Текст книги "На бывшей Жандармской"

Автор книги: Нина Цуприк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

На бывшей Жандармской

Драка за угол

Возле станционного забора двое мальчишек колотили третьего. Остальные ребята, чистильщики сапог, с любопытством наблюдали за дракой.

– Кто тебя звал на этот угол? А? Кто?! Уселся, как пупырь на носу, и сидит! Силком не сдвинешь, – кричал долговязый Панька. Помелом колыхались белобрысые космы давно не стриженных волос. Лицо, усеянное рыжими конопушками, вымазанное вдоль и поперек ваксой, покраснело.

С другой стороны бодливым козлом наскакивал черноголовый Тюнька.

– Убирайся отседова, татарская морда! Другим отдай угол!..

Только тот, которого били, даже не оборонялся. Закрыв лицо, он съежился, свернулся в улитку и лишь тихо, но упрямо твердил:

– Не уйдет Ахметка. Тут будет сидеть. Моя угол…

Поглазеть на драку явились два закадычных дружка – сын жандармского вахмистра Васька, розовый от сытости красавчик, и Сенька, сын лавочника, сухопарый и костлявый парень. Таких людей хоть каждый день корми блинами да оладьями – все не в коня овес.

Друзья остановились неподалеку, выставив напоказ носки лакированных сапог.

– Бей его, немаканного, Панька! Го-го-го, – по-лошадиному ржал Васька.

– А я бы его вот так… вот так! – крутил костлявыми кулаками Сенька лавочников. У него никогда не закрывался рот из-за длинных, как у зайца, зубов.

– Уйдешь, ай нет?! – продолжал наседать Панька, чувствуя поддержку со стороны.

Ахмет не выдержал. Он ловко вывернулся от наседавших обидчиков, схватил свой деревянный ящик и поднял над головой.

– Глянь, окрысился татарчонок-то! – заорал Сенька. – А вы всей кучей навалитесь на него, всей кучей…

Неизвестно, чем бы все кончилось. Но тут вмешался широкоплечий человек в коричневом потертом костюме. Он подошел незаметно.

– Что здесь происходит, хлопцы? Двое бьют одного? Неладно выходит, – заговорил он с мягким, чуть заметным украинским акцентом. Кулаки драчунов опустились. Ахмет поставил ящик на землю перед собой. Он дрожал, как в ознобе.

– Сядь, успокойся, – положил ему на плечо руку незнакомец и обратился уже ко всему ряду: – Не годится, хлопцы, так-то: до чего довели человека! Ну-ка, выкладывайте, из-за чего сыр-бор загорелся? Чего не поделили?

Удивленно смотрел Ахмет на своего защитника, на его добродушное, чуть тронутое оспинками лицо с пушистыми усами и небольшой бородкой. Верхние пуговки серой сатиновой косоворотки были расстегнуты, открывая загорелую шею.

– Ну, что же вы молчите? – допытывался незнакомец.

– А что он не уходит, – сердито шмыгая носом, проворчал Панька.

– Ага, захватил угол и никого не пускает, – подтвердил Тюнька.

– Да что он вам дался, угол-то? Вон сколько места, всем хватит.

– Да ить место-то самолуччее! Когда господа со станции идут, он перехватывает, – объяснил Панька. – Пожалте, господин! – Эти слова уже относились к человеку в пенсне, который поставил ногу на его деревянный ящик. Панька быстро заработал щетками.

– Во-он что… Стало быть, хлеб отбиваешь. А сам тоже, видать, не сытый, – тихо проговорил незнакомец, оглядывая одетого в заплатанные лохмотья татарчонка.

– Уй-уй, не сытый. Совсем голодный. Папа-та нету, умирал. Мама к господам ходит, пол моет. Зимой печка топит, водичка таскает… Кушать-та нада. А дома два малайки. Рубашка-штанишка нету. Совсем худо живем-та, – Ахмет говорил торопливо, боялся: надоест человеку, и он уйдет.

Но тот не уходил. Наклонив голову, он внимательно слушал. И ребята возле забора притихли. Ахмет вовсе осмелел и с жаром начал доказывать:

– Моя давно тут сидит! Давно кричит: «Пажалста, почистим сапожки, ботинки!» А Панька говорит уходи, дерется. Нет, Ахмет не будет уходить! Не будет!

– И правильно, Ахмет. Так тебя зовут?

– Так, так… Шайфутдинов моя фамилия, – обрадовался мальчуган теплому слову.

