Текст книги "На бывшей Жандармской"

Автор книги: Нина Цуприк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

На рассвете

Проводив сына, Кущенко решил прилечь, хоть на минуту забыться от дум и волнений. Смастерив из пиджака и кепки изголовье, он растянулся на полу. В голову вновь полезли мрачные думы. Вспомнилось последнее собрание Совдепа. Как распинался чешский офицер: «Мы Советской власти не враги. Помогите нам вернуться на родину…»

Будто мы их держали… Говорил Трясин, что надо их разоружить. А теперь поздно… По всем дорогам прибывают казачьи эскадроны. Слетаются в город, как саранча…

Волновала судьба других товарищей. Где они? Что с ними?..

Мысли в усталой голове начали путаться. Перед глазами Ивана Васильевича выплыли пьяные рожи со спутанными чубами из-под синих картузов. Они что-то кричали и показывали на него пальцами. А пальцы в крови…

…Это уже не казачьи рожи, а какие-то зеленые чудища на четвереньках ползут по улицам города…

Громкий стук в дверь прервал кошмарный сон.

– Чего гремишь? Сперва замок открывай, – послышалось за дверью. В проеме тускло блеснул свет фонаря. За ним все тонуло в кромешной тьме.

– Который тут Кущенко? Выходи! – приказал грубый голос.

– Наверно я. Больше здесь никого нет.

– Не рассуждать! – последовал окрик.

Иван Васильевич вышел в темный коридор. За ним гулко затопали кованые сапоги. У выходной двери за столом лениво развалился хорунжий. Он медленно крутил большие пальцы мясистых рук один вокруг другого.

– Оставить здесь. Выводите остальных, – коротко бросил хорунжий и поморщился: – Да не бухайте сапожищами, голова болит.

– Иван Васильевич! Дружище! – от противоположной стены отделилась небольшая худенькая фигурка с пышной копной курчавых волос.

– Годомский?! – Кущенко шагнул навстречу секретарю Совдепа. Руки сплелись в крепком пожатии. – Тебя когда схватили?

– Вчерашней ночью. После собрания, по дороге домой. Подкараулили. – При свете лампы сверкали стекла очков в золоченой оправе и крупные белые зубы.

– Арестованным разговаривать не полагается, – лениво буркнул хорунжий и снова поморщился. Должно быть, у него и впрямь болела с похмелья голова.

В коридоре вновь застучали сапоги. В темном проеме дверей появился еще один арестованный.

– И Владимир Иванович здесь! – узнал Годомский в статном молодом человеке в военной форме Владимира Могилева, который в кругу друзей часто говорил, что гимнастерка давит ему шею.

«Скоро я распрощаюсь с вами, друзья-товарищи, уеду в деревню ребятишек учить. Хорошо там, пахнет хлебом и березами…» – любил мечтать Владимир.

– Чего это им не спится, среди ночи нас подняли? – спросил он.

– Сами удивляемся, – развел руками Годомский.

– Кому сказано, не разговаривать! Не положено! – крикнул хорунжий, поднимаясь из-за стола. – Где остальные?

«Остальными» оказались Бойко и Трясин.

– Все, вашбродь! – козырнул пожилой казак. Кущенко узнал подхорунжего, это его Мошкин угодливо называл Матвеем Кузьмичом.

Хорунжий начал что-то вполголоса объяснять, чертя на столе ногтем указательного пальца. Казаки окружили стол. Кучка арестованных стояла в ожидании неизвестного.

– Удивительное совпадение: весь вчерашний президиум в сборе. Может, продолжим разговор? – предложил Годомский.

– Не нравится мне это совпадение, – отозвался Трясин, который не проронил еще ни одного слова и поздоровался с товарищами молча. – Что-то недоброе они затевают. По родному батюшке знаю их звериную-натуру.

Кущенко двинулся к столу, где разговор перешел на шепот.

– Позвольте, господа, в чем дело? Почему нас подняли ночью? На каком основании? Мы протестуем!

