колени, кто где стоял, и вот уже весь стадион – мужчины, женщины, дети – стояли коленопреклоненные, приготовившись стать жертвами взмаха меча.
Моей первой реакцией на увиденное было чувство отвращения: я усмотрел в выходке Елизара холодный циничный расчет. Может, тот хотел спровоцировать Пилата? Но толпа среагировала на демарш вполне искренне, казалось, что люди действительно готовы были быть зарезанными, здесь, стоя на коленях. Стараясь преодолеть чувство отвращения, я не заметил, как опустился на колени вместе со всеми. Возможно, мною двигал страх быть уличенным в трусости. Внезапно я сделал открытие. Преклонив колени, я не был подавлен – я, наоборот, почувствовал себя сильным. Чем может грозить нам враг? Только тем, что может забрать нашу жизнь. Мы добровольно предлагаем забрать ее, значит, враг больше не имеет власти над нами. Десять тысяч стоящих на коленях людей, добровольно отдающих свои жизни, вынудили Пилата стать жертвой. Ему оставалось только подчиниться нам.
Как описать то, что испытывали люди на стадионе? Может быть, вернее всего было бы сказать, что люди воплощали собой единый порыв. Страх, который сковал людей при внезапном появлении солдат, совершенно исчез. Я мог поклясться, что если бы сейчас Пилат отдал приказ и солдаты двинулись бы на нас, ни один коленопреклоненный человек не дрогнул бы перед мечом. Но никакого приказа не последовало. Пилат поднялся со своего места и пристально смотрел на толпу, казалось, он впервые увидел этих людей. Он считал их обычными дикарями, а оказалось, что люди готовы умереть за свою веру, готовы пожертвовать жизнью из-за какой-то банальности.
Прошло несколько минут, лицо Пилата побелело, выдавая нарастающую ярость. Он молча поднялся, сошел с возвышения и направился к выходу со стадиона. Люди так и стояли на коленях под палящим солнцем, а охранники все так же держали мечи наготове. Только через полчаса прекратилось это затянувшееся противостояние. Солдаты вдруг стали отходить, все происходило с такой же поспешностью, как и тогда, когда они оцепили стадион. Вскоре из прокураторского дворца пришла весть и пролетела по толпе: нам разрешалось уйти, мы были свободны. Но ожидаемой радости не было. В полном молчании под предводительством Елизара, к которому присоединились еще несколько человек, мы вернулись на дворцовую площадь. Наши шалаши были уже разобраны. Рассевшись на камнях, мы стали ждать решения нашего первого требования, и вид у всех был такой, словно мы собирались ждать здесь до конца своих дней. Пилат наблюдал за происходящим из окон дворца. Безусловно, он надеялся, что после приказа отпустить нас на стадионе, мы не посмеем вернуться и просто разойдемся, радуясь, что удалось избежать смерти. Но люди снова пришли на площадь, не давая ему покоя. Солнце садилось, мы принялись заново строить шалаши и раздавать оставшуюся еду. Решив более не рисковать, Пилат почел за меньшее зло передать через гонцов свое решение – он прикажет убрать штандарты.
Никто не мог до конца поверить в случившееся. Без насилия, проявив только единую волю, нам удалось добиться своего. Вполне разумно было бы ожидать, что всех нас в лучшем случае бросят в тюрьму, а в худшем – перебьют одного за другим. Можно было бы также предположить, что при благоприятном стечении обстоятельств нашу просьбу пообещали бы отправить в Дамаск на рассмотрение тамошним властям. А далее потянулись бы месяцы и годы в ожидании решения. Одним словом, народ ожидала бы бесконечная цепь унижений, а ставленника Рима, даже если бы он прибег к кровопролитию, лишь легкое наказание. Но все обернулось совсем иначе, и люди были ошеломлены, они уходили с площади, внутренне ликуя и все еще не веря в успех. Призыв Елизара неожиданным образом не только спас нам жизнь, но и разрешил ситуацию. Было ли это гениальным прозрением или просто удачей – кто знает. Мне вспомнился один случай. Однажды в Александрии вспыхнул такой же стихийный протест, причиной его стало нападение на еврейский квартал, которое предприняли местные жители из-за каких-то внутренних распрей. Тогда один юноша, чтобы предотвратить избиение своих соплеменников, призвал людей лечь поперек улицы прямо под ноги надвигающейся разгневанной толпе. И люди сделали это, подвергая себя неминуемой страшной смерти – быть растоптанными обезумевшими погромщиками. Но случилось непредвиденное: толпа остановилась и повернула прочь. Чего было больше в таком поступке – отчаянной храбрости или глупого геройства, я тогда не мог решить. Но сейчас произошедшее представилось мне в ином свете. Я понял, что истинная сила проявляется не тогда, когда противостоишь самому врагу, а когда бросаешь вызов его жестокости.
Весть о решении Пилата пришла, когда стемнело, и большинство из нас решили переночевать на площади, а утром отправиться в обратный путь. Несмотря на победу, люди глядели угрюмо – сказывалась накопившаяся усталость. Оказалось, что для народа бОльшим испытанием было не несчастье, а избавление от него. Ликования не было, все не сговариваясь решили, что вздохнут спокойно, только когда увидят собственными глазами, что штандарты более не развеваются над храмами. Я был уверен, что Пилат сдержит слово, он не рискнул бы снова разжечь конфликт, подобный тому, который едва-едва затих. Я решил, что присоединюсь ко всем, но отправлюсь потом в Иерусалим. Я не собирался смотреть на спуск имперских знамен. Затеряться в толпе, не привлекая особого внимания к своей персоне, – вот что входило в мои планы. Меня беспокоило то, что я давно не имел никаких вестей о своей группе. А то, что никто из сообщников не встретился мне среди собравшихся на площади, начинало всерьез тревожить меня.
Но на обратном пути все же я увидел двоих молодых людей, которых сразу узнал. Их звали Роага и Иекуб. Держали они себя несколько странно: я обратил внимание, что они избегают встречаться со мною глазами. Приложив некоторые усилия, я добился от них разъяснений. Оказывается, в отношении меня возникли некоторые подозрения, особенно подозрительным казалось мое долгое отсутствие в Иерусалиме. Эта новость привела меня в ярость. Я посоветовал им расспросить обо мне в Суре.
Они были совсем еще зелеными юнцами. Тот, что казался постарше, Роага, заявил мне:
– Про Сур мы знаем только то, что вы сбежали оттуда ночью, не оставив даже записки.
Это было ложью.
Роага и Иекуб были из «нового поколения», мне трудно было понять их. Они мало чем отличались от зелотов – такая же косность во взглядах и грубость в манерах. Со мной они держались пренебрежительно, так как в их глазах я был иностранцем, и значит, человеком испорченным.