– И сиди, Ахмет Шайфутдинов, где сидишь. Вот что, хлопцы, – вновь обратился незнакомец к притихшим ребятам. – Вы больше Ахмета не обижайте. А тебя как звать-то? Павел, кажется?

– Ага, Панька, – тихо ответил мальчишка и начал в смущении долбить землю грязной пяткой.

– Скажи мне, Павел, чем ты лучше Ахмета, хоть ты и русский? Такой же оборванный и голодный. Так же трудно тебе достается каждый ломоть хлеба. А на своего товарища руку поднимаешь… На потеху вон тем толстомордикам. Попробуйте троньте кого-нибудь из них, – незнакомец кивнул головой вслед уходящим в обнимку сынкам богатеев. – Не только их отцы, за них и власть заступится. Поэтому вам, беднякам, и русским, и татарам, надо крепко друг за дружку держаться, чтобы никто не посмел вас обидеть. А уж если драться, так за дело, за справедливость. Поняли, хлопцы?

– Угу… Поняли… – загудели мальчишки.

– Топайте отседова, толстомордики! Неча на нас глаза пялить, без вас разберемся, – Тюнька погрозил Сеньке с Васькой, которые остановились возле угла и начали прислушиваться, о чем идет разговор. Увидев кулак, они тотчас отвернулись и скоро скрылись за углом. Мальчишки дружно расхохотались.

– Вот и добре, вижу, что поняли. А теперь скажите, кто из вас умеет читать? – незнакомец вытащил из кармана книжку Конан-Дойля.

Загалдели ребята:

– Я маленько читаю…

– И я тоже. Зиму в школу ходил.

– Я мала-мала буквы знаю, – тише всех ответил Ахмет.

– Вот я и подарю тебе книжку. Читать будете по очереди, а его грамоте подучите. И давай договоримся, Ахмет: будет худо, приходи ко мне. Живу я недалеко, на Жандармской улице. Спросишь Кущенко Ивана Васильевича, каждый укажет.

Молча смотрели мальчишки вслед новому знакомому.

– Этот дяденька с плужного. В нашем околотке живет, – сообщил один из них, перелистывая книжку с картинками.

«Хороший человек», – думал Ахмет. У него на все случаи жизни было два понятия в оценке людей: хороший и плохой. Ахмет был рад, что законное место на углу осталось за ним.

Только Панька долго не мог успокоиться и сидел надутый, как индюк.

– Иду-иду-у! – донесся издали гудок паровоза. Зашевелились мальчишки, готовясь к встрече пассажиров.

Невдалеке на станционной площади гуськом друг за другом стояли экипажи, возле которых застоялся навозный дух, роями летали мухи и слепни. Каждый из прибывающих в город обязательно пожелает соскоблить с обуви дорожную пыль. А потом уж направится со своим чемоданом к извозчичьему ряду.

Секретный пакет

Когда Кущенко вышел на дощатый станционный перрон, на путях огромной зеленой гусеницей растянулся только что прибывший состав. От его хвоста, подпрыгивая на костылях, ковыляли калеки – солдаты в прожженных солнцем и порохом шинелях.

– Удружи, браток, на закрутку, – услышал Иван Васильевич. Возле него остановился высокий, худой, заросший щетиной солдат. Кущенко поспешно протянул кисет. Но солдат не мог скрутить цигарку. Левой рукой он опирался на костыль, а вместо правой болтался пустой рукав.

– Сейчас, дорогой, сейчас, – Иван Васильевич принялся шарить по карманам в поисках клочка бумаги. Но так и не нашел.

– На-ка, служивый, посмоли из моей трубки, – предложил он.

– Какой уж я теперь служивый, – горько усмехнулся солдат. – Обломок от меня остался. Стало быть, царю-батюшке больше не нужен. Не поверишь, одна нога и та домой не идет. Не я один такой-то, гляди, сколько нас. А ведь все людьми были в полном аккурате в четырнадцатом году, как нас на войну гнали. Спасителями называли, героями, братцами навеличивали. Вот они, «спасители»: не работники и не воины, – он кивком головы указал на калек, которых с плачем уводили с перрона матери и жены.

– Никак жалеешь, что не пришлось больше служить царю-батюшке?..

Испытующе посмотрел солдат на собеседника, словно хотел узнать, с кем имеет дело, и тихо, но зло выдохнул вместе с табачным дымом:

– Жалею, что не захлебнулся он людской кровью, окаянный. Там ведь ее реки пролиты за два года, на позициях-то. Даже у солдат терпенье лопнуло, огрызаться стали.

