Текст книги "Завет, или Странник из Галилеи"

Автор книги: Нино Риччи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

На следующий день римские войска были повсюду, на каждом углу; снег с улиц был вывезен, чтобы не мешать движению войск. Храм полностью находился в оцеплении, солдаты были вдоль стен, На внутреннем дворе, на колоннаде внутреннего двора; как говорили, была окружена даже крепость на северном склоне храмовой горы. Таким образом, если даже повстанцы спланировали бы совершить выступление, теперь эти мысли показались бы им полным безумием. К полудню в город прибыл прокуратор. В праздничные дни он лично присутствовал на улицах города, чтобы наблюдать, как поддерживается порядок. Его пронесли по городу, как великого царя: впереди бежали рабы, выстилая улицу красной материей, чтобы уличная грязь и вонь не оскверняла светлого взора прокуратора. Римляне пользовались любым поводом, чтобы показать, кто действительно хозяин в стране. Праздничное настроение прошлых дней превратилось в далекое воспоминание. Над нашей головой, казалось, занесли меч, все были скованы страхом: что, если вдруг беспорядки действительно начнутся? Резни тогда не избежать. К палаткам, которые мы покинули, также были стянуты войска. Снег растаял, в воздухе пахло сырой землей и навозом. Наша стоянка, окруженная войсками, напоминала не то тюрьму, не то охраняемый лепрозорий. Люди были измотаны дальним путешествием и холодом, они чувствовали себя подавленно. Тем не менее они все же надеялись встретить праздник и помолиться – иначе зачем было отправляться в столь долгий путь.

Власти, со своей стороны, тоже старались предупредить беспорядки, как могли. С согласия иерархов храма и с одобрения, конечно же, римского начальства было разрешено купить ягненка прямо в базилике храма, то есть получить его в обмен на посильное пожертвование в храмовую казну. Якоб собрался идти за ягненком, а я настояла на том, чтобы сопровождать его, так как не хотелось и на этот раз остаться ни с чем. Старательно прокладывая себе дорогу сквозь толпу, заполнявшую подходы к базилике, мы словно попали на рынок в разгар базарного дня. Пока мы ждали, когда до нас дойдет очередь, я случайно услышала разговор двух женщин, оживленно обсуждавших новость о том, что некий святой, творящий чудеса, прибыл в город. Женщины с явной издевкой в голосе пересказывали друг другу слухи о нем. «Ты слыхала, он может построить храм из снега?» – спрашивала одна. «Еще бы, – вторила ей другая, – он ведь оживил того мужчину, которого давеча убили римляне». Я поняла, что речь идет об Иешуа – именно с ним всегда были связаны из ряда вон выходящие события. Презрительные нотки, которые я уловила в их голосах, неожиданно очень разозлили меня, но еще больше напугали. Опять Иешуа делает все, чтобы к нему было привлечено как можно больше внимания. Даже если такое внимание было ни чем иным как желанием найти мишень для насмешек. Единственное, что меня порадовало: женщины не назвали ничьего имени, и Якоб не узнал, как высмеивают его брата.

Город был переполнен народом, и я надеялась, что мы с Иешуа скорее всего никогда не встретимся на улице. Я полностью погрузилась в хлопоты по подготовке к празднику. Мои сыновья Иуда и Иозес решили навестить родственников отца, живших в Нижнем городе. Когда мы проходили мимо ворот храма, нам навстречу попался человек очень странного вида. Он был в изношенной одежде, почти в лохмотьях, за ним следовала достаточно пестрая толпа, насчитывающая несколько десятков человек. Несмотря на то, что по улице практически нельзя было пройти из-за скопления народа, люди инстинктивно спешили посторониться, завидев столь необычного прохожего. Вид у него действительно был из ряда вон. Кожа да кости, босой, в каком-то рубище. Но в то же время в нем чувствовалось необыкновенное достоинство, как будто бы сам Царь царей пришел на эти улицы.

