Текст книги "Завет, или Странник из Галилеи"
Автор книги: Нино Риччи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)
Так как рынок располагался рядом с портом, то у меня был хороший предлог посещать припортовый квартал, где обитал в те дни Иешуа, довольно часто. Его было нетрудно разыскать – стоило лишь спросить о нем кого-нибудь на улице, и он вскоре приходил. Я приносила ему еду, которую плотно заворачивала в листья, чтобы она подольше оставалась горячей, мы садились рядом на открытом воздухе, и он ел. Мы не очень много разговаривали, больше молчали. Я только спрашивала, как у него дела, а он обычно отвечал, что хорошо. Иногда я предлагала ему деньги, от которых он отказывался. Иешуа никогда не спрашивал ни об Иосифе, ни о своих братьях и сестрах. А я не расспрашивала о его мыслях и планах. Но и тогда, когда мы просто молча сидели рядом, нас объединяло какое-то общее настроение или чувство: может быть, печаль, а может быть – некая тайна между ним и мной. Я вспоминала, что я чувствовала, оставаясь наедине с ним, когда он жил дома и был совсем еще маленьким, – ощущение некоего бремени. Что это было? Его предназначение? Как сложится его путь? Как Господь поведет его по этому пути? Я не знала, но чувствовала, что он знает свой путь и свою цель; она виделась ему, как видится путнику еле заметный огонек в конце долгой дороги.
Я думала поначалу, что, несмотря на то что Иешуа был известен в квартале, живет он достаточно уединенно. Этого, как мне казалось, требовал его характер. Но я ошибалась. Мальчишки припортового квартала сбивались в стайки, или банды, как они себя именовали, а Иешуа был у них кем-то вроде предводителя. Мальчишки под его верховодством рыскали по кораблям, приходящим в порт, в поисках еды. Он определял каждому место для попрошайничества, чтобы они не дрались между собой из-за этого. Таким образом, он сам устроил свою жизнь, найдя себе в ней место среди бедняков и попрошаек. Он ушел на улицу и обрел там свою семью вместо той, которую покинул. Случайно ловя обрывки разговоров на улицах, я поняла, что люди знают и любят его за умение остро пошутить, за умение зажечь народ речью, и у меня возникало горькое чувство, что мне он показывает другую свою сторону, о которой не было известно людям с улиц.
Не знаю, как долго продлились бы наши с ним встречи в пригаванском квартале, возможно, со временем он твердо встал бы на свой путь и оставил бы меня окончательно. Однако гораздо раньше в городе вспыхнули беспорядки. Обострилась вражда между евреями и другими жителями Александрии. Поводом послужило убийство грека евреем в уличной драке. По городу покатилась волна погромов, людей убивали прямо на улицах, дома и магазины сжигались дотла.
Резня была в самом разгаре, когда Иешуа вернулся домой, – он получил удар ножом в грудь в драке, завязавшейся на улице. Он появился на пороге очень бледный, и я поняла, что он потерял много крови. Удивительно, что он сумел добраться до дома, так как, сделав всего несколько шагов, он потерял сознание и упал замертво. Он лежал в беспамятстве несколько дней; я была уверена, что он не сможет выкарабкаться, и каждое утро вставала и подходила к его постели, страшась, что найду его мертвым. Но прошло несколько дней, и он начал поправляться. Придя в себя, поначалу он не понимал, где он и как попал сюда. Я в глубине души была рада такой его беспомощности.
– Ты пришел домой, – сказала я ему, и он не стал возражать мне.
Слабый и раненый, он снова становился ребенком. Вскоре другие наши дети стали приходить, справляясь о его здоровье. Как будто бы их брат, живший почему-то отдельно, снова вернулся к ним. Девочки приносили ему еду прямо к постели, так что ему не приходилось даже вставать. А Якоб, который из-за беспорядков не ходил на работу, просиживал с ним целыми днями, они разговаривали очень просто и душевно. Они говорили обо всем: о работе Якоба, о событиях в квартале – у меня при этом комок подступал к горлу, настолько Якоб был по-прежнему привязан к брату. Иосиф хранил молчание. В те дни мы все жили под страхом смерти, и даже чужие люди проявляли заботу друг о друге. Я не допускала и мысли, что Иосиф мог выгнать Иешуа на улицу.