– Огрызаться, говоришь? – с живостью переспросил Кущенко.

– Еще ка-ак! Первое время перед каждым благородием тряслись. Теперь не то-о! Надоела война людям. Спасибо, дорогой, за трубочку.

Солдат вдруг засуетился и быстро заковылял навстречу женщине с двумя ребятами. Одного она несла на руках, другой держался за юбку.

– Сеня-а… горький ты на-аш, – запричитала женщина, бросаясь к солдату. Иван Васильевич смотрел им вслед, нахмурив брови.

Своего двоюродного брата Кущенко увидел издали возле почтового вагона. Афоня был выше других грузчиков. Только лицо еще совсем ребячье, безусое. Он стоял в дверях вагона и быстро перекладывал мешки с письмами, пакеты и ящики с посылками, поторапливая остальных:

– Шевелись, ребята! Через пять минут отправление. Давай-давай!

Иван Васильевич встал в сторонке в ожидании конца погрузки.

– Здравствуй, братко, – заговорил Афоня, подходя к старшему Кущенко, когда после третьего удара в медный колокол поезд медленно пополз по рельсам, набирая скорость. – Сегодня сам пришел? Фу-у, упарился я.

– Что-то покрикиваешь ты на хлопцев. В начальство, что ли, вышел? – с усмешкой спросил Иван Васильевич.

– Угадал, братко. Старший почтовый грузчик я теперь. Назначили. Ты, говорят, парень старательный, не хуже любого чиновника можешь принять и отправить почту. Два рубля жалованья добавили. Начальство мне доверяет.

Иван Васильевич посмотрел на собеседника немного сверху: он был на полголовы выше великорослого Афони.

– Это хорошо, когда доверяют. Но держи ухо востро, не попадись, – Иван Васильевич кивнул головой вслед проходившему мимо линейному жандарму. – Не то сам в Сибирь угодишь и других подведешь.

– Что ты, братко, я ведь не дите. Понимаю, что к чему. Сегодня стал почту разбирать, гляжу, – опять господину Семенову ценная бандероль и спрятал тихонько.

– Где она?

– У меня под рубахой.

– А как после не досчитаются? – старший Кущенко испытующе посмотрел на брата, прищурив глаза.

– Кто их считать-то будет? Говорю, я тут за старшего.

– А ты не кипятись. Но коль спросят, надо знать, что сказать. Эти каждый день тут бывают? – указал Иван Васильевич на группу казаков возле расседланных коней.

– Казаки-то? А как же. Изо всех станиц по одному, а то и по два за почтой приезжают. Все поезда пережидают, а к вечеру по домам. На другой день опять едут.

– Как вы с ними? Ладите?

– Чего нам делить? Такая же голь перекатная, как и мы. Я уж с ними толковал. Жалуются на жизнь. Ребята славные, ничего.

– Славные… до поры до времени. – Иван Васильевич оглянулся и заговорил шепотом: – На днях к тебе человек подойдет. Чернявый такой, Степаном назовется. Ты его примешь за нового грузчика. Понял, что к чему?

– Соображаю…

– Вот и добре. А почту для нас будешь передавать заводскому рассылке.

– Николке?! – удивился Афанасий.

– А что? Хлопец он толковый.

– Мал еще…

– Ему новую жизнь строить, так пусть знает, как за нее боролись.

Через несколько минут Афанасий ушел в почтовое отделение. Пакета у него под рубахой уже не было. А в низеньком домике на Жандармской улице долго в ту ночь светилось оконце. Иван Васильевич читал тоненькую книжечку из секретного пакета, отпечатанную на папиросной бумаге.

Николай Николаич

Сон у Николки крепкий. На какой бок с вечера уляжется на деревянный голбец возле печки, на том боку его и утро захватывает. Люди про какие-то сны рассказывают. А он и снов не видит, даже обидно.

Когда загудел заводской гудок, бабка принялась тормошить внука. Сперва уговаривала тихонько, ласково:

– Николушка, вставай, на работу пора. Ишь, убегался.

Бабка потрясла его за вихрастую голову. Но Николка не просыпался.

– Вставай, дитенок, люди на завод идут…

В соседних дворах заскрипели калитки, зазвякали железные щеколды. Гудок набрал полную силу, с баса перешел на требовательный тенор. А Николка так и не шелохнулся.