Я не сразу поняла, что это был Иешуа. Он очень изменился. Я стояла прямо у него на пути в растерянности, не зная, что делать. Мне было неловко отвернуться, но в то же время что-то мешало мне признаться, что он мой сын. Может, я стеснялась земляков, которые могли сейчас быть где-то поблизости: что они могли подумать о таком сыне?

И опять, как тогда возле Иордана, где мы видели Иешуа среди сторонников Иоанана, мой сын Иозес сказал:

– Он наш брат.

На сей раз я не стала его разубеждать. Мы стояли посреди улицы, а Иешуа подходил все ближе. Хотя толпа была очень плотная, он не мог не заметить нас.

Еще издали Иешуа узнал нас, он посмотрел мне прямо в глаза. Я ожидала, что он скорее всего поспешит пройти мимо, ничем не выдав себя, и избавит таким образом нас от естественной в такой ситуации неловкости. Однако, к моему удивлению, он направился прямо к нам. Приблизившись, он повернулся к следовавшим за ним и сказал:

– Это моя мать и мои братья.

Он говорил так, как будто мы постоянно были вместе и расстались всего на несколько дней. Затем подошел к своим братьям и обнял их. Взяв мою руку, он поднес ее к губам, чего не делал никогда прежде.

Я была поражена его поведением, но позднее, поразмыслив обо всем случившемся, я, кажется, поняла, что так он являл полное смирение и в то же время открытость и незащищенность. Он открыто продемонстрировал перед всеми то, что я так старательно пыталась скрыть в течение всей его жизни.

Иешуа пошел вперед, и вся свита отверженных двинулась за ним, направляясь прямо к воротам храма. Я вспомнила, как в детстве он тоже появлялся возле храма, и сколько тревог мне это принесло; тогда он не знал своего истинного положения среди людей – того, что он незаконнорожденный. Но теперь, зная об этом, он сознательно и твердо шел вперед, пренебрегая опасностью быть схваченным и брошенным в тюрьму или даже хуже. Достаточно было лишь чьего-то случайно или намеренно брошенного слова. Но Иешуа, казалось, сознательно испытывал судьбу.

Я не знала, что делать, и просто продолжала свой путь. Мы пришли в дом сестры моего мужа, и едва мы поздоровались и расположились, как появилась жена одного из братьев моего мужа, я помнила ее еще по Бет Леему. Она, увидев нас, метнула торжествующе злобный взгляд, который, вероятно, берегла специально для меня, и спросила, не прибыл ли с нами мой старший сын. Я поняла, что слухи об Иешуа уже пошли гулять по городу.

– Он ведь, кажется, у вас чудотворец, – сказала жена ехидно, вероятно пытаясь тем самым унизить меня перед родней и моими сыновьями, но обнаружив лишь свою злобу.

Я хотела было ответить что-то в тон ей, но сдержала себя. В конце концов, это могло только навредить Иешуа. Я не могла больше оставаться в доме и сказала сыновьям, что мы должны уйти. Они несколько смутились. Они не поняли, почему я так отреагировала на упоминание имени их старшего брата. Это было не удивительно, ведь я никогда не говорила с ними откровенно ни об Иешуа, ни о том, почему он держится особняком в нашей семье, ни о моих отношениях с родней моего мужа.

На обратном пути, проходя мимо храмовой горы, мы услышали разговоры о том, что во внутреннем дворе храма вспыхнули беспорядки. Но толком ничего нельзя было понять. Кто-то говорил, что убили человека, кто-то – что его арестовали. Ходили слухи, что на ноги подняли римские регулярные войска, а кто-то говорил, что только храмовую стражу. Некоторые утверждали, что в храм проник язычник, перелезший через стену. Беспокойство гнало меня все ближе и ближе к воротам, ведущим во внутренний двор храма, но они оказались закрытыми. Никого не впускали и не выпускали, узнать что-либо еще не было никакой возможности. Но когда кто-то сказал, что арестован чудотворец из Галилеи, я поняла, что худшие мои опасения подтвердились.