Иешуа ничего не рассказывал о том, как его ранили, а мы боялись подступаться с вопросами. По кварталу, однако, ходил рассказ о том, что в ту ночь было волнение в районе доков, избивали евреев. Так одного еврея, который держал лавку в том районе, вытащила на улицу разъяренная толпа, хотя все его хорошо знали как тихого миролюбивого человека, к тому же жена его была гречанкой. Свидетели сцены, которая разыгралась позже, рассказывали такие подробности, от которых кровь стыла в жилах: толпа, преследующая жертву и жаждущая крови, стала в буквальном смысле слова разрывать его на части. Все это происходило на глазах у насмерть перепуганных жены и детей. И кто-то вспомнил, когда увидел Иешуа, немного оправившегося после ранения, что именно он пытался образумить беснующуюся толпу, за что и получил удар ножом в грудь. История эта была очень любима в нашем квартале; ее пересказывали, добавляя новые и новые подробности. Об Иешуа говорили, что он не побоялся рискнуть своей жизнью, и поэтому он настоящий еврейский герой. Сам Иешуа, однако, так никому ничего и не рассказал. Некоторые из наших соседей были очень удивлены, они никак не ожидали, что тот, кому, по их убеждению, была уготована судьба беспризорного бродяжки, вернулся в отчий дом, да еще в ореоле героя. Я же, не скрою, была по-матерински горда им; я радовалась, что несмотря на жизнь, которую он вел в последнее время, он знал, что такое честь. В остальном я ничего не могла сказать с уверенностью – как долго он пробудет в родном доме, или как скоро он покинет его.
В те дни многие семьи давали приют тем, кто остался без крова или вынужден был покинуть свой дом. В нашем доме остановился тогда молодой ученый по имени Гдальях. Они очень сошлись с моим сыном, и когда Иешуа совсем поправился, часто подолгу беседовали. Гдальях рассказал Иешуа историю о том, как во время первого римского завоевания император Помпей захватил Храм. Священники продолжали вести службу даже тогда, когда мечи заносились над их головой, полагая верность Богу выше собственной жизни. Когда Храм был захвачен, Помпей направился в самое священное место – в Святая Святых, куда сам первосвященник входил только раз в году. Помпей хотел завладеть огромными богатствами, которые, он был уверен, там хранились – недаром за великого еврейского бога его приверженцы стояли так отважно. Император рассчитывал увидеть божество во всем его ослепительном блеске. Каково же было его удивление, когда, отодвинув роскошный занавес, он обнаружил за ним пустоту.
– И Помпей понял, что наш Бог вовсе не божок или идол, как это было у язычников, но Бог, превосходящий и отвергающий любую попытку сотворить его подобие, – завершил свой рассказ Гдальях.
Услышанное произвело, по-видимому, сильнейшее впечатление на Иешуа.
– Тому же учил меня мой наставник Артимидорус, он так же говорил о Боге, – сказал Иешуа.
Беспорядки постепенно стихали, евреям было приказано сосредоточиться в одном квартале и не покидать его. Но группа еврейской молодежи, возмущенная все еще продолжающимися убийствами евреев, проникла как-то в город, разломав городскую стену со стороны канала. Они пробрались в центр города и подожгли Ворота Солнца. Огонь перекинулся на соседние постройки, сгорели многие здания, в том числе и жилые дома. Наутро весть о пожаре быстро облетела город, и вновь собралась огромная толпа, которая двигалась к нашему кварталу, чтобы захватить его и разрушить до основания.
Был субботний день, и вся наша семья, включая выздоровевшего Иешуа, была в молельном доме. Там нас и застала тревожная новость. Когда мы вышли на улицу, то обнаружили, что все улицы запружены народом, едва вмещавшимся в их тесном лабиринте. Народу было в несколько раз больше обычного, так как население квартала увеличилось в несколько раз благодаря беженцам. Многие старались покинуть квартал, но их останавливали кордоны солдат, выставленных властями. Страх гнал людей на улицы, но оттуда им некуда было деться, так как у солдат был приказ никого не выпускать. Люди сразу же поняли, что они находятся в ловушке, ибо на помощь солдат никто, конечно же, не рассчитывал.
