Текст книги "На бывшей Жандармской"

Автор книги: Нина Цуприк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Три пятака

Ближе к центру города рабочие пошли медленнее, а потом и вовсе затоптались на месте. Здесь, в господской части, праздновали свободу хозяева больших каменных домов с крепкими, на семи замках, воротами. Они ликовали, обнимались, поздравляли друг друга. Всюду слышалось: «Да здравствует свобода!», «Русь без царя!», «Равенство и братство!» На меховых отворотах дорогих шуб красовались алые банты.

Вместе с грубыми рабочими сапогами месили талый снег господские хромовые, блестящие калоши, щеголеватые ботинки с пуговками.

Пока шли быстро, Федя разогрелся. А теперь от долгого топтания на месте под куртку пролезла противная дрожь.

– Нос у тебя посинел. Замерз? – спросил отец.

– Маленько…

– Что же мне с тобой делать? Э-э, гляди-ка, и твой дружок здесь. Иди к нему. Потом домой вместе вернетесь, – Иван Васильевич указал на Ахмета, который со своим ящиком топтался невдалеке.

– Слыхал? Царя прогнали, – сообщил Федя, подбегая к Ахмету.

– Ага! А Николка-та вон, гляди!..

Рассылка тоже увидел ребят.

– Здорово его, царя-то? Взяли и… по шапке! А? – закричал он, выбегая из колонны. – Ладно, пусть идут. Догоню после. Пойдем, поглядим.

Город волновался. Казалось, в этот день никто не усидел дома, все высыпали на улицу. Одни забрались на высокие крылечки, на уличные тумбы и кричали: «Урра-а!» Другие стояли молчаливыми кучками. На растерянных лицах так и застыл немой вопрос: «Как же это? А?..»

По запруженному людом Большому тракту друзья добрались до кинематографа. Здесь толпа стояла плотной стеной. Толстый человек, взобравшись на каменную тумбу, выкрикивал тонким голосом:

– Братья! Нет больше царя-кровопийцы! Мы все – дети свободной России и теперь плечо к плечу пойдем вместе к светлой жизни. Да здравствует свобода! Ура, господа!

Взмахнув еще раз короткими руками, он скатился с тумбы и исчез в толпе.

– Эх ты, «дите свободной России». Пищал-пищал, слов издержал много, а путного ничего не сказал, – угрюмо проворчал стоящий рядом с ребятами бородатый мастеровой.

На тумбу встал длинный гражданин в пенсне и принялся колотить себя в грудь костлявыми кулаками:

– Все это не то, господа, что мы с вами слышали здесь. Надо не говорить, а действовать. Мы должны присягнуть Временному правительству в своей верности…

– Какому еще правительству? Царское сбросили, так Временное объявилось!

Народ кричал, волновался.

Вперед протолкался молодой рабочий, снял с головы шапку и потряс ею в воздухе. Надо лбом рассыпались смоляные кудри.

В нем Николка признал дядю Степана.

Кузнец дождался тишины и заговорил о том, что революция еще только начинается и что господа обманывают народ, обещая свободу, равенство, братство. Какое может быть равенство у богатого с бедным? Теперь хозяева вместо царя Николая кровавого поспешили создать свое правительство, Временное. Они решили захватить Россию в свои руки, еще туже затянуть петлю на шее рабочего человека.

Николка смотрел на дядю Степана и не узнавал его. Всегда спокойный, он говорил гневно и громко, потрясая рукой с зажатой в ней шапкой, словно кому-то угрожал.

– Этот вроде ладно толкует. Наш, видать, человек-то, – одобрительно переговаривались замазученные мастеровые, проталкиваясь ближе к оратору.

– Долой смутьяна! – взвизгнул какой-то господин. Но на него прицыкнули, и он замолчал.

– Ти-хо! Большевик говорит. Не тарахти…

– Товарищи! В столице создано еще одно правительство, наша родная пролетарская власть – Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов во главе с вождем революции Лениным! Я предлагаю послать ему приветствие, телеграфировать, что будем его поддерживать. Согласны?

