Текст книги "Завет, или Странник из Галилеи"
Автор книги: Нино Риччи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)
Завершался очередной семилетний цикл, и по нашим еврейским традициям наступающий год был провозглашен Юбилейным годом. Кое-кто из наших всегдашних противников, желая в очередной раз спровоцировать Иешуа и навлечь на нас неприятности, тут же подступились с вопросами. Следует ли теперь простить всем их долги и дать рабам вольную, как записано в старом Законе, ведь теперь другие времена и мало кто соблюдает законы предков? Но Иешуа ответил достойно, поставив на место особо резвых.
– Законы должны соблюдаться, – ответил он, – и каждый, кто имеет волю и мужество следовать старым законам, поступает правильно. Господь наш прощает каждому, кто молит его о прощении. Неужели мы не должны простить наши долги?
Когда мы собрались в своем кругу, Иешуа объяснил нам, что самый большой долг, который мы прощаем, это отнюдь не денежный долг, но обиды и злоба, которые мы затаили в нашей душе против других людей. Мы должны воспользоваться тем, что предоставляет нам наш нравственный закон, мы должны очистить нашу душу от зависти и ненависти.
– Юбилейный год – хороший повод для этого, – закончил Иешуа свое обращение к нам.
Я слушала его и понимала, что так Иешуа призывает нас освободить наши сердца от ненависти, которую многие из нас еще питали по отношению к Езекии. Ведь эта ненависть, разделив нас тогда, и сейчас все еще коренится в нас.
Многие галилеяне стремились в Иерусалим, мечтая в год Юбилея отпраздновать там Пасху. Мы тоже хотели бы, чтобы Иешуа пошел с нами в Иерусалим, но боялись просить его об этом, зная, как он относится к подобного рода выступлениям. Но все сложилось само собой, без наших просьб. Иосиф Рамский прислал гонца с приглашением для Иешуа отпраздновать Пасху вместе в Иерусалиме. Было понятно, что Иосиф делает такое приглашение не просто так, а надеясь на то, что в дальнейшем Иешуа уступит его уговорам. И каково же было наше удивление, когда мы узнали, что Иешуа согласился. В то же время никто не сомневался в словах Иешуа, когда он говорил, что не оставит нас. Однако некоторые все же пытались выяснить причину согласия Иешуа, на что тот очень просто ответил, что нехорошо пренебрегать гостеприимством уважаемого человека.
– Но вы отказали своим последователям, когда они просили отвести их в Иерусалим, – настаивал Шимон.
– Значит, теперь они должны пойти со мной и затем уговорить меня вернуться обратно.
Иешуа никогда до этого серьезно не обсуждал с нами возможность посещения Иерусалима, и теперь мы не могли понять, шутит ли он или говорит серьезно. Мы спросили, известит ли он других своих последователей и возьмет ли кого-нибудь из них. Но он опять ответил уклончиво:
– Вы можете сказать им, что я следую в Иерусалим, и тогда они пойдут за мной.
Все получалось как-то нескладно. Мы должны были радоваться возможности увидеть Иерусалим, но вместо этого мы были разочарованы тем, что Иешуа идет туда вовсе не ради нас. К тому же нас не оставлял страх, что он примет предложение Иосифа и уйдет навсегда.
Я все никак не могла забыть слова Иосифа о том, что Иешуа станет великим вождем. На самом деле многие из нас подумали о том же, когда в первый раз увидели его. Мы почувствовали тогда, что он обязательно станет всем для тех, кто не имеет ничего. Однако он решительно пресек разговоры на эту тему. Он не уставал повторять нам, что лишь Господь Бог может вести нас, и даже великие пророки имели целью только следовать воле Божьей. Но что сейчас заставляет Иешуа отказываться от нас? Может, он видит, насколько мы недостойны его, а может быть, мы для него просто ступени к другой жизни, наполненной великими делами и славой? Я помнила, как однажды в детстве я была в Иерусалиме, как поразил меня этот город, город для тех, кому Господом предназначено познать всю славу мира. И теперь я знала, что именно там Иешуа должен явить себя. В городе, где сосредоточена вся мудрость древнего Закона и где пребывает сам Господь. Да что такое Галилея в сравнении с величием Иерусалима?!
