Текст книги "На бывшей Жандармской"

Автор книги: Нина Цуприк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Надежный хлопец

От плужного завода до станции, если бежать хорошей ездушкой, то за десять минут будешь на месте. Но и за этот короткий путь в Николкиной беспокойной голове перебывало много разных мыслей. Он давно краем уха слышал, что Иван Васильевич занимается какой-то «политикой», за которую ссылают в Сибирь, сажают в тюрьмы. А в конторе часто говорили, что де Кущенко «мутит народ» и по нем давно плачет каторга.

Говорили и про других. Недобрым словом поминали кузнеца Степана, литейщика Парамонова, модельщика Ракова, кого-то из молодых парней. Но Ивана Васильевича называли самым главным смутьяном…

Однажды конторщик послал Николку на поляну, где рассаживались на обед рабочие. Велел послушать, о чем там толкуют. «После доложишь»…

Ходил Николка. Про войну говорили, ругали ее. Только рассылка не стал докладывать конторщику. Лишь принес газетку с портретом бравого генерала с длинными усами.

– Сам видел, читали…

Конторщик сморщился, как от зубной боли, рассылку обозвал болваном и раззявой, а газетку швырнул в угол.

Виновато хлопая белесыми ресницами, Николка думал про себя: «И знаю, да не скажу!»

Больше рассылку не посылали подслушивать. Зато он сам частенько подсаживался к рабочим возле механической. И не отказывался, когда угощали:

– Николай Николаевич, поешь-ка щей. Хоть и пустые, да горячие.

Заверни он сейчас с этим письмом в контору – похвалили бы, отблагодарили. Да только не дождутся!

Об этом думал Николка по пути к станции и радовался: никому другому не доверили столь важное тайное дело, только ему. Напрасно конторщик ругает его болваном: добрые люди человеком считают.

– Эй, дырка? Куда топотишь? – раздался насмешливый окрик.

Следом пылил по дороге конопатый Матюшка, сын железнодорожного стрелочника.

Кабы Николка не находился при важном поручении, ни за что бы не простил Матюшке обидного прозвища. Из-за него теперь всю жизнь приходится сверкать щербиной во рту. Матюшка головой выбил ему зуб во время воскресной драки между ребятами Колупаевского и Мухоморовского поселков.

Когда Николка явился на работу с синяками и шишками, Иван Васильевич долго распекал его возле мастерской:

– Чего не поделили? Это вас купчики-буржуйчики стравливают, как петухов, для своей потехи. У вас, молодых пролетариев, должна быть такая же дружба, как у рабочих… Солидарность!

Николка дал слово не драться с тех пор.

– Ты что, мухомор червивый, по нашей улице ходишь? Щербатик! Хошь я тебя по шее крапивой настегаю? – не унимался Матюшка.

Николка обернулся. Он хотел добром поговорить с Матюшкой, объяснить ему про со-ли-дарность. Но возле плетня увидел вахмистрова Ваську и лавочникова Сеньку.

«Вон кто его науськал», – со злостью подумал Николка и прибавил шагу. Пришлось отказаться от разговора.

– Ага-а! Струси-ил! – завопили позади. Матюшка подскочил и ткнул в спину кулаком.

Не ввязался бы Николка в эту глупую драку, если бы из-за поворота не появилась Варька с кринкой в руках…

Она была Николкиной ровесницей и большой щеголихой. Правда, платье и в будни и в праздники носила одно – синее с цветочками. Зато ленточки в тоненькую русую косичку заплетала разные. А волосы на лбу выкладывала разными кренделями и смачивала квасом, чтобы не рассыпались.

Познакомился с ней Николка случайно прошлой зимой, когда сидел в кинематографе и сосал душистую тянучку. Он купил их три на пятак: себе, сестренке Стешке и бабке.

– Ты ково ешь? – услышал он рядом девчоночий голос.

«Ковоку», – хотел ответить Николка. Но на него смотрели из-под платка такие озорные и насмешливые глаза, что Николка сдался.

– Конфетину. На, пососи…

Так они по очереди изгрызли все три конфеты. Стешке он решил купить в следующую получку. А бабушка все равно есть не будет: у нее зубов мало.

Из кинематографа ребята шли молча, скрипя по снегу подшитыми пимами.

