Текст книги "На бывшей Жандармской"

Автор книги: Нина Цуприк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Богатырь Илья Муромец

Дед Василий не пропустил Федю на завод.

– Не велено…

Николка ушел в контору, а Федя потолкался возле заводского двора и побежал домой. Раньше его нет-нет да и пропускали к отцу. Бывал он и в мастерской. Станочники улыбались меньшому Кущенко, как старому знакомому. А наждачники сковыривали с черных, прокопченных стен причудливые фигурки из спекшейся металлической пыли и дарили Феде. Они напоминали цветы, либо звезды, были крепкими – молотком не разобьешь, и дырявили карманы. За это часто попадало от матери.

– Мам, папка бастует! Это что такое? – еле переводя дыхание от быстрого бега, спросил Федя.

Мать пришивала лямку к штанишкам Сережи, который голышом топтался возле нее и что-то бормотал свое, только ему понятное.

– Ох, сынок… – только и могла выговорить она.

Сережа надел штанишки и потопал на улицу. А мать металась по дому, хваталась то за одно дело, то за другое, и все валилось у нее из рук.

Федя стал с нетерпением дожидаться отца.

Иван Васильевич пришел, как обычно, после заводского гудка. За ним с шумом ввалились Марийка с Сережей.

– Что там у вас, на заводе? – бросилась навстречу Александра Максимовна.

– Полный порядок, бастуем! Как один! Начальство перепугалось, жандармов вызвало.

– Ну и что?..

– Ничего. Потолкались по мастерским, покричали, пошарили по ящикам, да так ни с чем и убрались. Что они с нами сделают? Ведем себя смирно, никого не трогаем, беспорядков нет… – с этими словами отец направился к рукомойнику.

– Постой-ка, я теплой водички из печи подолью, – Александра Максимовна загремела ухватами.

– Не надо. Я теперь могу, как медведь, не умываться, – пошутил Иван Васильевич. Потом у окна, о чем-то раздумывая, долго разглядывал свои широкие ладони с буграми многолетних мозолей.

– Чудно: рабочий человек с завода пришел, а руки-то глянь какие? Посидим этак с недельку, они у меня совсем как у барина станут. Тросточку в руки и чем не барин?

– Эх, Ваня, шутишь, а на душе поди кошки скребут. Чем жить будем. Вон их сколько, ртов-то, – она указала на ребят, которые уселись за стол в ожидании ужина и с любопытством прислушивались, о чем говорили отец с матерью. Только Сережу разговоры старших не интересовали. Он внимательно следил за мухой, которая ползала по столу.

– Не горюй, проживем! Зато на своем стоим, хоть и нелегко было поднять весь завод на такое дело. А за шутку не кори меня. Без нее и жизнь долгой покажется. Верно, грузди? – Иван Васильевич потрепал по волосам Федю и Марийку. А Сережу подхватил и так метнул к потолку, что малыш залился звонким смехом.

– И все-то тебе неймется. Не у всякого на заводе этакое жалование, как у тебя. Лучше многих живем. Угомонился бы ты, Ваня…

Федя заметил, как лицо отца помрачнело. Он опустил Сережу на пол, шлепнул его легонько и скомандовал всем троим:

– Бегите-ка на улицу, поиграйте. Мать соберет ужин и вас позовет.

Тревога матери передалась и Феде. Марийка с Сережей принялись пересыпать сухую землю на завалинке, а он уселся на пороге, прислушиваясь, о чем говорили отец с матерью.

– Ты, Саша, всерьез так говоришь? Ведь я не для себя… А еще жена большевика!

– Я все понимаю. Знаю, что так надо. Светлый ты человек, и жить нам с тобой легко. Только душа за тебя всегда болит. Угонят в Сибирь, что я с ними буду делать?

– Хорошо, что понимаешь. А душе своей прикажи, чтобы не болела. Так-то, Александра-свет-Максимовна. В Сибирь я и сам не хочу.

За ужином отец был, как всегда, веселым и ел с аппетитом.

– Подлей-ка, мать, Федору. А то он ложкой по донышку скребет. А ты, Серега, жуй хорошенько, не торопись. Не зря зубы вырастил.

…Шли дни. Забастовка на заводе продолжалась. Иван Васильевич приходил домой в обычное время и рассказывал за ужином:

– Так и сидим. Управляющий с мастерами бегают по заводу, уговаривают, ругаются, аж охрипли. Пожилые ворчат: надоело бездельничать. Оно и понятно, рабочему человеку сидеть возле станка сложа руки непривычно. Ничего, потерпим…

В субботу отец вернулся домой увешанный свертками и кульками. На его грязном от масла и заводской копоти лице сияло торжество.