Над толпой прокатилось многоголосое «Ура-а!» По рукам пошла шапка, в которую рабочие и солдаты бросали монеты на телеграмму в Питерский рабочий Совет.

– Дай мне пятак. Потом отдам, – попросил Федя.

Ахмет загремел ящиком со щетками, где у него лежала баночка с заработанными медяками.

– И тебе дам, – предложил он Николке. Ахмет был счастлив, что может выручить друзей. Он достал три пятака.

Целый день ребята бродили по городу. Долго глазели, как с одного большого дома топорами и молотками сбивали огромный золоченый герб с двуглавым орлом и царской короной.

…Поздно вечером прибежал Федя домой.

– Там в городе бенгальские огни пускают. Как засияет, светло будто днем! – возбужденно рассказывал он. – А у жандармов наганы отнимали. Они ка-ак пустятся бежать! Какой-то дядька кричит: «Бей царских прихвостней!» Весело! Музыка играет, барышни пляшут…

Ночью Федю разбудил разговор матери с отцом.

– Молчишь, все думаешь… Или не рад? – мать подсела на лавку возле отца. Он задумчиво курил и смотрел куда-то в сторону.

– А?.. Как не рад! Только царь – это еще не все, полдела. Видела, как сегодня господа ликовали? Еще драться придется. До нашей победы, до пролетарской.

– Неугомонный ты у меня, – вздохнула мать.

– Папа, мне надо пятак Ахмету отдать, – поднял Федя с подушки голову. – Я у него сегодня взял.

– Что же ты купил?

– Это в Питер, на телеграмму…

– Чего-чего?!

Федя долго и путано объяснял, что говорил кузнец Степан возле кинематографа и как потом люди бросали деньги в шапку.

– А у меня денег нету… И у Николки нету…

Отец присел на кровать и стал гладить сына по голове, пока тот не уснул.

Иван Васильевич долго еще ходил по горнице, о чем-то думал. Потом остановился возле спящего:

– Подрастают большевики! Добрые хлопцы…

„Послужи людям…“

Трудно было разобраться Николке в том, что происходило на заводе. Первые дни после «праздника», когда люди ходили по улицам с флагами и пели новые песни, рабочие поздравляли друг друга. То и дело слышалось: «Прошла коту масленица! Теперь вся жизнь по-новому пойдет!»

Мастера тоже будто подобрели. Рабочих навеличивали «братцами» и разговаривали с ними, как со своей ровней. Даже сухарь и неулыбка конторщик несколько раз назвал рассылку «Николка!», вместо обычного «Эй ты, раззява!».

– Войне конец должон быть! Замирение скоро! Да и кому воевать-то, раз царя больше нету.

– А царь-то и не воевал, он сидел на своем троне в золоченом дворце да вина пил заморские.

– Мало что сидел. А войска-то чьи? Царевы. То-то.

Такие разговоры Николка слышал не раз.

– Скорее бы уж наши кормильцы домой вертались, пока не сложили буйны головушки, детей не осиротили, – вздыхали солдатки.

«Праздник» кончился в день первой получки.

– Это как же? Царя нет, свобода, равенство, а в расчет шиш да штрафы…

– Выходит, одни пустые слова.

– Словами сыт не будешь. Так-то, брат, – перебрасывались недовольные рабочие, отходя от кассы.

С каждой получкой лица людей становились все суровее, угрюмее. А однажды, когда на завод прибыли военные с новым заказом для фронта, рабочие собрались в механической. Они стояли в проходах, даже забрались на станки, облепили окна. На один из станков вскарабкался и Николка. Отсюда ему все было видно.

Посередине мастерской на каком-то ящике стоял управляющий завода, колотил себя в грудь и что-то говорил. Но его никто не слушал, каждый кричал свое.

Но вот рядом с управляющим встал Кущенко и поднял руку. Сразу стало тихо.

– Товарищи! Давайте разберемся по порядку. Господин управляющий, мы пригласили вас для того, чтобы вы нам сказали, почему приняли новый военный заказ и когда собираетесь улучшить положение рабочих?