Бабушка собрала на стол и уже сердито закричала в самое ухо:

– Вставай, говорят! Завтрак на столе. Каждое утро хоть из пушки пали, не добудишься. Наказание божеское, да и только. Знали бы отец с матерью, как я с тобой маюсь. – Она в сердцах сорвала с Николки одеяло из разноцветных лоскутиков.

Гудок все надрывался. Наконец, бабка схватила внука за плечи и стащила с низенького голбца на пол.

– А? Чего?.. – невнятно бормотнул Николка.

– Гудок, говорю, орет! Люди на завод идут! Конторщик ругаться будет, не дай бог, с работы выгонит. С голоду ить пропадем тогда. Вставай, соколик, сиротка моя, – запричитала бабушка над внуком жалобным голосом.

– Пушшай орет. Я бегом… – Николка теперь окончательно проснулся, протер кулаком глаза: он терпеть не мог бабкиных причитаний.

– Вот и слава богу. Поешь и беги со Христом…

– Не-е, я один побегу. Христос за мной не угонится.

– Ах ты, шелопут, нехристь! – замахнулась бабка сковородником. Но внук уже выскочил на крыльцо. Ополоснуть лицо под рукомойником и выхлебать полную чашку крошек с квасом для расторопного Николки было делом двух минут. Одежка у него немудрящая: в чем спал, в том и на работу отправился. Только веревочкой рубаху подпоясал.

Пришлепнув на лбу непослушный вихор, Николка выбежал за ворота.

Поеживаясь от утренней прохлады, парнишка помчался по улице догонять последнюю толпу рабочих. На повороте остановился, помахал в сторону избы рукой и скрылся за углом.

А бабушка смотрела ему вслед, крестила мелкими крестиками и шептала:

– Вырастай поскорее, кормилец ты наш, сирота горемычная…

…Кормильцем семьи, бабушки и сестренки, Николка стал с прошлого года, с тех пор, как умер от чахотки отец. Лечила его мать разными травами, к знахаркам возила, молебны служить заказывала – ничего не помогло.

Мать после смерти отца захворала, несколько дней металась в жару, да так и не поднялась.

Трудно пришлось бы осиротевшей семье литейщика. Да пришел однажды вечером добрый и нежданный гость.

– Кущенко я. С завода, – назвался он и протянул сестренке Стешке пряничного коня.

– Проходите в передний угол, садитесь, – засуетилась бабка и бросилась вытирать и без того чистую лавку своим фартуком. – Слыхала я про вас, покойный Николай рассказывал… – дальше бабушка и говорить не смогла от нахлынувших слез.

Долго в тот вечер сидел Иван Васильевич с Николкой и бабкой. Потом выложил на стол несколько ассигнаций.

– От кассы взаимной помощи, от рабочих… А ты, Мыкола, пойдешь на завод, в рассылках побегаешь. Я в конторе договорился. А как подрастешь, в ученики к себе возьму. Токарем станешь!

Иван Васильевич так сердечно улыбался в свои пушистые усы, что напомнил отца, и у Николки навернулись слезы.

Гость заметил, что Николка отвернулся и опустил голову.

– Не журись, хлопец, живым надо о жизни думать.

…С той поры и бегает Николка в рассылках при самом главном конторщике. Должность важная, не каждого возьмут. Надо грамотного и не какого-нибудь тюхтяя, чтобы соображал, что к чему.

Когда в первый раз он появился возле проходной, сторож спросил:

– А ты, парень, куда? Кто таков?

– Рассылка я, Николай Николаич, – отрекомендовался Николка.

– Ишь ты, важная птица, – посмеялись рабочие, слышавшие этот разговор.

С тех пор его так и стали величать, признавая больше своим, чем конторским.

Туда, на работу, и спешил сейчас Николка.

– А-а, Николаю Николаичу наше почтение! – кричали рабочие вслед.

– Куда летишь? Голову-то уронишь!

– Не уроню, она у меня крепко привинчена.

– Служим, Николай Николаич?

– Ага, служим. За старшего куда пошлют. А где близко, сам бегу, – отшучивался Николка, сверкая щербиной во рту на месте переднего зуба.

Так до самого завода и бежал он, обгоняя рабочих. Заметив идущего впереди сутулого седоголового конторщика, сбавил бег: выскакивать наперед не полагалось. К проходной, над которой висела полукруглая золоченая надпись «Плужный завод», Николка подошел чуть не уткнувшись носом в спину своего начальника.

– Здравия желаю, Захар Никифорович! – по-военному вытянулся перед конторщиком сторож в проходной.