– Вишь ты, они протестуют. А? – ткнул пальцем в сторону арестованных хорунжий. Казаки заухмылялись. – Вас велено перевести в тюрьму. Вот и все основание. Выполняйте! – приказал он. – Как вести, поняли?

– Знаем, – ответил за всех старый подхорунжий и заорал: – А ну, большевички, айдате к богу в рай…

– Никуда мы сейчас не пойдем. Разведите нас по камерам до утра.

– Да-да, не пойдем!

Но вооруженные казаки вплотную подошли к арестованным и оттеснили их к дверям.

– Выходить без разговоров!..

…Ночь была самая соловьиная: тихая, теплая. По темному небу плыли редкие кучки облаков. Ближе к луне они становились белыми, пушистыми. Когда луна показывалась из-за такого облачка, она сияла еще ярче.

Высокие тополя шевелили свежей, пахнущей весенними почками листвой.

Но арестованные ничего не замечали. Сойдя со ступеней, они попали в окружение конного конвоя, в котором было не меньше пятнадцати всадников. Впереди оказался тот самый подхорунжий, который прошлой ночью был за старшего при аресте Кущенко.

Кони нетерпеливо переступали ногами, всхрапывали, позвякивая удилами.

– Почет нам какой: ни одного рядового, – заметил Годомский. И верно, казачий конвой состоял из одного офицерья, хорунжих и подхорунжих.

– Вперед марш, ма-арш! – раздалась протяжная команда. По утрамбованной дороге зацокали подковы конских копыт.

Кущенко оглядел своих товарищей. Каждый смотрел себе под ноги и думал невеселую думу. Только беспокойный по натуре Годомский поворачивал голову то вправо, то влево, пытаясь что-то рассмотреть. Но перед глазами колыхались лишь гладкие крупы коней, и на фоне светлеющего неба зловеще возвышались мрачные молчаливые фигуры всадников. Едко пахло конским потом и винным перегаром.

Миновали татарскую мечеть, свернули на Сибирскую улицу. Замелькали еле различимые в темноте вывески купеческих лавок.

Сибирская улица упиралась в Солдатскую площадь. А за нею поворот налево, к тюрьме, одиноко маячившей своими угрюмыми корпусами за городом на пустыре.

Вдруг на самом повороте ехавший впереди подхорунжий натянул поводья, остановился, пропуская остальных всадников. Конный строй сломался, и подхорунжий оказался рядом с арестованными. Конвой продолжал двигаться, не замедляя шага.

– Ну-ка, расскажи, шалопутный сын, как ты душу большевикам продал? А? Доброго казака, отца родного опозорил… – сквозь зубы прорычал подхорунжий, поворачиваясь к Трясину.

– Это вы, собственно, кому говорите? – поднял Трясин голову.

– Тебе, гадина, кому больше?! Сколько тебе большевики заплатили? – и подхорунжий злобно пнул Трясина в бок носком сапога.

– Вы не имеете права нас оскорблять! Да еще драться! – возмутился Трясин.

– Что за самоуправство?! – подхватили остальные арестованные.

– А-а! Вам еще и права нужны?! – подхорунжий схватился за шашку: – Руби их!..

На Солдатской площади

Ахмет два дня не вылезал из своей землянки, готовился к походу. Из скудных запасов несеянной муки настряпал пресных лепешек, в огороде нарыл мелкой, как бобы, молодой картошки, нарвал батуну. Весь домашний скарб растолкал по разным тайникам.

Завернутые в тряпье винтовки лежали возле землянки, в густой крапиве. Выход назначили в ночь на понедельник.

Поздно вечером прибежал расстроенный Николка. Он плотно прикрыл за собою дверь и сообщил:

– Слышал, беда-то какая? Товарища Кущенко ночью контра увела. В тюрьму посадили…

– Тюрьма?.. Ай-ай… – только и мог вымолвить Ахмет.

– Так и ведут всех подряд… Флаги посдирали. В Совдепе столы перевернули, шарят… – рассказывал Николка.