Мы вернулись к нашей стоянке, и я отправилась поговорить с Якобом. Он не стал тратить время на лишние расспросы и сказал только, что мы должны немедленно идти к римской крепости, чтобы точно все разузнать. Улицы были полны людей, совершавших покупки перед Пасхой. Трудно было пройти не только по главным улицам, но даже по прилегавшим к ним переулкам, проходам и галереям: все время приходилось прилагать усилия, чтобы двигаться дальше. На каждом перекрестке стояли неподвижные, словно статуи, стражники, но они никак не помогали нашему продвижению, лишь безмолвно обозначая свое присутствие. Наконец мы подошли к крепости, но нам не разрешено было даже подняться на ступени, ведущие к воротам, путь преграждала стража, выстроившаяся в линию. Мы попытались обратиться к ним, но оказалось, что солдаты не говорят ни по-арамейски, ни по-иудейски. Мне пришлось вспомнить греческий, который я к тому времени почти совсем забыла.

– Я слышала, что мой сын арестован, и пришла узнать о нем, – сказала я.

Римлянин мрачно ответил мне, что не знает ни о каком арестованном и что мне нужно пойти узнать во дворе храма.

Ворота храма были снова открыты. На внутреннем дворе была толчея и суета, левиты готовили места для праздничного жертвоприношения. Много народу толпилось и слонялось просто так, без всякой цели, обходя выстроенные баррикады-разделители. Но не было никаких признаков беспорядков, о которых говорили за воротами храма. Я поняла, что вряд ли удастся узнать что-либо о том, что уже не занимает толпу.

Нам удалось добраться до крепости, располагавшейся в дальней оконечности просторного храмового двора, разыскав проход, лежащий под колоннадой. Но там также стояла довольно многочисленная стража. Это было особый отряд прокуратора, состоящий из самарян.

Я заговорила с ними по-иудейски: «Здесь мой сын!» Они сделали вид, что не понимают.

Якоб набрал горсть монет и позвенел ими для внушительности, после чего сказал по-арамейски:

– Мы хотели бы только узнать, в чем его обвиняют, чтобы нанять для него защитников.

Самаряне продемонстрировали явное презрение к деньгам, потом один из солдат сказал, что арестовано несколько евреев, какие-то мелкие воришки, а больше он ничего не знает.

Я пожалела о проявленной нами заносчивости, стоило склонить их на нашу сторону, ведь сейчас мы зависели от них.

– Я прошу вас, – сказала я.

Они достаточно сурово заявили нам, что не могут ничем помочь; в любом случае, никаких судов не будет вплоть до окончания праздников, и тогда мы можем обратиться к властям.

Я не знала, как поступить дальше. В городе жили мои родственники, но мне было тяжело обращаться к ним за помощью. Только дважды я виделась с ними после нашего возвращения из Египта, и прием, который был оказан мне, отнюдь нельзя было назвать родственным. После смерти матери мы не виделись совсем. Однако я знала, что один из моих братьев, как раз тезка Иешуа, пошел по стопам отца и работает сейчас на небольшой должности в суде. Он, может быть, смог бы нам помочь. Мы с Якобом отправились к нему и застали его дома с семьей готовящимся к Пасхе.

– Мой сын, Иешуа, арестован, – сказана я.

Он не стал прогонять меня, но сказал, что вряд ли может чем-то меня обнадежить.

Брат сообщил, что римляне очень щепетильны в том, что касается исполнения закона, и никогда не осудят, если вина не доказана, но теперешний прокуратор не заслуживает доверия, к несчастью. Если речь идет о подстрекательстве к беспорядкам, здесь решение принимает только прокуратор. Однако даже по римским законам обвиняемым в мятеже грозит смертная казнь.

– Мой сын не мятежник, – с жаром сказала я, – он никогда не одобрял насилия.

– Ты сама говорила, что не разговаривала с ним уже много лет. Как ты можешь знать, что он одобряет, а что нет? – возразил мне брат.

Но мне показалось, что он старается найти повод, чтобы выразить презрение к Иешуа, и хочет, чтобы я разделила это презрение.