– Я же объяснял! Пока не кончится война, я бессилен что-либо сделать. Я во всем подчиняюсь компании, – развел руками управляющий, повернувшись к Кущенко.

– Вы не мне говорите, людям. Вы их обсчитываете на каждом шагу, обманываете обещаниями. Вот с ними и объясняйтесь. У рабочих кончилось терпение.

– Верно, хватит терпеть! Их и революция ничему не научила: что до бани, то и после бани. Одинаковые.

– Кому он служит? Кровососам или народу? Пусть скажет, – потребовали рабочие.

– Слышали вопрос? Кому вы служите? Отвечайте, – спокойно повторил Кущенко.

– Это что? Допрос?! – взвизгнул управляющий. – Я служу компании и… России.

– Что компании служите верой-правдой, жмете из рабочего человека последние соки и набиваете хозяйский карман, это так. А насчет России позвольте вам не поверить. Россия – это народ, мы, рабочие, крестьяне, – при этих словах Иван Васильевич широко раскинул руки. – Нам, народу, война не нужна! А вы для войны стараетесь. Это уже предательство, господин управляющий.

– Верно! Предатель он! Гнать его в шею с завода!

– Долой управляющего! – дружно подхватили рабочие.

– Слышали приговор народа? По решению большевистской организации и рабочего комитета вы больше не управляющий. Кончилась ваша власть на заводе, – уточнил Кущенко.

Управляющий не на шутку перепугался, съежился, потом поднял над головой кулаки и закричал, уже не сдерживаясь:

– Это вам не пройдет! Я буду жаловаться! – с поднятыми кулаками он стал пробираться к выходу.

– Так не годится! С почетом надо, – выкрикнул Степан, стоящий в толпе молодых рабочих.

Управляющего догнали, подхватили под руки с двух сторон, приподняли и бережно посадили в ржавую тачку, которая стояла возле мастерской. Он пыхтел, отбивался изо всех сил, болтая в воздухе руками и ногами. Лицо стало белым от испуга и негодования.

Тачка, подхваченная добрым десятком рук, покатилась к заводским воротам.

– Повезли кота хоронить, – смеялись идущие следом рабочие.

– Вы за это ответите! Я… жаловаться… в компанию…

– Эк, напугал. Жалуйся! Там, в Питере, всю твою компанию тоже, поди, на свалку свезли.

– Не думал я, что с этого начнем наводить порядок на заводе, – заметил Иван Васильевич, глядя вслед толпе, идущей за тачкой. – Народ сам решил.

– Не впервой нашим парням кровососов с завода на тачке вывозить. В девятьсот пятом этак же управляющего выволокли. Той же ночью удрал вместе с семьей и пожитками, – вспомнил пожилой рабочий.

– И этот удерет. А напугался! Совсем обалдел, орет не своим голосом. Смехота!

– Гляньте, ребята, сама припожаловала!

От особняка, путаясь в длинном халате, бежала жена управляющего, взлохмаченная, растрепанная. Она потрясала над головой мужниным пистолетом и громко визжала:

– Как вы смеете?! Мерзавцы! Разбойники! Стрелять буду!!

– Туда же в драку лезет. Цыц ты, – прицыкнул на нее один из парней и сделал несколько шагов навстречу.

Жена управляющего завизжала еще громче, швырнула пистолет на землю, подхватила полы халата и понеслась к дому. Вслед громко хохотали рабочие.

– Ой, до смерти перепугала! Аника-воин… – Степан поднял пистолет и сунул в карман: – Пригодится…

Тем временем тачку уже вывезли за широко распахнутые ворота и откатили в сторону:

– Мотай на все четыре…

Выпачканный ржавчиной и мазутом разжалованный управляющий с трудом вывалился на землю и побежал к своему особняку.

– Яшка! Яшка! Лошадей запрягай! Живо! – отдуваясь, кричал он. Но Яшка так и не отозвался. Кучер почуял недоброе и сбежал от своего хозяина.