Ахмет цокал языком, крутил головой и повторял:

– Черт-шайтан…

– Куда мы сейчас пойдем? Никак нельзя уходить… Надо узнать про дядю Ивана, – решил Николка.

Кивком головы Ахмет с ним согласился. На рассвете Николка побежал к Дядинским номерам, куда уводили арестованных. Ахмет остался караулить винтовки.

Путь из поселка до центра города был неблизким. Как ни спешил Николка, солнце его опередило. Кровавыми сполохами заметалось оно по окнам Дядинских номеров.

Возле подъезда Николка увидел Федю с узелком в руках.

– Позапрошлой ночью папку увели… Вчера пустили к нему, а сегодня не пускают. Говорят, нету… А ведь он тут, я знаю!

– Ничего, разузнаем. Ты постой-ка здесь, – и Николка стал продираться сквозь толпу.

Федя напряженно смотрел то на двери, за которыми скрылся Николка, то на окна в надежде увидеть отца. Из дверей Николка не вышел, а вылетел.

– Вот контра, еще толкается. – проворчал он, еле удерживаясь на нижней ступеньке крыльца. – Не пущают, говорят, нету, не содержится. Врут они все! Знаешь что? Ты покарауль, а я сбегаю к тюрьме. Ежели не тут, то там…

В это время из-за угла показалась группа вооруженных. В середке шел арестованный с заломленными назад руками. Один рукав бордовой сатиновой косоворотки был располосован от плеча до обшлага. Из прорехи виднелась мускулистая рука с кровавым рубцом.

– Вот этот приходил ночью папку арестовывать, – шепнул Федя, показывая на шедшего впереди подхорунжего.

Позади нехотя плелся пожилой казак. Николка не раз встречал его в вагоне почтовых грузчиков, когда прибегал отдать депеши Афанасию Кущенко. Он не ошибся. Это был тот самый атаманский холуй, который донес на кузнеца Степана. Сейчас вид у казака был какой-то растерянный.

Николка вгляделся в арестованного и кинулся к нему:

– Дядя Степан!

Но его отшвырнул подхорунжий:

– Марш отседова!

Кузнец по голосу узнал Николку, поднял голову.

– Не горюй, Коля! Зайди к деду Захарию, он гармошку тебе отдаст. Подарок от меня. Играй… – последние слова Николка едва расслышал из-за ругани конвоиров, которые принялись толкать Степана в спину.

Старый казак еще больше сгорбился, словно ему на плечи вдруг взвалили тяжелую ношу.

– Я побежал, – кивнул Николка Феде. А тот смотрел на двери, за которыми скрылся Степан и тихо плакал.

Николка бежал и думал про дядю Степана. Как давно он у него не был, не играл на гармошке. Не до того… Сегодня хотел забежать, рассказать про Ивана Васильевича, посоветоваться…

…Солнце уже поднялось над крышами, окрашивая в багровый цвет с разными оттенками клубы дыма из труб. Николка промчался мимо лавок, пересек Солдатскую площадь и остановился, оглушенный диким ревом коров. Этот рев он услышал издали. Но вблизи он звучал страшнее и громче.

За поворотом возле небольшой речушки с деревянным мостком коровы рыли землю копытами, становились на колени и бодали ее рогами. Во все стороны летели черные комья.

На рев бежали женщины из соседних улиц.

– Чего это они мурявкают? – недоумевали они.

– Крови испугались, – объяснил встревоженный пастух.

Трава на полянке была липкой от крови. Пораженный Николка остановился.

Пастух и хозяйки принялись растаскивать буренок. А к полянке все бежал народ.

– Кого тут порешили? За что? Кто? – сыпались вопросы. Но никто ничего не мог ответить.

– Страшное было дело, – наконец заговорил высокий мастеровой. – Домишко я себе на углу строю. Тесу навозил на крышу. А тес-то у меня стали растаскивать. Дай, думаю, заночую здесь, подкараулю хитников. Дочь взял с собой, Аннушку. Бросили мы на пол подстилки, Анна возле одного окна, я возле другого. Девка уснула, а мне не до сна. Лежу, слушаю. Чую, по Сибирской улице кони затопотали. «Ко мне, думаю, за тесом…» Встал, гляжу на дорогу. Вижу: люди на конях. А ближе подошли, я и разглядел их…

– Кого? Говори толком, не тяни, – раздались из толпы нетерпеливые возгласы.