Иешуа должен прийти в Иерусалим, ибо Иерусалим – для него, а он – для Иерусалима. С ним рядом должны быть те, кто получил от него помощь, кто был исцелен им или спасен от голодной смерти, и те, кто проникся его словами и теперь следовал за ним. Узнав о дне нашего ухода, народ стал собираться на холме у Капер Наума. Несли с собой корзины с провизией, палатки. Людей становилось все больше и больше. Сотни, тысячи тех, кто называл себя последователями Иешуа. Многие из них с гордостью говорили о себе так, когда это приносило известность и уважение, и лишь малая часть из сотен и тысяч пришедших могли назвать себя настоящими, искренними и бескорыстными последователями. Они были подлинным слитком, выплавленным в горниле, а шлак будет отброшен, и руда останется рудой. За время, что мы были с Иешуа, а он был с нами, мы узнали и радость, и горе, и взлеты, и падения; были дни, когда за нами шли толпы, и дни, когда нас оставалась лишь малая горстка. Но Иешуа никогда не думал о том, сколько людей идет за ним, – его волновало, насколько люди искренни в своей вере.
Мне часто вспоминались дни, когда Иешуа впервые пришел к нам; как он поразил меня, как по-новому смотрел он на жизнь. В моей голове тут же возникли тысячи вопросов. До встречи с ним я как будто бы спала, но он разбудил мой ум и мое сердце. Во мне проснулась жизнь, о которой я раньше и не подозревала. Все, что я видела перед собой, до сей поры такое привычное, стало вдруг новым и поразительным, как будто я увидела все в первый раз. Но с течением времени единственный вопрос стал волновать меня: что за человек вошел в мою жизнь? Почему я всем желаниям на свете предпочла бы лишь одно – следовать за ним. Быть рядом с ним. Он имел много врагов, но даже они признавали его мощь и уступали ей, если только не обращались к грубой силе и предательству. Но если то, чему он учил, по их утверждению, было ерундой и шарлатанством, где отсутствовали смысл и логика, почему они старались перекричать его, а не предоставили времени расставить все на свои места? Ведь ложь всегда становится явной. Однако все, кто когда-либо слушал его и видел его, называли его либо сумасшедшим, либо святым с одинаково непоколебимой уверенностью. Но я, проведшая рядом с ним много дней, недель и месяцев, я, с кем он шел рядом по залитому лунным светом берегу, кого он утешал, обняв за плечи, не могла ответить на вопрос, кто он. Чем больше времени мы были вместе, тем больше я убеждалась в том, что не знаю его. Он как отсвет чего-то неведомого, что трудно объяснить словами. И едва только мне начинало казаться, что я могу понять его, он тут же ускользал от меня. Как та огромная птица из моего далекого детства, когда я блуждала в глухих чащах, пытаясь представить себе, как выглядит Бог.
Часть III
Мариам, его мать
Мое детство прошло в Иерусалиме, городе Ирода, которого называют Великим. Дела у моего отца шли довольно успешно: он состоял на службе в суде, на скромной, но хорошей должности. И со временем он стал обдумывать, как бы упрочить свои позиции с помощью моего удачного замужества.
Через канцелярию суда проходило множество самых разных людей: военные, чиновники из Сирии, из Кесарии, города построенного Иродом, и даже из самого Рима. Среди них был и один легат, ожидавший нового назначения в какую-то отдаленную провинцию. Отец мой благоволил к нему. Он познакомил меня с ним и, демонстрируя полное доверие, не раз оставлял нас наедине. Я была тогда очень юной и неопытной; легат от уговоров быстро перешел к угрозам и в конце концов сделал то, что хотел. Я так и не смогла забыть его запаха, запаха надушенного белья, заглушающего вонь прогорклого жира. После всего, что случилось, я перестала бояться чего бы то ни было: я знала, что самое худшее со мной уже произошло.