Мы смогли дойти только до большой рыночной площади. Я хотела вернуться домой, там мы по крайней мере смогли бы запереться и спастись от толпы. Но Иосиф напомнил мне, что нападающие собираются жечь дома, и наш дом будет превращен в угли вместе с нами. Он сказал, что нужно оставаться вместе с людьми на улице. Но я боялась, что наши дети могут потеряться в толпе, когда мы будем пробираться сквозь нее, или что их затопчут при первом же признаке паники.
Большинство мужчин решили, что надо вооружиться; они собирали булыжники с мостовой, рассчитывая пустить их в ход при необходимости. Иосиф и Якоб, увидев это, тут же присоединились к ним; они помогали выламывать камни из мостовой, а затем разбивали их на части, которые тоже могли стать хорошим оружием. И вот когда, казалось бы, стало совершенно ясным, что насилия не избежать, учитель, служивший в нашем квартале, стал обходить собравшихся и тихим голосом напоминать всем о субботнем дне. Его звали Менаше. Он напомнил нам, как легендарные Маккавеи не стали оказывать сопротивления, когда на них напали в субботний день, но спокойно предали себя в руки смерти. Он предупреждал нас, что если мы окажем сопротивление и завяжем бой, то наверняка все погибнем – мужчины, женщины, дети. Толпа явно превосходила нас численностью и скорее всего была вооружена. Ждать помощи от армии было бессмысленно, солдаты могли даже выступить на стороне греков. И поэтому, говорил Менаше, лучше не прибегать к насилию; если придется умереть, то мы умрем совершенно безвинными, а свидетельствовать об этом, как сказано в Писании, будут небеса и земля. Мы пострадаем там, где даже не пыталось свершиться земное правосудие.
Иешуа выслушал все, что говорил Менаше, он все еще не взял в руки камень.
– Менаше забыл о Маттафии, который вступил в борьбу, когда увидел, что его братья убиты, иначе евреи исчезли бы с лица земли, – сказал он мне.
Якоб, наблюдавший за Иешуа с большим вниманием, сказал ему:
– Ты все еще не вооружился. Люди смотрят на тебя, ты для них пример, потому что они видят в тебе героя.
Однако Иешуа явно расстроило такое сравнение.
– Пусть они лучше посмотрят себе в душу и посоветуются со своим разумом, – сказал он.
Многие из тех, кто были на улице, особенно женщины, были готовы прислушаться к тому, о чем говорил Менаше. Что толку, если нас всех перережут здесь, как овец. А вдруг солдаты, увидев, что мы не вооружены и ведем себя мирно, встанут на нашу сторону и защитят нас. Женщины принялись уговаривать своих мужей послушать Менаше и отказаться от действий, которые могут привести к ужасным последствиям. Я тоже обратилась к своему мужу, уговаривая его успокоиться и подумать о детях. Иосиф, какое-то время хранивший молчание, после слов Иешуа повернулся к Якобу и велел ему перестать рубить камни, сам он также прекратил работу. Он явно не обращал на меня никакого внимания, но я была удивлена тому, что он, казалось, подчинился Иешуа.
Мало-помалу мирные наставления Менаше взяли верх, и люди стали бросать приготовленное только что оружие. Тут пришла весть о том, что толпа в городе прошла через Ворота Солнца и направляется к нам. Менаше тем временем уговаривал всех сесть прямо на улице, в том месте, где каждый сейчас находился. Так мы покажем, что безоружны и не хотим насилия. Там, где стояла наша семья, кладка тротуара была повреждена, и Якобу с Иосифом сначала пришлось убрать отколотые куски, чтобы мы смогли сесть, Иешуа тоже помогал им. Наконец место было расчищено, и мы опустились на пыльный тротуар. Я наблюдала, как Иешуа, поколебавшись немного, словно примериваясь, устроился между мною и Якобом. Я слышала, как бьется его сердце рядом с моим, мне припомнилось очень отчетливо то время, когда он был совсем маленьким, и даже те дни, когда я носила его. Ощущая его теперь так близко с собой, я вдруг подумала, что в этот отчаянный момент, когда все мы находимся на волоске от гибели, для меня на самом деле важно только одно – мы сейчас вместе, вся наша семья.