– Я пришла не для того, чтобы слушать обвинения, а чтобы спросить, сможешь ли ты помочь, – осадила его я.

Брат уже не старался скрыть своей враждебности по отношению ко мне.

– Ты, которая причинила столько горя нашей семье, пришла теперь, чтобы разрушить мою жизнь? Ты хочешь, чтобы я рискнул своим положением ради какого-то подстрекателя, к тому же незаконнорожденного?

Я пожалела тогда, что переступила порог его дома, а более всего, что пришла вместе с Якобом, который стал и слушателем, и свидетелем неприятной сцены.

Повернувшись к выходу, перед тем как окончательно, навсегда покинуть дом брата, я бросила ему:

– Как ты похож на своего отца, который так же, как и ты, предал меня, когда я больше всего нуждалась в нем.

Мы ушли.

Все это время мне страшно было взглянуть в глаза Якобу. Теперь, когда мы шли по темнеющим улицам, я спросила его, не передумал ли он помогать своему брату. Он сказал:

– Я с детства слышал о брате из разговоров на улицах Александрии.

Я в растерянности молчала, не зная, что ответить ему. Я проявляла так мало доверия к Якобу, хотя принимала его доверие как нечто само собой разумеющееся.

– И ты все равно любил его.

– Почему я не должен был любить его?

Темнота, окутавшая улицы, была очень кстати – никто не мог увидеть моих слез. Я спросила, что знают остальные мои дети, и Якоб сказал, что всегда пытался оградить их от уличных сплетен.

– Да, ты прав, его нельзя не любить, – сказала я.

Я вдруг почувствовала, что совершенно успокоилась, прошло и ощущение одиночества – чувства Якоба были сродни моим.

Мне совсем не хотелось возвращаться на стоянку и сидеть там, переживая состояние полной беспомощности. Я попросила Якоба пойти успокоить остальных, сказать им, что мы делаем все возможное, а потом встретиться со мной у крепости.

Я добиралась до крепости в густой темноте. За день солнце прогрело воздух, но к ночи опять похолодало; то здесь, то там в затененных местах и трещинах попадался нерастаявший снег, который теперь источал какой-то особый запах – не то сырости, не то свежести. У крепости мало что изменилось, разве только некоторые солдаты развели костры прямо на тротуаре, рядом с лестницей, ведущей к крепости. Я постаралась подойти как можно ближе, чтобы согреться и послушать их разговоры: может, кто-нибудь обмолвится о судьбе Иешуа. Но до меня доносились слова на диалекте, который я никак не могла разобрать, он очень мало напоминал греческий язык.

Спустя какое-то время я заметила в тени у дальнего края лестницы женскую фигуру. Женщина либо стеснялась, либо была чем-то напугана – она старалась держаться подальше в тени. Но в конце концов холод вынудил ее подойти ближе к огню. Лицо женщины закрывала шаль, но уже через мгновение я узнала ее. Это была девушка, которая вышла ко мне передать отказ Иешуа встретиться со мной, когда я приходила искать его в Капер Науме.

Я подошла к ней и сказала, кто я такая. Девушка разрыдалась.

Как я была признательна судьбе, что нашлась хоть одна душа, способная понять и разделить мою печаль. Тут же все обиды, какие я держала на нее в своем сердце, развеялись. Я обняла ее, и слезы полились из моих глаз. Так мы стояли с ней, обнявшись, не в силах произнести ни слова.

Наконец я немного успокоилась и спросила ее, не имеет ли она каких-нибудь известий об Иешуа. Но девушка знала не больше чем я.

Она называла себя Мариам, мы были тезками. Мариам рассказала, что весть об аресте Иешуа застала ее в доме у одного из его последователей, жившего в Верхнем городе, когда они готовились к Пасхе. Узнав об аресте, все ученики, остановившиеся в том доме, разбежались, а она и еще одна женщина по имени Шелома остались, ожидая еще каких-нибудь вестей. Прошло довольно много времени, но никаких вестей они так и не дождались. Женщины отправились на стоянку под Иерусалимом и узнали, что никого из пришедших с Иешуа соратников там не осталось, никто не мог сказать им ни что с ними случилось, ни где их можно найти. Тогда Мариам отправилась к крепости, а Шелома – на другую стоянку, в надежде застать там кого-нибудь из учеников.