Легат не попросил у отца моей руки, на что тот очень рассчитывал, а исчез, как только получил назначение. Вскоре после этого обнаружилось, что я беременна, иначе говоря, обесчещена. Узнав об этом, отец избил меня, но я сказала ему, что именно он подтолкнул меня к легату, и отец прекратил побои. Чтобы спасти меня от публичного позора, он принялся подыскивать мне мужа, обращаясь к своим подчиненным. Но те, догадываясь о причине, поголовно отказывались от его предложения.
Как раз в то время для каких-то работ в храме нанялся каменщик по имени Иосиф, у него была в то время одна забота – поиск подходящей жены. Иосиф был намного старше меня, наверное в три раза. Он развелся с женой, так как убедился, что она бесплодна, и теперь очень боялся ошибиться в выборе. То, что я ждала ребенка, было ему на руку, так как доказывало, что я не страдаю бесплодием, к тому же мне было всего четырнадцать. Тем не менее он, со своей стороны, заявил, что берет женщину, беременную не его ребенком, и вынужден покрывать не только мой позор, но и свои расходы. Мой будущий муж не предложил никакого выкупа за невесту, а приданого запросил в несколько раз больше обычного, и выплатить его надо было в звонкой монете. Спасая семью от позора, мой отец поступился всеми своими сбережениями, которые ему удалось накопить, и не пожалел моей разбитой жизни.
Мы поженились быстро, в Бет Лееме, родном городе Иосифа. С моей стороны присутствовали только родители и братья и сестры, совсем маленькие. Они никак не могли понять, почему такое событие должно совершаться в такой спешке и так безрадостно. Когда они увидели Иосифа на церемонии, то решили, что он отец моего жениха. Действительно, Иосиф выглядел очень пожилым; я помню, как у меня самой в тот миг упало сердце, ведь до свадьбы я не виделась с ним. В нем была какая-то жесткость, к которой я так и не смогла привыкнуть; казалось, что он сам стал тем материалом, с которым работал всю жизнь. Однако набирающий силу молодой организм брал свое, и я уже начинала мечтать об этом жестком и крепком мужчине. Но в нашу первую брачную ночь, войдя ко мне, он сказал, что почитает меня нечистой, и не ляжет со мной, и не прикоснется ко мне до тех пор, пока я не рожу своего первенца. Я поблагодарила его.
В доме вместе с нами жили его братья. Хотя Иосиф был старшим из них, но у него единственного не было сыновей, поэтому ему выделили для жилья каменную пещерку, вытесанную в скале, к которой примыкал задний двор дома. В Иерусалиме наша семья жила недалеко от дворца; мы считали себя очень бедными, так как нас окружали дома богачей, роскошь которых трудно было себе даже представить. Но даже в нашем бедном доме был мощеный пол и оштукатуренные и расписанные стены. В доме Иосифа пол был земляной, а комната напоминала скорее хлев, чем человеческое жилье.
Мне не позволено было без особой надобности покидать наше жилище до того времени, пока не придет время рожать. Таким образом муж пытался скрыть то положение, в котором я находилась. И я целыми днями оставалась одна в сыром полумраке пещеры. Жены братьев Иосифа редко снисходили до того, чтобы заговорить со мной, и даже не подпускали ко мне детей. Иосиф не заступался за меня и не делал замечаний, хотя и не поощрял такого поведения, думая, что так будет справедливо для всех. Эта его правильность, наверное, больше всего раздражала меня в нем. Так, например, он отказывался тратить мое приданое до тех пор, пока я не разрешусь от бремени. Для того чтобы в случае чего вернуть меня семье и не остаться при этом им должным. В то же время мне ясно давалось понять, что я всего лишь рабыня, которую он нанял для производства наследника, и если только я не оправдаю ожиданий, то буду изгнана из его дома так, как это случилось с его первой женой. Иосиф никогда не спрашивал меня об отце ребенка – не из-за того, что боялся причинить мне боль, но, как я думаю, из опасения, что я каким-то образом смогу разжалобить его.