Народ плотно занял площадь, с трудом можно было пошевелиться – нас было около пяти тысяч; улицы поблизости были также полны народу. Когда последний человек устроился на своем месте, усевшись прямо в грязь, наступил момент полного молчания. В воздухе запахло потом – это был запах страха тысяч людей. Уже можно было различить вдалеке, как бурлит приближающаяся толпа. Я вспомнила все свои прежние волнения и горести, и они показались мне такими пустяками сейчас, перед лицом смерти. Я держала на коленях своего младшего сына – ему едва минуло четыре года. Мы молча сидели и ждали, а рев толпы, приближаясь, нарастал.
Когда страх и напряжение достигли своей высшей точки, кто-то вдруг запел.
Зазвучала хвалебная песнь Богу, который, облеченный в свою славу, скрыл в пучине морской и всадников, и лошадей.
Это была песня нашего исхода из Египта, славящая Бога, который помог нам. Песню стали постепенно подхватывать. На площади пели уже все пять тысяч, а вскоре песня зазвучала и на соседних улицах. Похожая на разгорающееся пламя, она перекрыла рокот надвигающейся на нас толпы. Наше пение помогло нам победить страх. Когда уже стало совершенно ясно, что воины, стоявшие в оцеплении, не будут сдерживать нападающих, чтобы защитить нас, мы продолжали петь, и ни один человек не двинулся с места.
Сидящим на площади видна была толпа, накатывающаяся на нас волнами и тут же расплескивавшаяся в разных направлениях. Над головами нападавших взлетали дубинки, кто-то сжимал в кулаках камни, кто-то – обугленные головешки, подобранные, очевидно, на месте вчерашнего пожара. Однако, обнаружив, что мы все как один мирно сидим на земле, поем и не пытаемся даже защитить себя, толпа затормозила и подалась назад в замешательстве. Несколько камней и палок все же полетели в нас и, так как мы сидели очень плотно, достигли своей цели, но и тогда никто не сдвинулся с места – мы продолжали петь.
– Бог, который походит на тебя, – пели мы, – могущественный в своей святости, Он на небесах во всей силе своей, и Он любит тебя.
Казалось, что Бог услышал нашу молитву: свершилось чудо. Солдаты, сообразившие, что теперь их бездействию нет оправдания, наконец стали предпринимать решительные меры, чтобы рассеять нападавших. А атакующие, поняв, насколько серьезны намерения гвардии, немедля отступили и устремились обратно в город. Воины поспешили сомкнуть ряды, чтобы отрезать от нас ту часть нападавших, кто еще не оставил своих агрессивных намерений.
Люди долго еще сидели на земле в каком-то оцепенении; трудно было поверить, что резня предотвращена и страшная опасность миновала. Но постепенно люди поднимались с земли, вытирали пот и не спеша расходились по домам.
Мы тоже пошли домой. Пока мы пробирались через заполненные народом улицы, Иешуа все время держался позади меня.
– Мама, – сказал он так тихо, что только я одна могла услышать его, – я был не прав, отвергая евреев, ведь я один из них.
Слова эти он произнес с таким чувством, так искренне, назвав меня мамой, что я не могла сдержать слез.
Казалось, теперь жизнь поворачивалась ко мне своей светлой стороной. И я сейчас получила несравнимо больше, чем, мне казалось, я заслуживала. Зло обернулось добром: пройдя через ужас ожидания смерти, я вновь обрела сына. Я полагала, что Иосиф теперь не выгонит Иешуа из дома, если тот захочет остаться вместе с нами, мы ведь пережили вместе очень многое. Словом, я позволила себе мечтать о том, что мы наконец-то сможем зажить мирно все вместе.