Рабочие, посмеиваясь, начали расходиться. Только возле механической еще долго разговаривали между собой Иван Васильевич, Раков, Степан, которых теперь открыто называли большевиками.

– Пойдемте дела принимать, пока чиновники не сбежали с ключами и документами, – предложил Кущенко. Все направились в контору.

* * *

…С той поры собрания в механической мастерской стали проходить часто. Рабочие говорили о делах завода, ругали войну, меньшевиков и эсеров, которые мешали делу революции.

На одном из самых людных собраний Кущенко единогласно выбрали в Совет рабочих депутатов.

– Будешь нашим первым депутатом в городе от рабочих.

– Послужи, Иван Васильевич, народу.

– Расчеши им, буржуям-то, бороды, чтобы не обманывали нашего брата, – наказывали рабочие, поздравляя Ивана Васильевича. Каждый подходил и крепко жал руку, повторяя:

– Послужи…

– Спасибо, товарищи, за доверие, – отвечал Кущенко. – Буду стараться, не жалея сил.

Николка тоже радовался вместе со всеми, хотя толком не понял, что к чему.

– А… где Иван Васильевич? – спросил он, когда увидел за станком Кущенко другого токаря.

– Эк, хватился! В Совдеп выбрали товарища Кущенко. В Народном доме теперь его место. Вот так, Николай Николаич.

Николка расстроился. Он совсем не ожидал, что если выбрали, так и с завода уходить. Что же теперь с ним будет? Так и бегать всю жизнь в рассылках? А он-то надеялся обучиться на токаря… Видно, не сбылась бабушкина примета, что два вихра к большому счастью.

* * *

…Однажды Николку послали в Совдеп. На пакете было написано: «Народный дом, депутату товарищу Кущенко».

– Входи, входи, Мыкола, – обрадовался Иван Васильевич, когда рассылка нерешительно просунул голову в указанную дверь.

– Вам послали, с завода, – вежливо, но суховато проговорил Николка и остановился возле стола в ожидании.

По дороге он все обдумывал, как напомнит Ивану Васильевичу о его обещании. Обязательно напомнит! Но увидя письменный стол, заваленный бумагами, постеснялся, решил ничего не говорить. Не до него теперь товарищу Кущенко, не до Николкиных бед…

Однако Иван Васильевич ничего не забыл.

– Ты чего губы надул? – спросил он, откладывая в сторону прочитанную бумагу. – А-а, понимаю! Виноватым считаешь меня. Да ты садись, в ногах правды нет. И послушай. Слово я свое сдержу, Мыкола. Дай только расправиться с нашими врагами, построить новую жизнь.

Иван Васильевич говорил так, словно уже видел эту новую жизнь, которая обязательно наступит для всех бедных людей.

Николка успокоился. Ничего, долго ждал, еще подождет…

Время пришло!

Осенью семнадцатого года пришло время, о котором говорил и мечтал Иван Васильевич. Он сам принес на завод эту весть. По всем мастерским побежали рабочие-подростки:

– Идите в механическую! Там говорить будут! – кричали они.

В механической не закрывались двери – так много собралось народу.

В самом центре на сооруженных подмостках стоял Кущенко и размахивал бумагой.

– Товарищи! – раздался под низким потолком громкий голос Ивана Васильевича. – В феврале этого года свергли царя. Но нам легче от этого не стало: власть захватили капиталисты, Временное правительство.

Сегодня из Петербурга пришла радостная весть: свергнута и эта ненавистная народу власть. Создано первое в мире народное правительство – Совет Народных Комиссаров! Главой его избран вождь мирового пролетариата Владимир Ильич Ленин!

Теперь мы, рабочие и крестьяне, стали хозяевами страны! – голос Кущенко прервался от волнения.

Несколько секунд стояла тишина. Рабочие обдумывали каждое слово, недоуменно переглядывались, будто проверяли, не ослышались ли…

Но вот громкое ликующее «Урра-а!» прокатилось по мастерской. Люди заговорили, зашевелились, некоторые обнимали друг друга.