– Бог в помощь, дедушка Василий! – звонко выкрикнул Николка.

– Проходи, проходи, – буркнул старик, строго вглядываясь в лица рабочих, чтобы не пропустить чужого.

Гудок захрипел, вывел еще тонюсенькую трель и захлебнулся.

– Здрассте, Захар Никифорович! – заглянул рассылка в дверь.

– Дай-ка мне книгу, что у нас там, – не ответив на приветствие, потребовал конторщик.

Николка смотрел на кипу бумаг и бумажек. Жаркий будет денек! Но лучше по заводу бегать, среди рабочих потолкаться, словом перекинуться, чем сидеть в темном коридоре и ждать приказаний.

Конторщик не спеша понюхал табаку из пузырька, аппетитно почихал и принялся разбирать бумаги.

– Занесешь по номерам в книгу и раздашь, кому следует, – распорядился он. – Да пусть расписываются в получении. Смотри у меня, живо!

Писал Николка аккуратно, старательно выводя каждую букву, как учили в школе на уроках чистописания. Потом с разбухшей от бумаг конторской книгой под мышкой постоял с минуту на крылечке, помахал в воздухе рукой, приговаривая про себя:

– Сперва в сборку… потом в литейку… Отседова на почту сбегаю… туда… сюда…

Определив маршруты, рассылка помчался, сверкая босыми пятками.

Торопить его не надо. Он и так ничего не умел делать медленно. Недаром рабочие в мастерских звали его в шутку веретеном. Только начальству трудно угодить. Когда Николка в первый день перепутал бумажки, конторщик надавал ему подзатыльников и обозвал раззявой. С той поры сколько ни старался, а затрещины перепадали частенько.

Правда, однажды Захар Никифорович посулил:

– Вот побегаешь лет десяток, как я когда-то бегал, – в писари переведу. – А на святую пасху дал двугривенный из собственного кармана. За усердие.

Николка вежливо поблагодарил, а про затрещины лучше не думать. Терпел и старался изо всех сил. И не для того вовсе, чтобы стать писарем. Не собирается он всю жизнь бумажки перебирать, штаны просиживать. Не-ет, не забыл он обещание Ивана Васильевича – выучить его на токаря.

– Вам распоряжение, господин мастер. Из конторы.

Рассылка подавал бумагу, стараясь показать, что это сейчас важнее всего, и терпеливо ждал.

– А тут фамиль свою поставьте. Захар Никифорович так велели, – на столе мастера появлялась конторская книга для росписи.

На обратном пути с почты Николка завернул в лавочку, купил колбасы для служащих конторы. Это тоже входило в его обязанности.

От колбасы шел аппетитный дух. Но, боже упаси, чтобы Николка съел хоть один довесок! Этой вольности он себе никогда не позволит. Если угостят, – другое дело.

Сколько рассылка выбегал верст, сосчитать трудно. Вернулся в контору незадолго до обеденного перерыва, положил на место книгу и вышел на крылечко. Из окон его видно, кому надо, позовут.

Здесь же, на ступеньках, часто сиживал кучер управляющего Яшка. Носил он атласную косоворотку огненного цвета, расшитую по подолу и вороту диковинными цветами и подпоясанную алым гарусным пояском с кистями. На голове кучера такая густая копна волос, что и грабли не протащишь. Видно, волосы доставляли Яшке немало хлопот: он пятерни из головы не выпускал, все скреб затылок. А лицо у Яшки черное, как головешка. Только зубы белые, блестят.

Службу свою кучер нес исправно, рысаков держал в теле и считал себя на заводе чуть ли не вторым лицом после управляющего. Держался высокомерно, ни с кем не здоровался, вроде никого не узнавал.

Николка его терпеть не мог. Когда Яшка однажды, не глядя на рассылку, приказал:

– Эй ты, сбегай за папиросками, – Николка презрительно плюнул через щербину во рту, буркнул:

– Сам сбегаешь, не велик барин.

Яшка страшно рассвирепел. Он вскочил на ноги, размахнулся, чтобы ударить изо всей силы рассылку. Но тот ловко увернулся, и Яшка, потеряв равновесие, покатился вниз по ступенькам.

– Убью! – закричал кучер не своим голосом.

С той поры Николка старался держаться от Яшки как можно дальше. Вот и сейчас, завидев его на верхней ступеньке, Николка уселся на самую нижнюю.

– Эй, рассылка! Позови мастера Жарикова в бухгалтерию. Ведомости надо сверить, – свесил из окна голую, как колено, голову счетовод.