– Готовь, хозяйка, самовар! Гости будут! – объявил он прямо с порога и протянул ребятам кулек с конфетами: – Вам от зайца гостинцы. Это тебе подарочек. Сам выбирал, примерь-ка.

Голубой шелковый полушалок, с набивными цветами, пришелся Александре Максимовне к лицу.

– Гляньте, ребята, какая у нас мама красивая! – залюбовался Иван Васильевич. Но Федя заметил, что мать вроде не рада подарку. Перебирая кисти полушалка, она не сводила с отца беспокойных глаз.

– Чем же все кончилось?..

– Наша взяла! А как же иначе? Прижали мы хозяев, отвечают, что согласны на один час уменьшить рабочий день. И никаких штрафов. Заработок выплатили за все дни до единого. Да еще с прибавкой за лишний час. А как же? На работе мы были? Были! И в табелях отмечено. Значит, все по закону.

Но знаешь, что замечательно? Военнообязанные нас поддержали. Как тяжело им приходится! Измученные, голодные. А как узнали про забастовку – ни один не согласился работать. «Не будем мешать доброму делу», – и все тут. Вот что значит рабочая солидарность! А теперь водички бы мне, да побольше, погорячей.

Отец разделся до пояса.

– Вот сегодня руки так руки, рабочие, – приговаривал он, громко отфыркиваясь. Умывался долго, с большим удовольствием.

Повеселевшая жена захлопотала возле кухонного стола. Александра Максимовна была хлебосольной хозяйкой и любила угощать гостей. Поминутно она открывала крышку сундучка, в котором хранились продукты, мешочки с крупами и изюмом еще с довоенного времени.

На обратной стороне крышки пестрела яркая картинка из журнала «Нива» – богатырь Илья Муромец верхом на коне.

Федя смотрел на эту картинку, а в голове складывалась целая сказка. В лице богатыря ему виделись и отец, и дядя Аким, и Тимофей Раков, и все, кого он знал на заводе. Только этот богатырь не в шлеме и не в латах, а в рабочей косоворотке с засученными рукавами. И лицо как у отца, веселое.

Работает богатырь и песни поет. А из-под его рук выходят новенькие рогатые плуги, разные машины. Вокруг богатыря вертится мошкара – всякие мастера да конторщики. Мошкара жужжит надоедливо:

– Давай-давай… пошевеливайся…

Богатырь погладит бороду и опять работает.

Но вот он рассердился, разгневался. И завод остановился, замер. Мошкара пуще прежнего суетится, жужжит, укусить пытается. А он только отмахивается:

– Отстань, не мельтеши…

Федину «сказку» прервали гости. Они приходили по одному, по двое, угощали ребят, начинали разговоры о заводских делах.

Кроме рабочих и железнодорожников из депо появлялись незнакомые люди из других городов. Они изредка оставались ночевать, потом незаметно исчезали.

Федя любил, когда к отцу приходили гости. Раньше он сидел у отца на коленях, потом у гостей по очереди. Как сейчас маленький Сережа. Взрослые о чем-то говорили, спорили, иногда что-то читали вполголоса. Отец часто говорил матери:

– Посмотри-ка там… – И она выходила во двор.

Когда Федя подрос, отец стал говорить ему ласково:

– Иди, сынок, поиграй…

Не укрылась от глаз смышленого мальчика и тревога матери, с какой она собирала на стол, встречая гостей. Что-то происходило непонятное.

Он подолгу раздумывал об этих тайных разговорах в их доме. Опасных разговорах! Это он давно понял. Не зря так тревожилась мать, как бы отца не угнали на каторгу. Федя тоже боялся за него. И сам надумал каждый раз охранять отца и его гостей. Он выбегал на улицу, играл в ножички, а когда становилось темно, усаживался-на завалинку и следил за домами жандармского вахмистра и околоточного надзирателя. Они ведь людей арестовывали, их и надо опасаться.

Никто из гостей уже не удивлялся, когда Федя сообщал, появляясь в дверях:

– Там урядник идет по улице. – И сейчас же скрывался, чтобы не подумали, что подслушивает.

Гости принимались за чай. А отец говаривал не раз:

– Соображает хлопец…

Вот и сейчас Федя разрезал огурец на две половинки, посыпал их солью и хотел не торопясь отправиться на завалинку. Но тут в окна ворвались звуки гармошки… Федя сунул огурец в карман и выскочил за ворота.

Егерский марш

Первый после забастовки день для Николки был самым беспокойным. Вроде все конторские служащие эти две недели только и делали, что писали бумажки. А рассылке приказали разнести в один день. И что бы конторщику дать все бумажки сперва в одну мастерскую, потом в другую, разом бы и отнес! Так нет же! Только пробежит чуть не по всему заводу, его опять туда же посылают. Николкиных ног никому не жалко.