– Тут я живу, – доложила девчонка. – А тебя Николкой зовут. Дерешься ты хорошо. Только вихор свой пригладь: торчит, как у петуха.

Парнишка топтался возле ворот и молчал, не зная, о чем говорить. Но и уходить не хотелось…

– А меня Варькой кличут, – вдруг выпалила девчонка и юркнула в калитку.

Дома Николка разыскал осколок зеркала. И почему у него волосы на лбу и на макушке торчат не по-человечески? Долго примачивал хохолок водой, пришлепывал и успокоенный лег спать.

Только утром волосы снова поднялись торчком. Бабка принялась утешать внука: мол, два вихра у человека к большому счастью.

После того, как Николка перестал ходить на воскресные драки, Варьку он почти не видел. В другое время ее появление обрадовало бы. А теперь было совсем некстати.

– Что, дырка, удираешь? А еще с папкой: фу-ты, ну-ты, ножки гнуты в лапти новые обуты. Чиновник паршивый! – продолжал Матюшка.

Забыв обо всем, Николка быстро повернулся.

– Ах ты, сорочье яичко всмятку! Колупай конопатый! Богатейский прихвостень! Вот тебе! – и Матюшка кубарем покатился по земле от сильного и ловкого удара.

– А-а! – завопили Сенька с Васькой, – мухоморы наших бью-ут!

– А вот и вам, толстопузики, получайте! – Николка схватил Ваську за напомаженные кудри, а Сеньку за длинную до глаз челку, и так их стукнул, что те взвыли и бросились наутек.

К месту драки со всех сторон бежали ребята. Путаясь в длинных штанинах, даже малыши кричали шепеляво:

– Айда длаку смотле-еть!

Удирать с поля боя Николка не мог. Он сунул Варьке конторскую книгу, подтянул потуже веревочный поясок и принял воинственную позу. Вихор на лбу ощетинился каждой волосинкой.

Николка ждал, когда Матюшка поднимется на ноги: лежачего не бьют.

– Сдавайся подобру, мухомор! – еще громче завопил Матюшка при виде солидной подмоги.

Но сдаваться Николка не собирался. Как только противник поднялся на ноги, он обрушился на него и принялся молотить кулаками.

– Бей его! – заорали мальчишки. Замелькали руки, ноги, затрещали рубахи. Ребята сбились в кучу малу, пыхтели, сопели, ойкали. Николка то выкарабкивался наверх, орудуя кулаками, то снова проваливался.

Силы его в неравной борьбе начали понемногу убывать…

– Этта что за безобразия?! Вы что, мазурики, в будний день драку учинили? – раздался строгий окрик. Вмиг распалась мала куча. Смущенные поднимались с земли мальчишки, потирая ушибленные места и шмыгая разбитыми носами.

– Этта кто уронил?

Николка глянул и похолодел. Перед ним стоял околоточный надзиратель Мошкин с длинными, закрученными в тонкие жгутики усами, за что ребята поселка прозвали его «тараканий ус». В руке Мошкин держал письмо в сером конверте. Николка и не заметил в драке, как выдернули рубаху из-под веревочного пояска.

– Дяденька, отдайте, это мое! – кинулся он к околоточному.

– Твое-о?! А ты кто такой?

– Я из конторы… с плужного… Рассылка… Меня конторщик на станцию послал. Дайте письмо, дяденька.

– Послали на станцию? Ах ты, паршивец! Ну-ка, пойдем к господину конторщику. Пускай он при мне тебя выпорет, чтобы служил с усердием. Не дрался, когда не положено.

Надо было что-то придумывать.

– Дяденька околоточный надзиратель! Отдайте письмо, Христом-богом прошу! Скоро чугунка придет, послать надобно. У матушки господина конторщика день ангела. Поздравить надо.

– Говоришь, матушке? А письмо-то батюшке… Какому-то господину Ястребову. Мм? Как это понимать? Матушка-то, наверно, с бородой?..

Околоточному понравилась собственная шутка.

– Чудно, парень, матушка-то с бородой. Хе-хе-хе… – повторил он.

В это время донесся далекий гудок паровоза.

– Поезд идет, господин околоточный! Пожалте письмо, и я побегу. Скорее надо…

Не успел Мошкин и глазом моргнуть, как Николка подпрыгнул, выхватил письмо и помчался к станции.