Мариам вновь заплакала, она боялась, что многие из пришедших вместе с Иешуа людей также арестованы. Однако когда я расспросила девушку поподробнее, выяснилось, что, хотя людей, пришедших с Иешуа в Иерусалим, было несколько сотен, только чуть больше десятка пошли с ним к храму, чему мне довелось быть свидетелем. Остальные все еще, как я полагала, находились где-то в городе или поблизости, можно было попытаться найти их и узнать от них новости.

Была уже глубокая ночь, и Мариам забеспокоилась, что до сих пор нет никаких вестей от Шеломы, я тоже недоумевала, почему Якоб до сих пор не пришел к крепости. Мы пошли к Овечьим воротам, они были ближе всех к крепости: может быть, Якоб или Шелома ждут там? Стражники уверили нас, что все городские ворота давно закрыты. Нам пришлось вернуться к крепости и положиться на удачу или случайность. У крепостного входа солдаты все еще грелись у костра. Кто-то, явно пожалев нас, спросил на плохом арамейском, какое у нас здесь дело, и, выслушав меня, сказал, что римляне должны отпустить моего сына, если он невиновен. Но вместо того, чтобы успокоиться, я впала в растерянность. Кто будет судить, виновен мой сын или нет? Что значит быть невиновным? По иудейским законам незаконнорожденный не мог быть невиновным. Может быть, римляне признали бы его вину менее тяжкой, но как бы они отнеслись к тому, что мой сын презирал всякое насилие, свободно высказывал свои убеждения.

Я предложила Мариам поспать немного, покуда я покараулю ее сон.

Мариам снова расплакалась. Она призналась мне, что мучается оттого, что тогда, в Капер Науме, ей пришлось отказать мне в моей просьбе. Тогда, продолжала заливаться слезами девушка, я так понравилась ей и она так сочувствовала моему горю. Я видела, что она говорит очень искренно.

– Я совсем не рассердилась на тебя тогда, – сказала я, – я лишь очень тревожилась о сыне.

Услышав, что я нисколько не сержусь, девушка поняла, что я простила ее, и поспешила открыть мне свое сердце. Она заговорила об Иешуа, о том, как много у него различных достоинств и какие необыкновенные вещи он творит. Я поняла, что молодая девушка влюблена в Иешуа и просто ослеплена им. Между тем она продолжала рассказывать о том, какие удивительные вещи совершал мой сын здесь, в городе; она упомянула случай, о котором я слышала от женщин возле храма. Человек, о котором шла речь, был двоюродным братом одного из последователей Иешуа. И мой сын, как уверяла Мариам, оживил его, оказав помощь быстро и правильно. Я слушала ее и понимала, что вижу перед собой простую девушку из Галилеи, очень добрую, влюбленную и, как большинство галилеян, очень доверчивую. Но я в то же время готова была признать, что когда Мариам говорила мне об удивительном и необыкновенном Иешуа, ее чувства были такими же, какие испытывала я. Мне было знакомо и близко ощущение пути, который открывается тебе. Чувство, никогда не ведомое прежде, окрыляющее чувство. И Мариам пошла по этому пути. Там все вещи видятся по-новому. Разве я могла сказать ей, что чудес не бывает? Они открываются перед теми, кто умеет увидеть их.

Мы так и сидели с ней, в темноте ночи, у подножья ступеней, ведущих в крепость, и вели свой долгий разговор. Неподалеку по-прежнему горел костер, разведенный стражниками, отблески костра по временам падали на наши лица. Слушая голос Мариам, я постепенно начинала успокаиваться. Я думала об Иешуа, о его жизни, о его пути и о том, куда он приведет его. Но сейчас, вспоминая подробности его жизни, я видела их уже иначе. Мне представлялось, что человек, столь одаренный Богом, не мог быть наказан за это. Я хотела многое рассказать Мариам, но она была совсем еще ребенком, и я не должна была смущать ее невинную душу слишком откровенными признаниями. Но мне так хотелось наконец облегчить свою ношу – рассказать обо всей моей жизни, и, может быть, тогда камень, который лежал у меня на сердце и который я ощущала каждый раз, думая об Иешуа, исчез бы.