В стороне, возле стенки, стоял пожилой рабочий и без конца повторял:

– Вот и дожили, слава богу… дождались…

Вскоре из ворот завода, алея бантами и флагами, вышла праздничная рабочая колонна. Впереди несли знамя, на котором было написано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

– Коля, – шепнул Николке Степан, – слетай ко мне за гармошкой: сегодня музыка людям во как нужна!

– Я мигом! – сорвался с места Николка.

Из небольшой лавчонки молодые парни вытащили целую штуку красного коленкора. Полотно тут же было располосовано на куски. Словно маки, вспыхнули над колонной алые знамена.

По улицам поселков бежали мальчишки.

– Революция-а! Айдате смотре-еть! – кричали они.

Федя побежал за орущей ватагой. Кто-то прицепил ему на куртку красный бант.

– Ахметка, слыхал? Революция! – закричал Федя, увидев друга среди мальчишек.

– Ага, свобода! Якши-хорошо! – ткнул Ахмет пальцем в бант.

– А-а! Хочешь половинку?

Федя расстегнул булавку и разорвал полоску кумача на две. У Ахмета булавки не оказалось, и он с удовольствием привязал свой бантик на пуговицу возле самой шеи.

По улицам тесными рядами шли мастеровые люди. А над ними трепетало на осеннем ветру огромное знамя.

Снова Феде вспомнилась придуманная им сказка про богатыря. Это он сейчас шагал по городу. И не сотни голосов, а он пел новую песню под Степанову гармошку:

 
…Никто не даст нам избавленья,
Ни бог, ни царь и не герой…
 

Потому что этот богатырь был сильнее всех на свете.

Безработный Ахмет

Городские богатеи осаждали станцию. Обливаясь потом, они метались между поездами, цеплялись за подножки, лезли в тамбуры, в товарняки и даже на крыши вагонов.

– Куда они торопятся? Нигде для них калачей по березам не развесили. Везде Советская власть, – переговаривались железнодорожники.

– За границу норовят удрать. Их там ждут с капиталами-то.

Ахмет, сидя на своем углу, с любопытством смотрел, как мимо него с перепуганными лицами бежали люди в енотовых и лисьих шубах, увешанные поклажей.

– Па-ачистим, господа, сапожки на дорожку, – барабанил он щетками по ящику.

Мимо, пыхтя, как самовар, просеменила дородная дама в меховом манто, держа за руки двух одинаковых подростков. За ними еле поспевал отец семейства, сгибаясь под тяжестью двух чемоданов и плетеной корзины.

– Ах, Василь, ради бога, поскорее! Уйдут все поезда… Вечно ты возишься… – торопила дама.

…Важный и полный господин тянул за руку дочь.

– Мои украшения, папа… Я не могу без них уехать. Ах, мои драгоценности…

– Ну и черт с ними, с твоими браслетками. Не надо забывать, разиня!

– Барышня, па-ачистим ботиночки! Бежать легче будет, – насмехался Ахмет. И сразу же сменил тон при виде проходивших мимо красногвардейцев с винтовками:

– Товарищи, пачистим сапожки, пажалста!

Но товарищи с этой немудрой работой привыкли справляться сами. А добрая половина горожан была уже обута в пимы, которые совсем не нуждались в чистке ваксой.

Целыми днями сидел Ахмет на своем углу, дул в посиневшие кулаки и зазывал клиентов, которых становилось все меньше. За последние дни о дно его баночки не звякнула ни одна монетка.

Думал-думал Ахмет, как помочь беде, и решил оставить насиженный угол, поискать другое место, побойчее. Долго бродил он по городу. Наконец, облюбовал себе место в центре, возле каменного серого здания Народного дома, разложил свои щетки и стал ждать. К зданию все время шли люди в рабочих куртках и дубленых полушубках, спешили, разговаривали.

Из дверей, как ошпаренный, выкатился небольшой круглый человек.

– Это грабеж среди бела дня! – выкрикнул он и потрусил вдоль улицы.