Но в тот же вечер Иосиф пришел ко мне и сказал:
– Мы не можем оставаться здесь больше. Мои сыновья слишком дороги мне, и я много претерпел ради них, чтобы дать им вот так просто быть зарезанными в чужой стране.
У меня сжалось сердце – все пошло прахом. Иешуа едва ли пойдет вместе с нами, он так долго был предоставлен сам себе, что не поддастся никаким уговорам. Я не могла также убедить Иосифа, что нам нельзя оставлять Иешуа: он все еще нуждается в нас. Мне надо было поделиться своими сомнениями с Иосифом, но у меня не хватало духу начать этот тяжелый разговор. Мне самой не хотелось покидать страну, где я вкусила так много свободы, но я как мать не могла допустить, чтобы мои дети постоянно переживали страх смерти, а наш дом мог быть сожжен. К тому же я поняла, что Иосиф уже все решил сам.
– Я должна буду разобраться со своими делами, – это все, что я ответила мужу; разговор был закончен.
Говоря так, я думала о своих деньгах. После двенадцати лет жизни на чужбине мы снова возвращались домой. Хотя трудно было сейчас сказать, где на самом деле теперь находился мой дом. В Египте у меня родилось восемь детей, двоих из которых я похоронила. В Египте я вкусила радость от возможности самостоятельно зарабатывать себе на хлеб. В Египте я узнала, как мал этот мир. И теперь я покидаю эту землю. Вместит ли моя память все, что я поняла и чему научилась здесь, или же она, как память ребенка, сохранит лишь нечеткие, стирающиеся с течением времени образы.
Страна, куда мы возвращались, очень сильно изменилась со смертью Ирода, и в ней с трудом можно было узнать то царство, которое мы когда-то покинули вместе с моим мужем. Теперь здесь постоянно вспыхивали беспорядки или восстания. Многие города были сожжены и лежали в руинах. Были земли, где не было совершенно никакой власти, и там набегами хозяйничали лишь шайки головорезов. После смерти Ирода власть в Иудее перешла к его сыну Архелаю, который был потом свергнут римлянами. Римляне поставили в Иудее своих правителей, что повлекло за собой много разрушений и осквернение иудейских святынь. Иосиф не хотел возвращаться туда не столько из-за того, что в тех местах нас хорошо знали, сколько из-за того, что он опасался вновь стать рабом – теперь у себя на родине.
Наш выбор пал на Галилею. В Галилее правил Ирод Антипа, который, по крайней мере, открыто называл себя евреем. Однако позже выяснилось, что его собственные бесчинства едва ли не превосходили римские. У Ирода были планы, о которых в то время говорили все; он намеревался возвести большой город на берегу Киннерийского моря и сделать его новой столицей. Иосиф решил, что там он сможет устроиться и найдет работу на долгое время, поэтому место казалось ему очень привлекательным. Муж мой был уже в преклонных летах и имел сыновей, которые должны были быть как-то устроены.
Мы возвратились вдевятером, так как Иешуа – а я не смела даже надеяться на это – решил пойти вместе с нами. Я тщательно скрывала свою радость и даже воздерживалась от каких-либо одобрительных слов – боялась, что они могут остановить Иешуа. Свое решение он пояснил так: он-де еврей, и ему нужно побывать на земле предков – так он сможет лучше разобраться в себе. Но я понимала, что на самом деле пережитые вместе невзгоды сблизили нас. Я ничего не стала обсуждать с Иосифом, а просто сообщила ему, стараясь всем видом подчеркнуть обычность такого события, что Иешуа пойдет с нами.