Мы просидели так целую ночь, как стражники в бессменном карауле. К рассвету пришли новые солдаты, которые не знали ничего о том, зачем мы сидим у входа в крепость. Они попросили нас уйти и даже довольно грубо подтолкнули нас, когда им показалось, что мы замешкались. Мы покинули свой пост в растерянности, не зная, что нам делать дальше. За стенами храма вставало солнце, наступал день Пасхи.

Часть IV
Симон из Гергесы

Я пастух, пасу овец всю свою жизнь. Но речь сейчас не об этом. Я увидел его однажды на горе, на другом берегу. Он был там со своими сторонниками. Сколько их было? Сотня-другая, а может быть, тысяча или несколько тысяч. И я сказал Мории, жене Хурама, моего брата, что подумываю тоже прибиться к ним. Тогда мы с Морией ладили, и она засмеялась в ответ. Почему бы не заставить девушку от души рассмеяться, не вижу в этом ничего дурного. С Хурамом ей ведь было не до смеха: он только и делал, что копил денежки. Она смеялась. Я сказал, что тоже могу посмеяться, да так, что слышно будет на другом берегу. Может быть, даже в Дамаске разбужу кого-нибудь. И Мория так и покатилась со смеху.

Наша ферма была возле Гергесы, на горе, прямо над озером, с нее хорошо просматривалась вся округа. В ясную погоду можно было даже увидеть другой берег озера и много удивительных вещей. Тогда как раз погода была подходящая, и я хорошо его видел. Он был похож на камень, упавший в воду: он стоял на горе, а вокруг было море народу. И я сказал тогда Мории, что он тоже пасет своих овец, как и я. Иногда он со своими людьми шел на берег, все стояли на отмели и слушали его. Клянусь, я даже видел, как он стоял прямо поверх воды, и многие говорили, что он действительно может такое. И еще рассказывали, что он иногда ходит пешком по воде из Кефарнахума в Тариче, так идет себе и идет, как будто бы это и не вода вовсе.

Поначалу я даже как-то не задавался вопросом, что станет с моей жизнью, если я присоединюсь к нему и буду ходить по разным городам, как он это делает. Я ведь за всю свою жизнь не бывал нигде дальше Гиппоса, ну, еще в Гергесе и разок в Гадаре. В Баал-Саргасе, это наша деревня, мне доставалось от мальчишек, которые слонялись там без дела по улицам, особенно в субботу. Да что такое наша деревня? Сбившиеся в кучу дома, похожие на камни, и только. Хотя говорили, что это место выбрал в давние времена сам Саргон Великий, когда пришел сюда покорять евреев. По правде сказать, мне некогда было особенно про это думать. Слишком много дел имелось, о которых надо было печься. Была наша ферма – больше тридцати голов скота: овцы, коровы, три свиньи; были оливы, миндаль, виноград, ячмень и пшеница. А родителей не было. Была еще Мория.

Хурам купил ее в Рафане на рынке. Отдал за нее целую молочную корову. Мория, видать, его здорово зацепила – надо знать моего братца. Потом он привел ее домой и со временем стал относиться к ней, пожалуй, хуже, чем к той скотине, которой он расплатился за нее. Сыновья – вот чем он был озабочен. Хурам мог взять себе любую девчонку, будь она из Баал-Саргаса или даже из Гергесы, потому что у него водились деньжата. Но он не хотел всей этой канители – ублажать родню, потом идти к ним на поклон. Он просто купил рабыню на рынке и сказал ей, что отпустит ее, как только она родит ему сына. Он не думал делать что-то доброе, он просто не хотел, чтобы в деревне о его детях говорили, что их мать рабыня.