– Стой, варнак! Я тебя! – крикнул вслед околоточный и потянулся было по привычке к свистку. Но вовремя опомнился, решил, что нечего попусту шум поднимать. Подкрутил усы, заложил руки за спину и важно отправился дальше блюсти порядок в своем околотке.

Ребятишки не расходились и смотрели в ту сторону, куда убежал Николка. В их глазах он стал чуть ли не героем.

Возле самой станции Николку догнала Варька.

– Куда несешься? Поезд-то не тот пришел, товарный. На книжку-то.

– Не нужен мне поезд, – чуть не плача от пережитого отозвался Николка.

– Это я околоточного позвала. Одному тебе, знаешь, как бы досталось. – Варька еле поспевала за Николкой.

– Ты-ы?!

– Ага, я. Говорю, там… убивают.

– Уж не спрашивают, так и не сплясывала бы… – и Николка зашагал быстрее, не оглядываясь.

Разговор в теплушке

Старый вагон-теплушка, где дежурили грузчики станционного почтового отделения, стоял на отшибе, в тупике. Без обычных перегородок он скорее напоминал большой грязный сарай, либо общую камеру тюрьмы. Вдоль стенки тянулись деревянные нары, на которых в ожидании поездов вповалку отдыхали грузчики и приезжие казаки.

Когда вошел незнакомый парень, все завтракали за большим некрашеным столом, приставленным к самым нарам. Сидели тесно, плечо к плечу казаки и грузчики. Перед каждым на столе лежал узелок с едой. Только ведерный железный чайник с кипятком был общий и переходил из рук в руки.

– Помогай бог, – поприветствовал вошедший, высокий черноглазый молодой человек с большим лбом, изрезанным морщинами.

– Когда из чашки ложкой, то хорошо помогает, а как робить – самим приходится.

– Садись за стол со своим хлебушком, кипяточком угостим.

Парень, словно не замечая грубоватых шуток, потряс довольно увесистым узелком:

– Хлеб у меня есть, а от кипятка не откажусь. Кто тут старшой?

– Ну я. Чего тебе? – Афанасий Кущенко поднялся навстречу.

– В грузчики пришел наниматься. Звать Степаном. По фамилии Иванов, – он еле заметно подмигнул Афанасию.

– А-а, слыхал… Проходи к застолью, коли с хлебом. Аккурат к завтраку угодил. Новый к нам, ребята, – обратился старшой ко всей артели, освобождая место у стола.

– Делать вам, я вижу, нечего: с утра чаи гоняете, – весело заметил Степан, усаживаясь в общий круг.

– Ты погоди, вот придет сибирский, да намозолишь горб – не так запоешь.

– А там другой приползет, потом третий. Рукавом не успеешь утереться.

– Сибирский седни на шесть часов опаздывает, застрял где-то. Вот мы и сидим. Зато после запарка будет, – пояснил Афанасий.

– Во-он оно что! Ну коли так, выпью и я кипяточку, чтобы шея толще была.

Степан развязал свой узелок и подвинул его на середину стола:

– Потчуйся, братва.

Остальные также пододвинули свои узелки и мешочки. Застолье оживилось. Быстрее заходил по кругу чайник. Когда он опустел, Степан вызвался сбегать за кипятком.

– Уважительный парень, – заметил один из грузчиков. Кто-то угукнул, кто-то мотнул головой. Видать, новичок всем пришелся по душе.

После чая «до седьмого пота» потянуло полежать на широких нарах. Все равно делать нечего: до поезда оставалось больше трех часов. По кругу пошли кисеты с самосадом.

По теплушке поплыли волны махорочного дыма.

– Работа у вас – не бей лежачего. Грех жаловаться, – снова заметил Степан, разваливаясь на нарах между грузчиком и казаком.

– Мы и не жалуемся. Живем, хлеб жуем. Шестнадцати рублей на чай, сахар хватает.

– Как это шестнадцать?! – встрепенулся Степан. – А мне почему четырнадцать назначили?

– Спервоначалу и мы так получали. Потом добавили. А не согласный, сходи в контору, там разобъяснят.

– И пойду! Думаете нет? Силы у меня не меньше, спина не уже, чем я хуже? Надо по справедливости.