Так или иначе, я виделась со своим мужем лишь несколько раз за день, и то мельком. Вставал Иосиф засветло, чтобы успеть к началу работ добраться до храма, а возвращался затемно. Так как мне позволялось готовить только для самой себя, ужинал Иосиф вместе с братьями и возвращался ко мне для того лишь, чтобы лечь спать. Я помню, как однажды, вернувшись домой, он протянул мне несколько фиг, которые купил для меня по дороге. Эта неожиданная забота вдруг очень растрогала меня, и я принялась расспрашивать его о работе и о том, как продвигается постройка храма. Но все же я почти всегда была очень сдержанна с ним: наверное, во мне говорила гордость. Конечно, я понимала, что это замужество было спасением для меня, но мой спаситель оказался неотесанным скуповатым занудой. Мне тогда и в голову не могло прийти, что, может быть, он чувствует себя неловко рядом со мной, совсем еще ребенком. Да и какая власть была у этого ребенка над ним? Только не власть плоти. Иосиф строго придерживался данного им слова. Он действительно не прикасался ко мне. Даже те фиги он не положил мне в руку, а бросил на землю, чтобы я сама взяла их, так что я даже случайно не могла дотронуться до него. Он был – или казался мне тогда – человеком честным и порядочным, для которого каждая вещь имеет только одно значение.
Когда ребенок появился на свет, Иосиф, придя однажды домой, сказал мне, что нам нужно уходить из города. Он боялся, что правда вот-вот выйдет наружу, и братья его могут быть опозорены. На это я с достоинством ответила, что хоть и не знаю точно, что в таком случае предписывает Закон, но мальчик должен быть обрезан, как требуют наши традиции. Иосиф сказал, что я могу поступать, как считаю нужным. И я отправилась в Иерусалим, где над ребенком совершили священный обряд, а мой муж Иосиф был именован его отцом.
Затем Иосиф снова подступился ко мне, торопя покинуть наш дом, но я опять отказалась это сделать, прежде чем закончится тридцатитрехдневный срок и не будет принесена полагающаяся случаю жертва. Иосиф опять уступил мне, но выбрал для жертвоприношения пару молодых голубей, хотя я настаивала на ягненке, думая заплатить за него из моего приданого. Я не знала, почему так настаивала на выполнении всех обрядов, я не могла объяснить даже себе самой, почему это так важно для меня. Не знал этого и Иосиф. Иосифу, конечно, было на руку законное признание ребенка, так как оно свидетельствовало о том, что ребенок его. Но, насколько я успела к тому времени узнать своего мужа, ему были совершенно не свойственны какие бы то ни было уловки и хитрости. Значит, он пытался хоть каким-то образом пойти навстречу моим желаниям. Может быть, сам ребенок пробудил в нем нежные чувства – мальчик был очень спокойный и очень красивый. Мне кажется, Иосиф испытывал какой-то необъяснимый трепет перед этим ребенком, об отце которого он не знал ничего.
На следующее утро, еще до рассвета, мы покинули Бет Леем. Поклажа Иосифа была невелика: его старый плащ да ящик с инструментами. Я же должна была нести дорожную провизию для всей нашей семьи. О том, куда мы направляемся, Иосиф мне не сказал, а я не смела задавать ему лишние вопросы. Было непонятно, наше путешествие затянется надолго или мы доберемся до места через день-другой. Однако это и не имело особого значения, ведь все мое имущество, если не считать приданого, состояло из двух платьев, в одном из которых я выходила замуж. Единственное, что меня действительно беспокоило, это был ребенок. Как он перенесет жару в пути, волновалась я, ведь приближалось лето. К счастью, с самого начала наш путь шел вдоль кромки достаточно полноводного ручья, которому не страшен был полуденный зной, и я могла купать ребенка.