– Да арестованных-то. Идут кучкой в середке. А на конях офицерье. Сперва все тихо было. Ну, едут и едут. А тут, гляжу, конвоиры сгрудились, прижали арестованных к тому вон забору и… только шашки засвистели. Один арестованный крикнул: «Братцы, нас рубят, отомстите!» А другой, высокий: «Всех не перерубите! Правду не задушите!» А конвой знай свое творит. Так всех в момент и порешили… Один через забор хотел перемахнуть. Офицер его шашкой достал…

В разговор вмешалась молодая женщина в синей кофте.

– У меня в ту пору ребенок запищал в зыбке. Перепеленала я его и села возле окна покормить. Все смертоубийство своими глазами видела. Как они их прикончили, послезали с коней, пошли к речке шашки мыть. Тут на телеге подъехали. Склали порубленных и увезли во-он туда, – махнула она рукой в сторону станции. – Страху натерпелась я – не дай бог…

Нашелся еще один очевидец, чернобровый парень.

– Я так понимаю, что загодя у них все было уговорено. Ни к чему бы им по нашему околотку мотаться и по окошкам колотить: «Закрывайте окна и двери и до утра носа не показывайте. Не то «красного петуха» пустим». Мы с девками аккурат на бревнышках сидели, сумерничали. Глядим, пятеро на полном скаку летят прямо к нам. «Разойдись по домам! – кричат. – Чтобы ни единой души здесь не было!» Девки визг подняли и бежать кто куда. А я спрашиваю: «К чему такие строгости?» На меня один замахнулся нагайкой. Что тут будешь делать?

Толпа слушала и подавленно молчала, окружив тесным кольцом полянку с потемневшей от крови травой. Мужчины стояли с непокрытыми головами и мяли в руках кепки и картузы. Женщины тихо всхлипывали.

– Ить они, супостаты, большевиков порешили, не иначе, – раздался приглушенный голос из толпы.

– А кого же больше? Советчиков наших. Этим гадам все добрые люди поперек дороги становятся…

Николка стоял в толпе и не мог отойти, чтобы бежать к тюрьме. Какая-то сила притягивала его в этой поляне, к этим людям. Он видел, как кто-то поднял окровавленную трубку, очки в золоченой оправе с выбитым стеклышком. Люди разглядывали находки, передавая из рук в руки.

Когда трубка оказалась рядом, Николка узнал ее. Это была та самая лакированная трубка с перламутровым мундштуком, которую привез из Москвы Афанасий в подарок Ивану Васильевичу. Узнал он и очки.

Перед глазами поплыли круги, перехватило дыхание. Николка поспешно закрыл рот, чтобы не закричать, выбрался из толпы и побежал. Но не к тюрьме, а к Ахмету.

Он уже не слышал, как запричитали женщины.

– За что же на ваши головушки такая лютая смертушка-а…

Мужчины что-то гневно кричали.

– Дядю Ивана убили-и… И товарища Го-одомского-о… – Николка повалился на нары, давая волю слезам, которые душили всю дорогу.

…А на Солдатской площади все гудел и волновался народ.

– Товарищи! Здесь погибли от поганых рук злодеев наши братья! – На груде бревен возле одного из домов стоял молодой парень и размахивал рукой с зажатой в ней кепкой. – Мы отомстим врагам за смерть наших товарищей!

– Отплатим сполна!

– Такое не прощается!

– Узнать бы только, кто сотворил это злодеяние.

– Узнаем! Про все дознаемся!..

Толпа заколыхалась, загудела еще громче.

В осиротевшей семье

Весть о злодеянии на Солдатской площади полетела из улицы в улицу, из дома в дом. К вечеру о нем знал весь город. Не ведала о своей беде лишь семья Ивана Васильевича.