Ахмет сразу его узнал. Этот самый стоял тогда на тумбе возле кинематографа и кричал тонким голоском: «Да здравствует свобода, господа!..» Засмотрелся Ахмет на удаляющегося человека и не заметил, как к нему подбежал Николка.

– Ты чего тут расселся? Сапоги чистишь?

– А-а, здравствуй! – обрадовался Ахмет, еле узнавая друга в новеньком полушубке и в пимах. – Мала-мала чистим.

– А почему в банке пусто?

– Нету… Ничего нету. Не хотят чистить-та.

Глянул Николка на исхудавшее лицо друга и сразу все понял: Ахмет остался без работы.

– Знаешь что? Пойдем в Совдеп к товарищу Кущенко.

– Куда? Какой Совдеп? – переспросил Ахмет.

– Эх ты, голова садовая! Да вот он, Совет депутатов, наша рабочая власть. А дядя Иван тут за самого что ни на есть главного.

– О! Самый главный?

– Ага. Правда, там и главнее есть. Ну и товарищ Кущенко тоже. – Николка с явным удовольствием произносил новое звучное слово «товарищ» и делал на нем особое ударение. – Собирай свои манатки.

– А не выгонят? – засомневался Ахмет.

– Вот сказанул! При Советской-то власти? Да теперь туда всяк идет, у кого беда или дело важное. А у меня там должность: в курьерах состою. Товарищ Кущенко определил. Ты, говорит, Мыкола, пока при Совдепе послужи. Нам, говорит, без такого шустрого не управиться с делами. А после учиться пошлют. Мне и жалование положили и одежду дали, – хвастался Николка.

В Совдеп за помощью

У входа в Народный дом стояли люди с винтовками. При виде их оробел Ахмет и хотел повернуть обратно.

– Ты что своих-то напугался? Он к товарищу Кущенко, – пояснил Николка часовому.

В коридоре Народного дома было шумно и людно. Одни перебегали из кабинета в кабинет с бумагами, должно быть, по очень важным делам. Другие стояли кучкой возле окна и о чем-то спорили. Возле стола сидела девушка в красном платочке и разговаривала по телефону.

Ахмет смутился. Все заняты делами, а он тут мешать пришел…

– Идем-идем, – Николка подвел Ахмета к одной из дверей, уверенно распахнул ее и подтолкнул друга.

– Товарищ Кущенко, можно?

– А-а, Ахмет Шайфутдинов! – услышал Ахмет знакомый голос. – Проходи, не стесняйся. Мыкола, мне твоя помощь как раз нужна. Сбегай, друг, на почту, сдай пакет. Срочным.

– Сейчас, дядя Иван… товарищ Кущенко, – Николка схватил пакет, подмигнул Ахмету: – Не робей! – и скрылся за дверью.

– Посиди минутку, Ахмет, погрейся. Вот дотолкую с гражданином… – Иван Васильевич продолжал разговор: – Мы не собираемся вас упрашивать, вы обязаны внести наложенную на вас контрибуцию в пользу Советской власти всю до копейки в трехдневный срок. Поняли?

Через стол, напротив Кущенко, сидел рыжебородый в богатой меховой борчатке. Он сердито крякал и вытирал платком выступавший на лбу пот.

– По миру хотите меня пустить?! Дотла разорить? – горячился рыжебородый.

– Вас-то по миру? Стыдитесь, гражданин Воробьев. Ему вот я поверю: не сегодня-завтра суму наденет, если Советская власть не поможет, – кивнул головой в сторону Ахмета Иван Васильевич. – А вам до сумы далеко! Нам известны доходы с вашей торговли.

– Какая там торговля! Крестики да пуговки, ложки да поварешки. Гроши одни.

– А мясная лавка в Заречье? А извоз? А блинная в городе? Хватит попусту толковать!

Воробьев еще что-то собрался возразить. Но в этот момент Иван Васильевич стал перебирать на столе бумаги. Из-под них вороненой сталью блеснул наган, и лавочник сразу заспешил:

– Ладно, грабьте. Внесу…

– Так-то лучше будет, – кивнул вслед торговцу Кущенко. – Видишь. Ахмет, как с буржуями приходится разговаривать? Да ты проходи, садись на стул.