– Во-во, сходи. Там тебе по загривку дадут, – пробкой отседова вылетишь. На твое место, знаешь, сколько охочих? – добродушно подтрунивали грузчики над новичком.

Казаки только слушали и посмеивались.

– Ладно, поработаю. А надоест, в казаки подамся. Примете, казачки? А?

– Думаешь, у нас-то слаще? Калачики на березах висят? Не-ет, брат, та же горькая редька, – махнул рукой пожилой казак с обвислым, как мочалка, чубом.

– Верно, дядя Илья, редька и есть, – поддержали пожилого казаки.

– Еще и на житье жалуетесь! А у самих кони – чистые звери. Нашему брату такие и во сне не снились.

Последними словами Степан будто плеснул керосину в огонь. Казаки, которые развалились на нарах подремать, привстали, замахали руками.

– Дык что он, конь-то, кормит, что ли?

– На него всю жизнь и работаем.

– Его не запряжешь, пахать на нем не поедешь…

– Намедни отправился я на своем Каурке травки для него же покосить. Увидал атаман и такую мне задал баню, что небо с шапку показалось: «По какому такому праву строевого коня в телегу запрягаешь? Он должен только под седлом ходить. Это что темляк при шашке, то и конь при казаке».

– Так что, паря, свой в стойле, а как пахать, за чужим в люди иди.

– В какие это люди? – поинтересовался Степан.

– К богатым казакам. К кому больше?

– Либо к самому атаману. Наш сроду не откажет. «Берите, говорит, когда надо. Только строевого берегите». Он у нас добрый.

– Так задаром и дают коней?

Казаки загалдели еще громче.

– Кто сказал, что задаром? Ишь ты!

– Намолотишь осенью два воза пшеницы, так один сам ешь, а другой за лошадку отдай. Такой закон.

– К весне хоть кулаки грызи…

Казаки выговорились. Наступила тишина. Только сильнее запыхали трубки и самокрутки.

– Да-а, – задумчиво протянул Степан. – Видно, бедному человеку везде клин да яма. Вот я здесь человек новый, а гляжу и диву даюсь: сошлись в одном закутке рабочие люди и казаки. Лежите на нарах вповалку, закуриваете из одного кисета. И ничего. Вроде братья родные. Верно я говорю?

– Как не верно? Верно. Нам делить нечего.

– И я про то же толкую, нечего делить. Но вот чего я не пойму своим тупым топором, – при этом Степан выразительно постучал себя пальцем по лбу, – и вас хочу спросить. Почему так получается: то водой не разольешь, а как стряслась какая заваруха, казак сразу за шашку хватается и тому же, с кем делил хлеб-соль, из одного кисета закуривал, – голову готов снести. Скажите, почему такое?

– Почему да почему… Вот пристал, как банный лист, – проворчал старый казак. – Мы люди казенные, государевы. Нам что прикажут, то и должны исполнять.

– Чего там! Попробуй атамана ослушаться – в пыль сотрет и по ветру пустит, – подхватили казаки.

– Что верно, то верно. Если один ослушается, плохо ему будет. А ежели вся казачья беднота, во всех станицах, да еще враз, как один? Ну что бы атаман с вами сделал? А? – обратился Степан к молодым казакам, которые слушали особенно внимательно. Те переглянулись, очевидно, с трудом представляя, что бы стал делать атаман их станицы, оказавшись в таком дурацком положении.

– Это ты к чему салазки нам тут загибаешь? Поди-ка тоже из этих, из большевиков? – догадался пожилой, которого называли дядей Ильей.

– Я человек простой, из рабочих. Капитал у меня весь со мной. Вот он, – Степан протянул большие жилистые руки. – Работают они с малолетства, горы перевернули. А толку что? Хозяевам барыши в карман, а нам одни мозоли. И думаю я, братцы, а ежели бы всем рабочим, всей бедноте стать хозяевами… А? Вот бы жизнь пошла! Идешь по земле, а она вся твоя. И лавки с товарами твои… И фабрики, заводы твои… Шапку ни перед кем ломать не надо, сам себе хозяин.

Степан говорил, попыхивая цигаркой, а казаки молчали. Дальние подвинулись поближе, чтобы лучше слышать. Грузчики удивленно переглядывались: откуда такой говорун в их артели объявился? Только Афанасий прикрыл глаза, будто задремал.