После рождения ребенка я уже не считалась больше нечистой, и Иосиф решил приступить к исполнению своего супружеского долга. Это случилось в караван-сарае под Бет Гаврином. Место для нашего семейства отыскалось лишь в углу под галереей. Ребенок не спал, но месяц лишь только народился, и супружеское ложе, которым являлся плащ Иосифа, скрывала тьма. Я помню жесткую грубость кожи моего супруга и свои мысли о том, что законный брак в конце концов оказался не так ужасен, как грех, но, в общем, разница была не велика: меня не покидало ощущение насилия.
Мы продолжали свой путь и, миновав холмы под Бет Гаврином, вышли на равнину. Я впервые видела эти места; надо сказать, что за всю свою жизнь я почти не покидала Иерусалим, а если и бывала где-то, то не дальше ближайшей деревни. Я была несказанно удивлена и с интересом разглядывала попадавшиеся по пути сады с фруктовыми деревьями. Я почему-то всегда считала, что здешние земли находятся в запустении. Мое беспокойство за ребенка росло день ото дня, он выглядел очень слабым. Он страдал от жары, и я всерьез опасалась, что он не перенесет путешествия. Мне подумалось, что если ребенок умрет, придется сразу возвратиться в Бет Леем в нашу бедную лачужку. И как жить потом с тем, с кем тебя ничего больше не связывает?
Через несколько дней пути я увидела море. Я часто слышала о нем от родителей и домочадцев, но никакие рассказы не могли описать и толику того зрелища, что предстало перед моими глазами. Море открылось с гребня дюны, по которому шла дорога из Азоте (в городе мы прибились к какому-то каравану и пошли за ним). Надо сказать, что бьющая в глаза синева на первых порах прямо-таки ослепила меня. Затем я ощутила щемящее чувство, близкое к разочарованию: синева тянулась до горизонта, а далее не было ничего, даже намека на какую-нибудь узкую полоску земли. Мне показалось, что кому-то вздумалось разыграть меня. Вещи вдруг стали менять свои привычные очертания: все, что до этого дня казалось мне привычным и понятным, теперь уже не было таким. Я как будто бы стояла на краю, а за ним, за краем, была неизвестность. Мир полон странных и удивительных вещей, о которых я, наверное, так и не узнала бы, прожив всю жизнь в Иерусалиме или Бет Лееме.
Наш путь продолжался еще много дней, их было так много, что я сбилась со счета; из обрывков разговоров караванщиков я поняла, что мы идем в Египет. Нас окружали разные люди: кто из Акко, кто из Сура. Они говорили на разных наречиях, зачастую отличавшихся от нашего языка настолько, что их с трудом удавалось понять. Но Иосиф не очень смущался этим, он был уверен, что, коль скоро все мы евреи, слова не так уж важны для нас. Для наших попутчиков мы были чужестранцами из дальних краев, и никто не подступался к нам с докучливыми расспросами. Казалось, что мы оставили далеко позади нашу прежнюю жизнь с ее трудностями и бедами.
На границе о нас должны были сделать запись, кто мы такие и куда идем. Это также не вызвало особых вопросов, так как Иосиф официально признал себя отцом ребенка. Теперь я начинала понимать, насколько это облегчило жизнь мне и моему сыну. Но нас попросили указать имя ребенка, что вызвало некоторую заминку: дело в том, что в спешке мы не успели даже назвать младенца. Я назвала его Иешуа, первым именем, которое пришло мне на ум, – так звали моего брата.