Весь день Федя ходил возле Дядинских номеров, не раз просился к отцу, ждал Николку с вестями. На следующее утро снова пришел с узелком. За столом дежурил другой, молодой казак.

– Дяденька, пропустите меня к папке. К Кущенко, Ивану Васильевичу. Я позавчера у него был, а вчера не пропустили, говорят, нету. Я еду принес, поглядите: пирожки с батуном, молоко, – Федя развязал узелок: пусть проверяют, бояться нечего.

Но казак отвернулся и, глядя куда-то в сторону, буркнул:

– Говорят нет – стало быть нет. Не содержится…

А к подъезду, как и вчера, одного за другим приводили арестованных. Потом, грубо толкая в спины, вывели целую партию людей со связанными руками. Федя долго бежал стороной улицы, по которой вели под конвоем арестованных. Он вглядывался в угрюмые лица. Но отца среди них не нашел.

Под вечер Федя увидел возле подъезда того казака, который в первый день разрешил ему свидание. Мальчик обрадовался:

– Дяденька, меня к папке не пускают! Вчера не пустили, сегодня тоже… Проведите к нему. Вот хлеб, лук. Все проверяйте!

– Это к кому? К Кущенко, что ли?

– Ага, к нему. К Ивану Васильевичу. Проведите, дяденька!

Казак прищурил глаза, вроде что-то вспоминая, посмотрел сверху на Федю, для чего-то потрепал его по волосам и отвернулся:

– Глупой ты, малец, как есть глупой. Куда я тебя проведу? На тот свет, что ли? Рановато тебе туда… Иди-ка ты подобру-поздорову отседова и не ходи, не майся больше, – и он пошел вдоль улицы.

– А ты, малой, не связывайся с казаками, не кланяйся им, – посоветовал старичок из толпы ожидающих. – Они путного ничего не скажут, чистые звери. А ты солдатика-чеха поспрашивай. Как выйдет – ты к нему. Так, мол, и так, отца ищу… Только к офицерью не подходи…

К номерам подошли трое солдат.

– Узнайте про папку, дяденька, – обратился мальчик к пожилому сухощавому чеху с морщинистым лицом. Тот остановился, внимательно слушая Федины объяснения.

– Ку-щен-ко? Ваня-Иван? – переспросил он.

– Ага, дяденька, Иван Васильевич. Почему они не пускают к нему?

Солдат кивнул головой и скрылся за дверями. Федя ждал недолго. Чех медленно подошел к нему и посмотрел с жалостью.

– Малчик может уходить… Домой уходить… Нету Ваня-Иван. Сов-сем нету… – он развел руками, сокрушенно покачал головой. Потом порылся в кармане и вытащил галету: – На, кушай…

Федя вернулся домой ни с чем. Матери дома не было, и он пошел с ведром к колодцу. Черпая воду деревянным журавлем, Федя раздумывал над странными словами казака о «том свете» и чешского солдата, что папки «совсем нет» и никак не мог их понять.

Возле колодца, поставив ведра с водой на землю, о чем-то разговаривали две женщины. Они не замечали, что в ведра запустили головы гуси и расплескивали воду.

– Так, говорят, всех и порубили насмерть…

– Тише ты! Вон его сынишка воду черпает. Услышит, – донеслось до Феди. Женщины подхватили ведра и торопливо разошлись.

Долго Федя не мог отойти от колодца, не было сил поднять ведро.

Марийка с Сережей тихо сидели в переднем углу за столом и терпеливо ждали, когда их накормят. Маленький Мишенька лежал на подушке и сосал собственный кулак.

Феде стало жаль сестренку с братишками. Он подумал и развязал узелок, с которым ходил к отцу:

– Ешьте… И спать ложитесь.

Для Мишеньки размочил в молоке крошек.

Мать пришла уже в сумерках. Она не вошла, а вбежала. Посмотрела на Федю, словно о чем-то молча спрашивала его, потом на развязанный узелок и тяжко, со стоном, присела.

Федя понял: ей что-то известно об отце, но она не хотела верить слухам и все еще надеялась.