Мория была совсем еще ребенком, когда впервые появилась в нашем доме. Мы были, наверное, одного возраста, и, конечно, она потянулась ко мне. Мы потом говорили себе так, что был Хурам, и были мы двое. Я показал ей все свои любимые места на ферме. Если я видел, что распускается какой-нибудь новый цветок, я показывал его ей. Я забирался на деревья, чтобы нарвать для нее миндаля. Потом я даже показал ей то, о чем никому не рассказывал, даже Хураму, – свои секретные места. На берегу у озера я нашел пещеры, которые использовали скорее всего повстанцы, пока их не переловили римляне. Они пустовали теперь, все, кроме одной. Я наткнулся на нее случайно: провел рукой по стене, и вдруг она подалась: стена оказалась камнем, закрывающим вход. Когда я присмотрелся, то увидел, что в пещере похоронена целая семья – можно было понять это по костям. Они были в украшениях, как бы готовые к той, другой жизни. Но когда я привел Морию посмотреть, что я нашел, она жутко перепугалась и сказала, что мы не должны были туда заходить. После она велела мне убить птицу и отдать ей, чтобы она помолилась над ней своим богам.

Откуда Мория была родом, она и сама не могла сказать; до Рафаны она была в Дамаске, там у нее родился ребенок, которого потом убили, так как это была девочка. А до того она помнила только, что ее везли то в телеге, то в лодке – она была тогда совсем еще маленькой. Мория не могла назвать ни одного места, так как ей никто не говорил, где она. К тому же все было очень одинаковым. Если думать, как думала о своей жизни Мория, то с Хурамом ей очень повезло, что было, в общем-то, правдой, ведь до него жизнь ее была еще тяжелее. Но отношение брата к ней не раз заставляло меня внутренне закипать. Мория готовила нам ужин, после которого брат отдавал ей объедки с нашего стола – он складывал их в корзину, из которой кормили свиней. Он делал так, чтобы указать Мории ее место. Что и говорить, я приберегал для нее кусочки полакомей, даже мясо, правда, она не ела его, а сжигала, угощая своих странных богов.

Время шло, а Мория все не беременела. Хурам обвинил ее в этом и стал бить за каждый пустяк. Потом пригрозил, что продаст ее. Мория пришла как-то ко мне. Нет, она не плакала, была лишь немного печальна, и я старался развеселить ее. Как раз тогда мы с ней, ну просто так, чтобы проводить время, начали приходить на берег озера и наблюдать издалека за тем проповедником, который собирал вокруг себя столько людей. И тогда же Мория стала приходить ко мне в постель. Брат заставлял меня спать в хлеву, чтобы я приглядывал за скотиной и сторожил ее от разбойников. Хурам тогда совсем отказал Мории в исполнении супружеского долга. Она приходила ко мне и проделывала со мной всякие штуки. Я не помню, честно, что делал я. Я знал только одно, что вот она приходит ко мне. И еще то, что Хурам обязательно убьет нас, если застанет вместе.

Спустя некоторое время Мория забеременела. Я был тогда совсем мальчишкой, но не дураком же, и, конечно, сразу понял, что ребенок от меня.

Я тогда сказал ей:

– Я попрошу брата отдать мне мою часть наследства, а потом мы сбежим и будем вместе, ты и я.

Она ответила:

– Не будь идиотом.

И вправду, Хурам мог отправиться за нами в погоню и перерезать нам глотки, когда найдет. Может быть, лучше дождаться родов: после рождения мальчика Мория будет свободна. И я хранил молчание. Мория настояла, чтобы мы прекратили встречаться. Она больше не приходила ко мне в постель и не гуляла со мной по полям, она старалась вести себя как хорошая жена. А я мирился со всем этим, надеясь, что в конце концов все устроится.