Не успел Ахмет присесть, как снова скрипнула дверь. Боком протиснулся пожилой казак в самодельном полушубке и старых шароварах с полинялыми голубыми лампасами. В руках он держал березовую палку-посошок.

– Скажи мне, мил человек, где тут советчики живут?

– Проходите, товарищ, отдохните с дороги. Пешком, наверно?

– Пехтурой из самой Булановой. Казачки меня послали к новой-то власти. Ты, что ли, властью будешь? А? – он посмотрел на Кущенко, словно изучая его.

Иван Васильевич ответил:

– Не один я. Но можете говорить, в чем дело.

– Здравствуйте, коли так. Насчет землицы я. Казачки узнать велели, чья теперь земля будет при новой-то власти: мирская, али Василья Петровича, атамана нашего? А? Говорят, Декрет вышел насчет земли, а мы и знать не знаем…

– Сами-то вы, как думаете… как вас по батюшке величают? – Кущенко придвинул свой стул поближе к гостю, собираясь начать долгий разговор.

– Егор я. Отца Прохором звали, стало быть, – неторопливо ответил посетитель, несмело усаживаясь на предложенный старинный стул с гнутыми ножками.

– Так вот, Егор Прохорович, сами-то вы как думаете?

Но тут стремительно вошел высоченный детина с белой коленкоровой повязкой через весь лоб, из-за чего шапка-ушанка держалась на самой макушке.

– Не зря съездили! Признали казачки Советскую власть, товарищ Кущенко! – громко отрапортовал он с порога. – Вот наши мандаты.

Детина сорвал с головы шапку, достал из нее две серенькие бумажки и положил на стол.

– Хорошо, товарищ Бобров! Значит, наша берет? Садись – рассказывай. А вы, Егор Прохорович, послушайте.

Иван Васильевич подошел к Ахмету и развел руками: видишь, мол, какое дело. Потом открыл дверцу стоящего в углу шкафа, достал бутылку молока и полкалача хлеба:

– Перекуси, Ахмет. Вот закончу с товарищами, поговорим с тобой. Смотри, все ешь. Мне Федор еще принесет. Садись, Михаил, чего мечешься, как неприкаянный? И докладывай по порядку.

Но Михаил так и не сел. Он продолжал ходить по кабинету и, когда не хватало слов, размахивал руками.

– Прибыли мы с Павлом в станицу в сумеряшках и прямо в школу. А там аккурат станичная сходка. Гармошка играет, песни поют. Справные казаки на передних скамейках расселись. Которые победнее – в уголках на прикукорках сидят, свои разговоры ведут. Вроде и Советской власти нету. Пашка Декрет из-за пазухи достает, а я мандаты и к атаману.

Так, мол, и так, с народом поговорить надо. Декрет почитать, самим Лениным подписанный. Мы, как агитаторы Советской власти…

Тут атаман крикнул, чтобы поутихли малость, и говорит казакам:

«Большевики из городу прибыли. Про Советскую власть докладывать будут. Примем, казачки, новую власть али как?..»

Богатые казаки, хорунжии да подхорунжии, загалдели, кричат, свистят:

«Где им, голодранцам, Россией править? Вранье все это! Гони их в шею!»

«Не туда попали, – говорю Павлу. – Тут нечего и толковать. Клади Декрет за пазуху».

Пошли мы с ним по избенкам, которые победнее. Станица большая, так мы два дня ходили. Декрет читали, рассказывали. Вечером на сходке учительница принялась читать. Голос у нее звонкий, сама красивая.

Народу собралось – двери не закрыть. Бедноте наказывали, чтобы посмелее были, не боялись богатых казаков и самого атамана. Только глядим, все скамейки опять заняли богачи: атаман, офицерье ихнее, поп с попадьей и с дьяконом.

Но и беднота не сплоховала. Пробрались казачки наперед, да возле самого при… призидума…

– Президиума, – поправил Кущенко, поглядывая на Егора Прохоровича. А тот внимательно слушал и только головой кивал.