Скрипнула дверь теплушки. Появление заводского рассылки никого не удивило. Чуть не каждый день ему приходилось относить срочные пакеты в станционное почтовое отделение, а то и прямо к почтовым вагонам.

Николка с почтением поклонился и стал оглядываться, разыскивая Афанасия. Но вместо него увидел Степана, заводского кузнеца. Только хотел Николка поздороваться, как его окликнул Афанасий:

– Николай Николаич? Давай сюда твои депеши. Сегодня отправим, так и скажи конторщику, – Афанасий подмигнул парнишке и положил письмо в почтовый мешок. Оба стояли спиной к нарам, и никто не заметил, как он сунул в конторскую книгу тугой пакет.

– Передашь тому, кто послал. Беги. Степана ты здесь не видел. Понял? – шепнул он и, обхватив Николку за плечи, подтолкнул к двери. Потом вытер вспотевший лоб рукавом. Николка кивнул головой и сбежал по ступенькам.

Всю дорогу он думал про Степана. Опять какая-то тайна… Эта самая… «политика». Но раз говорят не видел, стало быть, не видел. Жаль только, что Степан ушел с завода. Уж больно хороший человек… С гармошкой.

…Любил Николка играть. Когда в школе учился, все к Веньке Рогову бегал, сыну богатого шорника. Венька был старше его: без конца оставался на второй год. Вот Николка и помогал ему в учении и рад-радехонек был, когда разрешали поиграть на Венькиной тальянке. Шорник, слушая его игру, не раз выговаривал сыну:

– Обскачет тебя Николка, как есть обскачет. Вот наденет щиблеты, манишку с бантиком и будет в кабаках играть. Талант…

После смерти отца и матери парнишка больше у Веньки не бывал.

Очень обрадовался Николка, когда Степан проговорился при нем:

– Багажу у меня – никому не покажу. Да и показывать нечего: я да гармошка.

– Своя?! – не выдержал Николка.

– А как же! Тульская двухрядка. А ты, Коля, случаем не играешь?

– Маленько… Да не на чем.

– Как-нибудь заходи ко мне, наиграешься…

– Теперь уж не придется, – горевал Николка.

…А в теплушке продолжался начатый разговор.

– Что-то уж больно чудно ты говоришь про хозяев, – обратился к Степану молодой казак. – Кто же робить-то будет, ежели все станут господами? Ей-бо, чудно…

– Кто сказал, что господами? – Степан привстал на нарах, чтобы всех было видно. – Не господами, а хозяевами жизни. Сами на себя будем работать. И получать по справедливости. Но такую жизнь на блюдечке никто не поднесет, надо самим о себе позаботиться. А вы, казачки, не встревайте, не мешайте рабочему человеку, когда он за лучшую жизнь борется. Не хватайтесь за шашку…

Разговор затянулся. Все засуетились, когда по стыкам рельсов застучал опоздавший поезд.

Казаки пошли попоить лошадей, насыпать в торбы овса. Только пожилой Илья отправился куда-то вдоль перрона. Ходил он довольно долго…

Грузчики спешили. Одни торопливо сбрасывали мешки и ящики из почтового вагона прямо на ручные тележки, другие бегом отвозили их к конторе с зарешеченными окнами и тут же загружали новой кладью.

Афанасий записывал номера почтовых мест, считал их и передавал Степану. А тот грузил на тележки.

– Смотри, страж идет, что-то вынюхивает, – увидел Афоня в толпе линейного жандарма. – Нырни на всякий случай под вагон…

– Покажи мне нового грузчика, который из них? – жандарм ткнул пальцем в сторону снующих с почтовой кладью людей.

– Кто? Новенький-то? Тут где-то был. Куда ему деваться? Вот закончим погрузку, я вам его найду. А сейчас надо спешить, – Афанасий потряс в воздухе пачкой бумаг. – Куда вам его послать?..

Но жандарм нетерпеливо махнул рукой и потрусил тяжелой рысцой вдоль состава.

Проводив пассажирский поезд, грузчики вновь собрались в теплушку.

– А где же тот, говорун?

– Новенький-то? Кто его знает. Видно, не поглянулись ваши харчи. Платят мало, а работа тяжелая, – пояснил старый казак, отводя в сторону глаза.