Мы решили остановиться на три дня в Иерусалиме. Это было ошибкой, так как Иосиф, не желая иметь никаких контактов с моей родней, отправился сразу в Бет Леем, захватив с собой своих сыновей. Он спешил показать их своей семье. Иешуа неожиданно воспринял все очень близко к сердцу и тяжело переживал по этому поводу. Во время путешествия их отношения с Иосифом, казалось, заметно потеплели. Иешуа во всем слушался его и, как мог, выказывал уважение, хотя было ясно, что он был очень умен и даже превосходил в этом Иосифа. Но когда мы вступили на землю Иудеи, неприятные воспоминания пробудились в душе Иосифа. Иешуа не понимал причины таких разительных перемен и впал в дурное расположение духа. Мне стало ясно, что он не понимает истинного положения вещей в нашей семье и того, какое место он в ней занимает. Тогда, в Египте я полагала, что именно по этой причине он оставил нас – а иначе что могло побудить его уйти из дома? Но он был слеп. Иногда меня удивляла его слепота, которая сочеталась с удивительной, не свойственной возрасту проницательностью. Позднее мне приходило в голову, что именно эта завеса позволила ему остаться рядом со мной, он как будто бы видел вещи издалека и смотрел на них по-другому, не в привычном свете. Мне казалось, что это не давало ему возможности судить обо мне по каким-то очевидным для всех вещам, а просто принимать их такими, какие они есть.
За время, что мы прожили в Египте, я не имела никаких известий о своей семье. Поэтому, когда я появилась дома после долгой разлуки, мне пришлось заново знакомиться с моими братьями и сестрами. Только теперь я узнала, что отец мой не так давно умер. Я отдала некоторую сумму из своих денег матери, чтобы поддержать ее. Отец не оставил ей никаких средств к существованию, и она жила как приживалка в своем собственном доме, во всем завися от милости невесток. Что касается моих братьев, то они не выказали никакой радости по поводу моего появления. Я узнала вскоре, что они не переставая ругали меня, считая моей виной то, что удача отвернулась от нашей семьи. Они сказали Иешуа, что он будет спать в комнате для слуг. И мне стоило огромного напряжения, чтобы сдержать себя и не уйти тотчас, но я осталась, в первую очередь, конечно же, из-за матери. Я постелила себе и дочерям в комнате для слуг, она все равно стояла пустая, и сделала вид, что мы сами решили разместиться в ней, так как в доме было мало места.
Однако мне не удалось обмануть Иешуа, и на следующее утро я обнаружила его кровать пустой. К вечеру он так и не вернулся домой. Темнело довольно быстро, и я не могла идти искать его на ночь глядя, поэтому не сомкнула глаз до утра, представляя себе все худшее, что могло с ним произойти. Он был схвачен по доносу, убит на улице или просто решил наконец снова оставить нас. Если бы я сохраняла присутствие духа, то, конечно, подумала бы о том, что улицы Иерусалима все же гораздо спокойней припортового района Александрии. Едва рассвело, я бросилась на поиски сына. Я довольно долго бродила по Иерусалиму, пока не оказалась около Иерусалимского храма, там я и нашла Иешуа. Он стоял во дворе храма и слушал учителей, ведущих богословские споры.
Меня пронзила дрожь, которую я с трудом сумела скрыть: по Закону незаконнорожденный не мог войти в храм и даже приблизиться к нему под страхом смерти. Стоило кому-то из толпившихся там людей выступить с доносом, участь Иешуа была бы решена.
Один из учителей, узнав, что я мать мальчика, сказал мне, что мой сын говорит кощунственные речи, утверждая, что существует мудрость, превосходящая мудрость Торы.
Я вспомнила, что Иудея известна строгостью в подходе к вере, правда, говорили, что эта строгость не лишена лицемерия. Однако я внутренне обругала себя за то, что не смогла удержать Иешуа от прихода сюда, где он мог стать только изгоем. Достаточно одного походя пущенного слуха, и люди, что собираются здесь, могли бы сломать ему жизнь.
Я подозвала его и отвела в сторону. У меня даже не было сил обрадоваться, что я наконец нашла его. Единственное, что я сказала ему:
– Какой ты глупый, так нельзя, ты говоришь обо всем слишком открыто.
Он стоял молча передо мной, а я в душе сокрушалась, что не могу увести его из Иерусалима, взять и увести, несмотря на его упорство. Сейчас это казалось мне самой большой бедой.