Наконец мы пришли в Александрию. Завершилось долгое путешествие, настолько долгое, что мне показалось, что начавшие его и те, кто его закончили, – совершенно разные люди. Во всяком случае, я совершенно изменилась с тех пор, как покинула Бет Леем. Я увидела так много разных людей, обычаев, услышала так много наречий, мир настолько раздвинул для меня свои границы, что я порой удивлялась, как я до этого могла жить в мире, совершенно не зная его. Конечно, я не стала делиться с Иосифом своим открытием, да и он не проявлял интереса к моим переживаниям. Если бы мне вдруг пришла в голову мысль рассказать ему о своих впечатлениях, я думаю, что он едва ли понял, о чем идет речь. Вместе с нами путешествовала одна пожилая чета из Эммауса. Я часто видела, как, склонив головы друг к другу, они разговаривали, и в эти минуты казалось, что ничего вокруг них не существует. Я обращалась мыслями к нам с Иосифом: за все время путешествия сказанные нами друг другу слова можно было пересчитать по пальцам, и я думала о годах молчания, которые ожидали нас.
Когда же наше путешествие приблизилось к концу и мы были почти у цели, Иосиф отозвал меня в сторону для серьезного разговора. Выражение его лица было очень сосредоточенным, он как будто обдумывал что-то очень долго и тщательно. Наконец он заговорил, взвешивая каждое слово. Он сказал, что я должна буду покрыть все расходы по путешествию из своего приданого, так как именно мой ребенок вынудил его покинуть родной кров. Мне захотелось напомнить ему, что причиной было еще и его решение жениться. Но я промолчала.
В Александрию мы прибыли поздним вечером, почти ночью, и я смогла увидеть лишь широкою улицу, освещенную множеством светильников, и просторные галереи. Долгое время это оставалось моим единственным впечатлением о городе, так как сразу по прибытии мы отправились в ту часть города, где жили евреи, и практически не покидали его в течение многих месяцев. Дома в еврейском квартале были очень разные – от шикарных построек, напоминавших дворцы, до бедных лачуг. Наше убежище принадлежало к последним. У Иосифа в Александрии жил двоюродный брат Иремия, который перебрался сюда очень давно. Он выделил нам небольшую комнатку в глубине внутреннего двора, за которую назначил плату. Столовались мы с его семьей – женой и детьми. Жена Премии, египтянка, смуглостью кожи напоминавшая эфиопку, не говорила ни на иудейском, ни на арамейском.
Вскоре выяснилась, что наш приезд выпал не на самый благоприятный период. Иремия посетовал Иосифу на то, что отношения между александрийцами и евреями очень обострились. Евреи несколько раз обращались с петициями к Августу, склоняя его уравнять их в правах, александрийцы решительно возражали. Теперь нельзя было рассчитывать на работу у египтян и надо было наниматься к евреям. И Иосиф, за плату, вполовину меньше того, что прежде зарабатывал в храме, нанялся к брату. Выполнял он не только работу каменщика, но был и разнорабочим, что ему в его возрасте давалось довольно тяжело. Иремия же, с одной стороны заботясь о том, чтобы его брат мог платить ему за проживание, а с другой – стремясь получить свои проценты за найм, не отклонял никаких предложений, будь то укладка кирпичей, мощение тротуаров или рытье уборных.
Вскоре мне стало казаться, что с нами поступают несправедливо. После оплаты жилья и питания денег у нас почти не оставалось. Разговорившись с женщинами из нашего квартала, я узнала, что брат Иосифа обманывает нас, пользуясь тем, что мы не знаем ни местных обычаев, ни языка. Я прибежала к Иосифу и сказала, что Иремия ведет себя как вор и обманщик по отношению к нам. Иосиф был готов ударить меня – такими чудовищными показались ему мои обвинения. Не может такого быть, чтобы его родственник, член его семьи обманывал его. Но я не отступала и стояла на своем. В конце концов Иосиф согласился пойти к брату и сказать ему обо всем, ибо если он был честен, то легко сможет опровергнуть все обвинения.
Иремия не стал спорить, а тут же сам начал обвинять нас. Он заявил, что Иосиф осквернил его дом, приведя женщину с незаконнорожденным ребенком. Я была поражена: он никогда до того не высказывал нам никаких упреков. Я поняла, как быстро и как далеко доходят слухи, особенно если это слухи о чьем-то грехе.