– Я так соображаю: нужна ему наша работа, как козе часы. Он по другому делу был послан. Сделал его и ушел. Ищи ветра в поле…

Афанасий помалкивал, будто не слышал разговора.

Обеденный перерыв

Николка вернулся на завод, когда рабочие заканчивали обед. Они сидели кружками на полянках возле мастерских. Работали на заводе по двенадцать часов, а то и больше. Вот и спешили в обеденный перерыв перекусить на скорую руку и хоть немного отдохнуть.

Женщины-работницы торопились домой накормить ребятишек, подоить коров. Обедать им приходилось на ходу, всухомятку.

Возле механической, как всегда, народу было больше. Николка подошел к Ивану Васильевичу.

– Где же ты, молодой пролетарий, носишься? Подсаживайся поближе к щам, пока не остыли. Федюня целый горшок принес.

Николка опустился на траву и, принимая из рук Ивана Васильевича чашку, тихонько шепнул:

– Отдал… И вам принес.

– Ешь на доброе здоровье, набирайся силы. Она, беготня-то, изматывает, – с сочувствием проговорил Кущенко. А глаза его так по-отцовски ласково глядели на Николку, что парнишка вздохнул и принялся за еду.

– А на второе рябчики! – пошутил сидевший рядом Тимофей Раков из модельной мастерской и подвинул Николке развернутую газету с несколькими печеными картофелинами. – Эх, и люблю я уральскую картошечку! Нигде такой не едал. Хороша! – прищелкнул Тимофей языком.

Николка слышал, что Раков несколько лет тому назад был выслан из самого Питера за какую-то вину перед царем. Привезли его жандармы и не велели никуда выезжать.

После обеда все расположились поудобнее. Иные лежали кверху лицом, надвинув картузы и кепки на самые глаза.

Иван Васильевич оглядел рабочих и толкнул в бок Тимофея Ракова:

– Почитай-ка нам газетку. Послушаем, что творится на белом свете.

Тимофей кивнул головой и достал из кармана свернутый лист газеты «Русское слово».

– Так-так… Сейчас узнаем… Вот, вести с фронта: «Противник вел сильный артиллерийский огонь по нашим окопам в районе Новоселок. На рассвете колонна неприятеля проникла в окопы»… Вот еще: «Юго-восточное Барановичей, в районе Царево-Лабузы, противник дважды атаковал наши позиции»… «В районе Кирлибабы неприятель силами трех рот при поддержке артиллерии прорвал линию фронта»…

Раков замолчал, пробегая глазами заголовки, выбирая, что бы еще прочитать. Слушатели тоже молчали. Ждали.

– Все воюют и воюют. Кровушка-то народная, даровая. Ох-хо-хо… – тяжко вздохнул пожилой рабочий, сидящий рядом с Тимофеем.

– Послушайте донесение генерала царю: …«Настроение войск прекрасное! Во всех частях решимость довести войну до победного конца непоколебима. Пусть воины не сомневаются, что принесенные ими жертвы не будут забыты Россией»…

На этот раз молчание было долгим и тягостным. Рабочие переглядывались, вроде спрашивали друг друга: «Как же это? Людей бьют, а у них настроение прекрасное»…

– Как там про жертвы-то сказано? Россия не забудет? Моего соседа не забыли: костыли казенные дали вместо ног. Ковыляет сейчас от окошка к окошку, христа ради просит, – снова нарушил молчание тот же пожилой рабочий.

– Это видно у генерала настроение прекрасное, а не у войска, – выразил общую думку звонкий голос молодого военнообязанного. – Самих послать в окопы – узнали бы кузькину мать.

– Ну ты, потише про генералов. Бойкий больно. Пикнуть не успеешь, как на позицию сгрохаешь…

– Там таких ждут, – загудели пожилые.

– А что позиция? Здесь не слаще. Скоро с голоду пухнуть начнем. У нас тут ни кола, ни двора, ни коровы, ни огорода… На позициях-то, может, харчи сытнее, – перебивая друг друга, заговорили военнообязанные.

Это были мастеровые из разных городов, которых вместо окопов разослали по заводам и заставили работать на войну. Они такие же рабочие, только работа у них потяжелее, плата поменьше, а пища пожиже. А чуть проштрафился, сказал не то слово – иди на фронт.