Тяжелое молчание нарушила жена бывшего околоточного надзирателя Степанида. Раньше она частенько забегала «по-соседски» за чем-нибудь.

– Ты ведь у нас известная мастерица на опары да закваски. Видно, слово знаешь, – льстила она Александре Максимовне.

– Это ее Мошкин подсылает вынюхивать да выслушивать. Знаем, какая опара ей нужна, – говаривал после каждого визита Федин отец.

После переворота Степанида вроде и дорогу забыла к соседям. А тут вдруг явилась…

– Бог в помощь, Максимовна. Сумерничаете? Ох, слышала уж я про вашу беду, спаси и сохрани, царица небесная. Не один твой-то. Пятеро их было. Вывели казаки из Дядинских-то номеров. Они, слышь, не идут, а их в толчки вытолкали. Да всех пятерых и порешили шашками по дороге. И твоего Ивана, царство ему небесное, вечный покой, – Степанида все это выпалила единым духом, словно боялась, что ей помешают.

– Уйди, Степанида, не трави душу, – только и могла вымолвить Александра Максимовна, не поворачивая головы.

– Дык я ить ничо… Как вот с сиротами-то будешь, горемычная. Четверо, мал-мала меньше…

– Уйди, говорят! – каким-то чужим, полным горя и боли голосом крикнула мать.

Степанида попятилась к двери.

– Христос с тобой… Не в себе человек, как есть не в себе, – забормотала она и удалилась, довольная собой.

Только после ухода соседки Федя пришел в себя.

– Папа! Па-па-а! – заплакал он громко, безудержно.

Мать вскочила с лавки, захлопотала, заметалась.

– Не надо, сынок, не надо… Беде не поможешь… Маленьких напугаешь. Пусть они поспят спокойно. На-ка водички выпей…

Федя пил, расплескивая воду из железного ковша. Завозились, застонали малыши. Мать бросилась к ним, а потом не выдержала, сама свалилась.

* * *

Больше суток мать не вставала с постели. Приходили дядя Афанасий, еще какие-то люди. Они сидели возле постели матери и молчали. Соседки покормили ребят.

Поздно вечером пришли еще двое – дядя Аким и Тимофей Раков. В руках у них белели небольшие свертки.

– Ты погодь, Максимовна, убиваться-то, – начал коновозчик. – Твой-то, сказывают, сбежал от них. Вытолкнул казака из седла, сам на коня и в переулок…

– Не надо… Не обманывайте меня… – вздохнула мать, поднимаясь с постели. – Этим не поможете. Я сама про него все вызнала. Пятеро их было, и он с ними…

– Да-а… Это Мошкин его выдал. Доберемся мы до них, до проклятых. Придет время…

Все надолго замолчали. Часто так бывает: когда горе большое – словам и слезам нет места. В доме стояла такая тишина, словно здесь никого не было.

– На заводе, как прослышали про это – работать отказались. Забастовали, – наконец раздался из темноты приглушенный голос Тимофея Ракова. – Белочехи с казаками по мастерским шныряют, ругаются. Некоторых бастующих прямо на месте уложили, других увели. Только наши на своем стоят.

Не говоря ни слова, мать зажгла лампу. Рабочие не уходили. Они хотели еще что-то сказать, да, видно, не решались. Наконец, оба разом подошли к столу, выложили свертки и пачку розовых кредиток.

– Что вы? Не надо, – заволновалась Александра Максимовна.

– Это – помощь заводского рабочего комитета семье нашего дорогого товарища, погибшего от рук злодеев. Так что не обижай, Александра Максимовна, не отказывайся. Тут заводские женщины одежонку кое-какую собрали, сапожки старшому. Не оставим вас.

– Спасибо, товарищи, – еле выговорила мать. Из глаз ее впервые полились слезы.

– Ты не стесняйся, поплачь, оно и полегчает. Вишь окаменел человек. Поплачь, ничего…

Федя бросился успокаивать мать. Гости на цыпочках вышли и тихо затворили за собою дверь.