– Просто ты для них совсем еще мальчишка, – говорила я ему, – и они не могут смириться, что, несмотря на свою юность, ты мудрее многих.
Он в конце концов согласился пойти со мной домой, где нам приготовили комнату, выходящую во внутренний двор; для этого пришлось очистить ее от скопившихся там вещей. Он кивнул, делая вид, что понял и теперь доволен. «Ради меня», – подумала я.
Я не могла больше ждать его решения и спросила, собирается ли он пробыть с нами до конца путешествия.
– Я не могу судить о том, какие евреи, повидав только тех, кто живет в Иерусалиме, – сказал он.
Я едва сдержала вздох облегчения.
На следующее утро мы вместе с Иешуа и дочерьми встретили Иосифа у Дамасских ворот и отправились дальше на север.
Мы направились в Переа, так как не хотели пересекать Самарию. В попутчики мы выбрали группу торговцев. Путешествие по дорогам Иудеи было для них привычным делом; они были вооружены на случай, если придется отбиваться от разбойников, промышляющих в горных районах. И наш разумный выбор принес результат: нам удалось без всяких неприятностей достичь побережья Киннеретского моря. Я поняла по Иешуа, что море поразило его. Мы тоже были под сильным впечатлением. Наш путь в течение долгих дней и недель пролегал по пустыне, в Египте и далее, пока мы добирались до Иерусалима. Весь долгий путь мы не ощущали на губах ничего, кроме сухости крупинок песка. И вот, воистину, нам открылся рай. Свежая пышная зелень, прохлада и дуновение весеннего ветра. Нас охватила радость, и мы почувствовали наконец сладость возвращения на родную землю. Здесь воздух вдыхался легче и был более чистым, и воды, даже в сравнении с Западным Морем, были более синими.
В Синабрии Иосиф спросил про новый город, который собирались строить. Но новости были плохие. Работы почти не велись, так как Ирод отвел под новый город земли, предназначенные для захоронений, и нанятые рабочие, все, кроме греков, отказались на них работать. Иосиф очень расстроился. Мы проделали немалый путь, на который ушло много сил и денег, но оказалось, что все напрасно. К тому же Иосиф заболел после Иерусалима, его лихорадило: очевидно, холод и сырость тамошнего климата пагубно сказались на его здоровье. Он никак не мог прийти в норму и окончательно выздороветь. Иосифу совсем скоро должно было исполниться шестьдесят, и он боялся, что очередная хворь может стать для него последней. Мы устроились на ночлег на постоялом дворе прямо у ворот Синабрия. К вечеру я попросила Иешуа сходить в город за врачом, потому что Иосифу, казалось, стало хуже.
– Ты думаешь, что ты все еще в Александрии, – сказал мне Иешуа, – где есть врачи?
Я явно расслышала иронию в его голосе. Он все же сходил в город; я дала ему немного монет, и он вскоре вернулся с каким-то лекарством, от которого Иосифу немного полегчало.
Из разговоров с местными жителями мы узнали, что в Сифорисе есть работа для каменщиков. Ирод отстраивал этот город заново после разрушений, причиненных беспорядками. Он продолжал использовать его как столицу, пока не найдется места для возведения новой. Мы немедля отправились туда, и, на наше счастье, Иосифу удалось найти там работу, да еще и пристроить Якоба, правда, не скажу, чтобы его очень поощряли деньгами. Мы подыскали небольшой дом по соседству в Нацерете – в Сифорисе действовал запрет на поселение евреев. Нацерет когда-то был довольно оживленным городом, но впоследствии пришел в упадок; мы застали его обветшалым и наполовину опустевшим.
Иешуа все еще оставался с нами, когда мы обживались на новом месте. Однако мне было ясно, что теперь, после Иерусалима, Иешуа уже ничего не держало возле меня, и даже более того, ему тягостно было наше присутствие. В глубине своего сердца я готовилась к скорой разлуке. В Нацерете не имелось никакого занятия для него, не было того напряжения жизни, к которому он привык. Иешуа несколько раз вместе с Иосифом и Якобом ходил в Сифорис – там были школы и можно было встретить образованных людей. Но он чувствовал себя неловко, отправляясь в город просто так, в то время как отец и брат трудились в поте лица под палящим солнцем, чтобы заработать на кусок хлеба. У меня снова возникало желание предложить ему часть своих денег, он мог бы отправиться учиться в школу в Кесарию или в Птолемеис, расположенный на побережье. Но он мог спросить у меня, почему я откладывала деньги только для него, а не для всех, или почему я скрывала их до сих пор. Что бы я ответила ему?