Но вскоре я стал замечать, что наши отношения изменились. Даже когда Хурама не было дома, она не подпускала меня к себе, а иногда обращалась ко мне так, будто бы отдавала приказ слуге. Когда я пытался рассмешить ее, она говорила, что я ребячусь. Мне хотелось встряхнуть ее и напомнить, что это же я, ее Симон. Мне хотелось, чтобы все между нами было по-прежнему. Я начал немного ее побаиваться. Конечно же, узнав, что она беременна, Хурам прекратил побои. Он даже разрешал ей теперь садиться за стол вместе с нами. Но так и не сказал ей ни единого доброго слова.

В то время тот человек, с другого берега, стал наведываться к нам. Еша, так его звали. Он присматривался к нам: что мы из себя представляли и на что могли бы сгодиться. Я видел его, еще когда их лодки отчаливали с другого берега, из Кефарнахума, или из Тариче, или из Магдалы, как называл его Еша. Лодки направлялись прямиком на нашу сторону, и было ясно, что не ради рыбы выходил он на озеро. Довольно странно было, что еврей отправлялся в путь, чтобы иметь какие-то дела с нами, сирийцами и греками. Конечно, и на нашем берегу жили евреи, в Гергесе, была еврейская колония и рядом с нами. Старики говорят, что евреи селились здесь с давних времен, с каких именно – никто уже и не упомнит. Но конкретно об этих евреях никто ничего не знал. Многие евреи ушли жить подальше, в Гадаренес, их везде обычно не очень воспринимали. Но вот ему все же до них было какое-то дело, так как я видел, что вокруг него собиралась большая толпа.

И вот как-то раз я смотрю и вижу, что его лодки причалили к берегу рядышком с нашей фермой. Он и его люди поставили шатры на берегу, развели огонь и пекут на нем рыбу. Все выглядело так, как будто бы они собирались остаться здесь надолго. Я догадался, что они наверняка послали гонцов по округе, потому что совсем скоро с полей и из деревень по соседству начали подходить люди, видно, хотели услышать, что он им скажет. Их было много, десятки и десятки, из Гиппоса и Гергесы – это можно было понять по их виду. И я сказал себе тогда: «Симон, ты так долго наблюдал за этим человеком, когда он был там, а ты – здесь, и вот теперь он пришел, и много народу идет к нему, чтобы послушать, что он скажет». Я понял, что должен идти. Я закрыл овец в одном из загонов, надеясь, что Хурам не заметит, и поспешил на берег.

Все, что творилось на берегу, напоминало праздник, который кто-то решил устроить в последний день перед концом света. Горы печеной рыбы тут и там – ее раздавали всем, кто подойдет и просто протянет ладонь. А посреди всего этого стоял Еша, он разговаривал с людьми, спрашивал, как их зовут и досталась ли им еда. Я в первый раз смотрел на него вблизи. Скажу честно, меня поразило, что он был одет в самое простое домотканое рубище, а к ногам были привязаны куски коры, навроде сандалий. И вид у него был такой, как будто он только что выскочил из лесной чащи. Кроме того, он носил длинные волосы и бороду, как носят все евреи, и можно было подумать, что он еврей, который пришел поучать нас. Но это было не так. Один человек из толпы спросил его, что нужно сделать, чтобы стать таким, как он. Он ответил, что надо прийти домой и все, что имеешь, раздать беднякам, тогда можно будет присоединиться к нему. В толпе засмеялись, потому что, судя по одежде, тот, кто спрашивал, был изрядно богат.

В то время в одной из пещер под горой обретался сумасшедший. Его выгнали из общины, которая была на берегу. Они называли себя «сынами света», или как-то так, и все, на самом деле, были там сумасшедшими, судя по их виду. Но они особо не показывались никому на глаза, лагерь их был обнесен высоким забором, чтобы никто не мог подсмотреть, чем они там занимаются. Рядом с озером у них было несколько полей, они держали овец, но по всему было видно, что им не до работы. Они часто совершали омовения и молились. Всего-то их было человек пятьдесят. Но если кто-то приходил к ним, то они тут же прогоняли кого-нибудь из своих – такие у них были правила, никому, кроме них, не понятные.