– Другой бы просто не пустил вас на порог, я же пожалел тебя, и вот твоя благодарность!
Он нисколько не стыдился того, что обманывал нас, а наоборот, считал, что это в порядке вещей. Он добропорядочный еврей, не оскверненный никаким грехом. Но как же тогда быть с женой неиудейкой?
Иосиф не стал ему возражать.
– Ты прав, мы оскверняем твой дом, – сказал он.
Я не поняла, хотел ли он таким образом высказать брату упрек или действительно был согласен с ним. Иосиф велел мне собраться, и мы покинули этот дом, потеряв и кров, и работу.
Ребенку тогда не было и полугода. Иосиф решил, что нам лучше будет вернуться в Палестину, в Галилею, где о нас никто не знал. Я с сомнением выслушала его – ведь слухи достигли даже Египта, как же можно уповать на то, что нас оставят в покое в Галилее? Иосиф ничего не возразил на мои опасения.
Может быть, он раздумывал над тем, не вернуть ли меня моим родителям. Что мне тогда делать с ребенком и с тем, другим, его ребенком, которого я жду теперь? Но пока, в Александрии, надо было искать хоть какое-нибудь жилье. И мы отправились по еврейским кварталам, спрашивая, кто бы мог нас приютить. Оплатить новое жилье мы могли пока только из моего приданого, так как неизвестно было, когда Иосиф сможет найти работу. Я постоянно жила в страхе, что наши хозяева что-нибудь узнают про нас и так же, как Иремия, выставят на улицу. Но никто не задавал нам никаких вопросов, хозяев интересовало лишь своевременное внесение платы. Обличая нас в наших грехах, Иремия старался прикрыть свои, ибо было немало семей в округе, в которых женщины находились в похожем положении. Я вскоре поняла, что в Александрии евреи не так строго исполняют Закон, как это делают в Иудее, и не так суровы в суждениях. Многие женщины, как я позднее узнала, были едва ли не в худшей ситуации, чем я, но к ним не только не относились с презрением, но многих даже уважали.
В то время власти Рима были очень обеспокоены беспорядками в провинциях и, чтобы задобрить жителей Александрии, всячески старались благоустроить город. Повсюду велись какие-то строительные работы и везде требовались рабочие руки. У десятников не было тогда ни времени, ни желания допытываться, еврей ли каменщик или грек, главное – могли он работать. Поэтому Иосиф, который, однако, так и не выучился говорить по-гречески, довольно легко получал работу.
Мы прожили в Александрии долгие годы, и все это время мой муж не сидел без дела. С возрастом здоровье его слабело, тело, натруженное за долгие годы, теряло силу и выносливость, но никогда я не слышала от него ни жалоб, ни сетований на тяжести жизни. После своей первой получки Иосиф полностью, до единого динария, возместил сумму, которую мы взяли из моего приданого; он сделал это ради ребенка, которого я до сих пор кормила. Долгое время мой муж подозревал, что я каким-либо образом хочу извлечь выгоду из нашего брака, но когда родился его первый ребенок, к тому же оказавшийся сыном, Иосиф оставил свои подозрения. Он стал отдавать мне заработанные деньги, как и было принято, чтобы жена расходовала их разумно и экономно. Сам Иосиф не тратил лишнего, он не пил, никогда не баловал себя, и деньги ему были нужны только на еду и уплату налогов.