– Во-во, его самого. Слово-то мудреное, не выговоришь сразу, – продолжал Михаил. – Сели, значит, казачки возле самого стола, кто на прикукорках, кто как. Атамана с офицерьем вроде как оттеснили. Да как прослушали Декрет всем-то миром, кричать принялись:

«Правильная Советская власть, раз так про землю пишет! Наша власть! Такую нам и надо!»

Богатеи тоже галдеж подняли. Поп с дьяконом лохматыми головами трясут, несогласные, значит. Только беднота совсем осмелела. Один казачок на скамейку забрался. Голос – чистая труба.

«А вы поутихнете малость, – гудит казак, – хорошо вам было, как на каждого новорожденного мужчинского полу царская казна по тридцать десятин самолучшей земли прирезывала? Нам-то, рядовым, неугодица оставалась: кочки да солончаки. А кто работал на вашей земле? Одна беднота. А что заробили? Вот они – по десять мозолей на каждой ладошке? Отошла коту масленица, великий пост наступил. Все теперь пойдет по справедливости. Подымай, братва, руки за Советскую власть!»

Атаман заругался, пригрозил, что все припомнит, и деру со сходки. За ним богатеи, офицерье. Крепко осердились…

При последних словах Михаила Кущенко засмеялся. Глядя на него, улыбнулся и Ахмет. Лишь Егор Прохорович сидел серьезный и о чем-то думал.

– Осердились, говоришь? Ничего, пусть посердятся. Самое главное, чтобы беднота была посмелее.

Ахмет на слова Ивана Васильевича одобрительно кивнул головой. Он уже выпил молоко, а хлеб спрятал для братишек и матери.

Михаил еще походил по комнате, потом остановился возле Кущенко, достал из-за пазухи какую-то бумагу:

– Комитет избрали мы из тех, которые побойчее, потолковее. Вот протокол собрания, список комитета. Поверишь, товарищ Кущенко, туда мы пешими шагали до самой станицы. А домой – в ковровой кошевке, вожжи гарусные с кистями, а под дугой шеркунцы. С почетом проводили, как дорогих гостей.

– А где же ты, гость дорогой, этакую гулю схватил? Кто тебя угостил? – Иван Васильевич указал на перевязанную голову Михаила.

– Оплошка вышла, не постерегся, – засмущался Михаил. – Подхорунжий один палкой огрел, когда мы в кошевку садились. И откуда его черти выдернули? Сперва синеньки-зелененьки замелькали. По дороге отошло.

– Вот варнаки, порешить хотели человека! – не выдержал Егор Прохорович.

– Офицерье-то вместе с атаманом из станицы на конях угнали. Верхами, – добавил Михаил.

Иван Васильевич прошелся по кабинету из угла в угол.

– Да-а, – протянул он, останавливаясь возле окна. – Лютуют враги. Тебя палкой огрели, на Степана Ивлева волкодава с цепи спустили, других товарищей в темный холодный амбар закрыли. И не зря из станицы удрали: слетаются, как воронье, в одну стаю. Трудно, товарищи, очень трудно. Но бедный люд Советскую власть принял, не даст в обиду. А это – главное! Надо только собрать всех в один крепкий кулак. Тогда нам никакой враг не страшен. Понимаете, Егор Прохорович, чья теперь земля? Народная земля, дорогой товарищ! Вы и владейте ею.

– Понимаю, как не понять. За нас бьетесь. Мы уж про то наслышаны. Да казачки послали меня, говорят, узнай, как следует, Егор… Только… бумагу бы нам почитать. Декрет, который Ленин подписал…

– Декрет? Пожалуйста! – Михаил с готовностью вытащил завернутую в тряпку замусоленную бумагу.

– К вам, Егор Прохорович, обязательно приедут. Не сегодня, так завтра, – пообещал Кущенко.

– Давайте я, – с готовностью вызвался Михаил.

– Куда ты с пробитой головой? Подлечись, другие поедут…