Тимофей уловил, куда направился разговор, и снова принялся читать:

– …«В Кишиневе из-за отсутствия муки пекарни прекратили работу. Город остался без хлеба»… «В Николаеве цены на рыбу и овощи поднялись вдвое»…

– У нас не лучше. Квас да редька, – снова выкрикнули с той стороны, где отдельной кучкой сидели военнообязанные.

– Гибнут люди в окопах, оставляя на муки мученские вдов и сирот, – продолжал Раков, глядя в газету. Но он не читал, он говорил о том, что войне радуются только богатеи: она им капиталы множит. – Нашему заводу один за другим идут военные заказы. Нам кричат: «Давай, давай, живей шевелись!» А кому барыши с тех заказов? Опять же хозяевам. Заработки у нас те же, что и до войны. А купцы-торговцы с бедного человека за хлеб-соль три шкуры дерут…

– …Война не нужна ни русским, ни немецким, ни французским, ни английским рабочим и крестьянам. В России, в Австрии, в Англии – везде на спинах рабочих и крестьян расселись капиталисты и помещики, выжимающие из своего народа пот и кровь.

Зашевелилась поляна.

– Ого, как правду режет!

– И не боится, – тихо переговаривались рабочие и снова слушали.

Николка не раз оглядывался на Ивана Васильевича. Но тот дымил из своей трубочки, смотрел куда-то в сторону, вроде не слушал, а думал о чем-то другом…

Тут Николка заметил мастера. Он грузно шагал к поляне, вытирая клетчатым платком лицо и шею. Видать, сытно дома пообедал.

– Жариков идет, – вовремя шепнул Николка. Тимофей уткнулся в газету.

– Что тут происходит? – остановился мастер, оглядывая рабочих.

– В газетке интересно пишут, как один русский солдат семерых германцев в плен взял, – скороговоркой пояснил Тимофей.

Но Жариков не стал его слушать.

– Эй ты, Сумин, – ткнул он пальцем в сторону худого с острыми плечами рабочего, – сегодня суббота, не забывай… И ты…

Рабочий глянул на мастера и опустил седеющую голову.

– Помним, Степан Савельевич, не забыли, – отозвалась жена Сумина, завязывая в узелок пустую посуду.

Мастер повернулся и пошел к механической, в свою конторку.

На поляне угрюмо молчали. Наконец, Кущенко спросил:

– Сумин, зачем он тебя звал?

Рабочий ничего не ответил, только развел руками.

– Сено мы ему косили. Теперь дрова на зиму пилим. А я по субботам в горницах мою, – бойко ответила Сумина, молодая женщина в синем с белыми горошками платке.

– Сено… дрова… горницы… До каких пор вы у него в холуях будете ходить? Подставь ему шею, так он заездит.

– Рады бы ослушаться, Иван Васильевич, – снова заговорила Сумина, – так ведь сами Христом-богом просили, чтобы на завод нас приняли. Дома-то у нас пятеро по лавкам, все пить-есть хотят. Это у тебя руки-то золотые, без твоего мастерства им никак не обойтись. А нашего брата, чернорабочих, хоть воз вяжи. Не дай бог, выгонит с завода…

– Пусть попробует выгнать! – перебил ее Кущенко. – А мы-то на что? Не одного пытались выгнать, да не вышло. Так что не бойтесь, вас тоже не дадим в обиду.

Громко затянул свою песню гудок. Рабочие двинулись к проходной с пустыми котелками и чашками. С другой стороны к воротам устремились ребятишки, ожидавшие за оградой конца обеденного перерыва, чтобы унести домой пустую посуду.

Николка переминался с ноги на ногу. Он никак не мог выбрать момент, чтобы передать сверток с бумагами Ивану Васильевичу. Как только завыл гудок, Кущенко принялся о чем-то договариваться с Тимофеем Раковым.

Но Иван Васильевич обо всем позаботился сам.

– Мыкола, отнеси-ка наши черепушки сыну Федюне. Он возле проходной ждет, – с этими словами Кущенко собрал в котелок ложки, завязал салфетку. А сложенную газету, которую взял у Тимофея, положил на траву.

– Прячь сюда бумагу, – шепнул Николке.

В один момент Афонина посылка вместе с газетой исчезла во внутреннем кармане старенького пиджака токаря.

Довольный Николка двинулся к заводским воротам.