Иосиф не позволял себе тратить мое приданое, хотя имел на него полное право. А после рождения наследника он настоял на том, чтобы я подумала, как можно выгодно и с прибылью распорядиться моими деньгами. «Ведь может прийти время, – предостерегал он меня, – когда твой сын будет переживать трудные времена и очень нуждаться. И кто тогда поможет незаконнорожденному?» Я послушалась мужа и вложила большую часть приданого в дело, которое принадлежало одному из городских негоциантов, что оказалось весьма удачным шагом, так как за год принесло почти двойную прибыль. Кое-что из денег я отложила на образование ребенка и на другие необходимые расходы. Я старалась сделать все возможное, чтобы в будущем ему не грозила нищета – слишком хороший урок был получен, когда меня выгоняли на улицу мои же родственники. Не полагаясь на мужа, я искала возможность зарабатывать самой. Чтобы чувствовать себя более уверенной, я научилась говорить по-гречески, брала небольшие заказы на плетение циновок или каких-нибудь других мелких вещиц. В этом я совершенно не отличалась от остальных женщин Александрии, которые, будь то гречанки или еврейки, старались идти своей дорогой, не рассчитывая особо на чью-либо помощь. Они были очень не похожи на женщин Иудеи, убежденных, что жена не более чем собственность своего мужа.
Мой второй ребенок, которого мы назвали Якобом, родился уже спустя тринадцать месяцев после первенца и быстро обогнал его в росте и силе, видно пойдя в отца. Разница между ними была настолько очевидна, что не было ни одного человека, кто бы не счел первого сына кем-то вроде подкидыша или приемыша. Но это, опять-таки, не было чем-то необычным в этом городе. Детей здесь нередко продавали и покупали даже в еврейских семьях, стараясь таким образом восполнить их отсутствие с помощью тех, у кого дети были в избытке. Так бы мы и жили, не привлекая ничьего внимания и ничем особо не выделяясь, если бы не ребенок, который, казалось, с первых же дней был отмечен особой печатью своей непохожести.
Я отчаянно старалась относиться к первенцу так же, как я относилась к Якобу и другим детям, появившимся позже. Но, как ни странно, такое стремление к справедливости не наделяло, а, наоборот, обделяло их материнской любовью. Коль скоро я избегала проявлять особую нежность к Иешуа, я не проявляла ее и по отношению к остальным, стараясь не прогневить ни мужа, ни Господа. Но мне так и не удалось навести мосты в нашей семье, и Иешуа все больше и больше отдалялся от нас. Наверное, было бы куда лучше, если бы каждый получил свою долю любви, соответственно месту в моем сердце. Я всегда немного ревновала Иешуа, который был мне гораздо ближе, чем остальные дети. За исключением, пожалуй, двух дочерей – в них улавливались мои черты, тогда как братья Иешуа были истинными сыновьями своего отца. Иешуа также унаследовал от меня какие-то едва уловимые черты, я бы сказала, в нем было что-то женское: может быть, хрупкость и какая-то болезненность, но это и выделяло его, и делало непохожим ни на кого из нас. В нем было много чего-то совершенно иного. Его происхождение никто не мог определить: он был светлокож, в отличие от меня, и светловолос. Он ничем не напоминал даже своего отца, чему я была несказанно рада, так как не вынесла бы, наверное, пытки постоянного напоминания.
С ранних лет Якоб понял, какие разные они с братом, и изо всех сил тянулся к нему, стараясь преодолеть разделяющую их пропасть. У меня сжималось сердце, когда я видела, как Якоб старается во всем уступить брату. Он как будто бы говорил: смотри, как я уважаю тебя; я знаю, какое место ты должен занимать в нашей семье, и даю тебе его. Я чувствовала невыразимую любовь к Якобу в такие мгновения. Но Иешуа часто держался с братом холодно, что не могло не оттолкнуть его. И очень скоро каждый из них пошел своей дорогой. Уже с пяти лет Якоб стал помогать отцу на работе, постепенно осваивая его ремесло. Иешуа, наоборот, не испытывал никакой тяги к этому делу. Якоб понял, что жизнь уготовила им разные пути, и, по-видимому, смирился с их отдаленностью и непохожестью. Я наняла учителя для Иешуа, правда, тогда он, казалось, был мал для серьезной учебы, но я хотела уже с ранних лет показать ему, что за жребий выпал на его долю.