Однажды Иешуа сказал мне, что хочет попробовать найти работу рыбака в поселках на берегу, я не могла ничего возразить ему на это. Он ушел. Чуть позже до меня дошла весть, что Иешуа работал рыбаком в артели в Синабрисе, кажется, один сезон, но потом ушел, не то в Декаполис, не то в Сур. Он не присылал о себе никаких вестей, а слухи до меня доходили самые разные, и я не знала, чему верить, а чему нет. В конце концов я прекратила спрашивать о нем; мне было стыдно, что я, мать, не знаю, где сейчас находится мой сын. Надо признаться, что любая весть о нем причиняла мне больше боли, чем радости, так как я понимала: он окончательно сжег все мосты. Не удивительно ли то, что в Александрии, где мы пережили столько горя и так, казалось бы, были близки к разрыву, мы все же смогли пережить мгновения настоящего единения. А здесь, у себя на родной земле, мой сын покинул меня при первой же возможности. Почему так случилось? Я не смогла удержать его в семье. А может быть, все произошло из-за того, что он был неотделимой частью меня и рвался на волю, так как слишком большая близость связывала его.
С уходом Иешуа наша жизнь постепенно стала походить на жизнь обычной семьи, одной из многих тысяч семей Галилеи; жизнь как будто бы вернулась в свою исходную точку и пошла по новому кругу. Только лишь Нацерет казался мне самым краем земли, где паслись несчетные стада коз и жили грубоватые невежественные люди. Сифонис, который мне случилось увидеть один или два раза, показался мне отчаянно захолустным, пыльным и маленьким в сравнении с Александрией. Было что-то такое в этих местах, где мы теперь поселились, что вызывало чувство оторванности от всего мира, возможно, из-за того, что вокруг были леса или холмы, а моря, к которому я успела привыкнуть, не было. Но со временем я начала осваиваться в этом заброшенном краю, и моя александрийская неугомонность начала забываться. Жители Нацерета относились к нам с уважением, так как про нас было известно, что мы пришли издалека, из очень большого города. Наша прошлая жизнь никого здесь не волновала, и все воспринимали меня такой, какой я была, – матерью семейства, заботящейся о своих детях, проводящей дни у реки или у колодца. У меня имелись свои деньги, и я решила прикупить оливковую рощу недалеко от города: я не захотела иметь дело с купцами, как ранее в Александрии, но и держать деньги дома опасалась из-за страха перед ворами.
Мы прожили в Галилее немногим больше года, когда мой муж, Иосиф, скончался. Он как-то занемог на работе, но недомогание показалось ему таким пустяковым, что он не попросил даже отпустить его домой. Однако вечером Якобу и его товарищам пришлось нести Иосифа в Нацерет на руках. К ночи он умер. Я удивилась той печали, которую вызвала во мне смерть мужа, так как мне казалось, что я никогда не любила его. Но я прожила с ним почти пятнадцать лет, он стал отцом моих детей. Он оберегал меня – это я поняла со временем – от жизненных невзгод, которые могли быть гораздо тяжелее. Он ни разу не поднял на меня руки, ни разу не попросил меня о чем-то, о чем не мог бы попросить муж у своей жены. А простоватая прямолинейность, которая так раздражала меня в юности, когда я была его невестой, очень облегчила нашу с ним совместную жизнь впоследствии. На смертном одре он не стал отдавать никаких распоряжений, а лишь наклонился ко мне и, стараясь говорить внятно, ибо язык уже не слушался его, назвал мне сумму, которую ему должны были уплатить на работе. Я поняла, насколько он всегда доверял мне.