– Бумажки не будет, Пал Титыч? – сорвался с места Николка.

– Не будет. На словах передашь.

Мастерская рядом, но рассылка по привычке полетел «пулей». Он радовался, когда его посылали в механическую. Там он всегда старался подойти к Ивану Васильевичу, посмотреть, как тот работает. Всех в механической Николка уже знал по имени и отчеству. Его тянуло к этим людям, из рук которых выходили диковинные штуки.

– Здравствуйте, дядя Андрей!

– Бог в помощь, дядя Савелий! – приветствовал он, пробираясь по заваленному металлом проходу.

Станочники кивали вслед головами, не отрываясь ни на секунду от работы. Каждый из них чувствовал на себе придирчивые глаза мастера Жарикова из-за стеклянной стены небольшой конторки.

В руках у Жарикова замусоленная записная книжка, о которой помнили все.

– Эй, ты, больно часто куришь. А ты шевелишься, как дохлая муха. У меня тут все записано, – тряс мастер в конце смены своей книжкой перед замеченными.

Рабочие плевали мастеру вслед, обзывали его между собой «иудой» и «живодером». А по субботам в конторе ставили свои каракули и крестики в ведомости с жирной графой «за нерадивость».

По мастерской Николка шел медленно. Как бы ему хотелось тоже склониться над станком, чтобы золотые искры летели во все стороны из-под резца!

Мастера Жарикова Николка нашел возле самого большого станка, на котором работал Кущенко. Токарь закреплял огромный маховик для обточки. Ему помогали другие станочники.

– Поживей шевелись, ребята! Без этого маховика у господина Степанова мельница не работает, – поторапливал Жариков, размахивая короткими руками, вроде тоже помогал. Его широкое лицо было грязным.

– Вас Пал Титыч в контору звали! – выкрикнул Николка, подбегая к мастеру.

– Поворочался бы сам господин Степанов со своим маховиком, будь он трижды неладен, – громко сказал один из рабочих, когда Жариков ушел. – В нем, в маховике-то, поди-ка, пудов тридцать весу, не меньше.

Николке хотелось побыть хоть немного возле Ивана Васильевича. Мальчик смотрел, как токарь, обливаясь, потом, завинчивал гайки на длинных болтах. На больших руках Кущенко вздулись тугие мускулы. Наконец, маховик прилип к патрону.

– По-шел, голубчик! – проговорил Иван Васильевич и подмигнул Николке, словно приглашая порадоваться окончанию трудного дела. «Видал, мол, как мы его одолели?» Николка в ответ закивал головой: «Вижу, здорово получилось».

Маховик словно ожил и начал медленно вращаться. В его обод острым зубом ткнулся резец, посыпались чугунные крошки.

В это время тоненько, будто нехотя, запел заводской гудок, разрешая рабочим ненадолго выйти из пыльных мастерских и пообедать. Остановились станки, прекратился гул, слышнее стали человеческие голоса. Закопченные, усталые, выходили рабочие на свежий воздух, на солнышко.

– Перекусим, братцы, чем бог послал.

– Надейся на бога, да сам не плошай. А не заработаешь – кулаки кусай, – переговаривались они.

Иван Васильевич старательно вытер куском ветоши руки.

– Как живешь, Мыкола? Бегать еще не надоело?

– Ничего, дядя Иван, ноги-то не купленные.

– Потерпи еще немного. Будет шестнадцать, возьму тебя в ученики. Я ведь про тебя помню.

Рассылка даже подпрыгнул от радости. Ух ты-ы! Скорее бы пролетели эти три года…

– Знаешь что, Мыкола? Дело у меня к тебе.

– Какое, дядя Иван? Слетать куда? Так я мигом! – с готовностью отозвался Николка, намереваясь бежать хоть на край света.

– А ты догадливый. Надо, брат, слетать. Хлопец ты надежный.

От похвалы парнишка зарделся, даже уши стали красными.

Иван Васильевич оглянулся. Николка тоже посмотрел вокруг, присел: нет ли кого за станками. В мастерской они были одни.

Кущенко достал письмо в сером конверте.

– Вот, Мыкола, отнеси в почтовую теплушку Афанасию.

– А-а, вашему брательнику? Знаю. Давайте.

– Погоди ты, суета! Не простое, секретное… Понял?

Николка быстро сунул письмо за пазуху, плюнул на ладони, пригладил вихор.

– Я побежал.

– Одна нога здесь – другая там. Потом вместе обедать будем.