Бегал он по мастерским, несколько раз посылали на почту, на телеграф со строгими наказами: «Живо, раззява!» А сколько затрещин и оплеух он получил в этот день! Николке даже пообедать не дали. Так и терпел весь день натощак и не чаял добраться до дому, до своего голбца.

Наградой за этот ералашный день была получка. Прошлую субботу Николке, как всем рабочим завода и мелким служащим конторы, не выдали ни копейки. А дома вышла вся мука, и бабушка кормила внучат клейкими алябушками из картошки, наполовину с отрубями, на прогорклом масле. От этой еды мучила изжога.

Возле заводской кассы толпились рабочие.

– Ого, хозяева-то как раздобрились, чистоганом выдают! – удивлялись они.

– Встали мы компании в копеечку.

– Ничего, они свое выжмут.

Рабочие пересчитывали деньги, отделяли от получки кто рубль, кто полтинник и, опуская в деревянный ящик, называли свои фамилии молодому литейщику. А тот записывал в книжечку.

Николка тоже получил «чистоганом» три рубля и только направился к проходной с деньгами в кулаке, как его окликнул Степан:

– Куда, Коля, торопишься?

– Домой надо…

– Подожди, вместе пойдем. Только деньги в ящик опущу.

– А для кого это собирают? – поинтересовался Николка.

– Для военнообязанных, помочь людям надо.

Николка разжал кулак, отсчитал тридцать копеек и тоже протянул деньги.

– Спрячь, Николай Николаич, самому сгодятся, – литейщик зажал щелку ящика ладонью.

– Почему не берете? – опешил рассылка и чуть не задохнулся от обиды. – Я тоже хочу… Ведь я… ваш!

– Правильно, молодой пролетарий, наш ты, – узнал Николка голос Ивана Васильевича. – Это и есть рабочая солидарность. А ты хлопца зря обидел, от души он, – обратился Кущенко к литейщику, который понимающе кивнул головой и размашисто написал в книжечке фамилию Николки и его тридцать копеек.

– Коля, пойдем ко мне на новоселье. Я теперь поближе переехал, – предложил Степан. Николка вспомнил про гармошку и усталость как рукой сняло. А когда кузнец остановился возле знакомой калитки и взялся за скобу, Николка опешил. За этой калиткой, в этой избе с дырявой крышей жила Варька. Он ее сразу увидел. Варька большим ножом скоблила ступеньки крыльца и смывала их водой.

– Ступайте тут, дядя Степан, – она бросила под ноги выжатую тряпку, а на Николку с притворной строгостью прикрикнула: – Куда топаешь? Не видишь, вымыто.

– Ишь, какая сурьезная. Одна хозяйничает. Дедушка у нее старенький, а родителей нет, – пояснил Степан, проводя Николку в избу.

Горница сияла. На влажном полу растянулись пестрые самодельные половички, на столе белела чистая скатерка, а стены возле божницы заклеены яркими картинками от чая, пряников и конфет. Этот угол пробивало дождем, и догадливая хозяйка старательно прятала пятна на выбеленной мелом стене. На окнах цвели красные герани.

А на лавке стояла нарядная двухрядка с алыми мехами, от которой Николка не мог отвести глаз.

– Поработаем, подружка! – воскликнул Степан, перехватив Николкин взгляд. – Мы с ней никогда не расстаемся, и радость и горе пополам делим.

Полились звуки знакомой песни «Златые горы». Играл Степан хорошо, а пел еще лучше. Голосу него негромкий, но чистый, приятный. Глаза стали задумчивыми, грустными.

Николка заслушался и не заметил, как начал отбивать такт босой ногой. В дверях с мокрой тряпкой появилась Варька.

– Теперь ты сыграй, а я послушаю, – передал Степан гармошку.

– Я так не умею. Давно не играл… – Руки вдруг стали непослушными, а песни все из памяти вылетели. Хоть бы Варьки тут не было…

А Варька словно поняла его и ушла домывать крылечко. Да не просто ушла, а насмешливо фыркнула: видали, мол, таких гармонистов.

Это словно подстегнуло Николку. Пальцы поймали нужные лады, забегали вначале робко, затем все увереннее, вспоминая давно игранную мелодию старинного вальса. Потом припомнилась песня про казака, который гулял по Дону и встретил плачущую девицу.

Песню за песней наигрывал Николка. Одни слышал из окон богатых домов, когда там крутили граммофон, другие пели в компаниях по праздникам. Лицо его раскраснелось. Он уже не замечал Варьки, которая с удивлением смотрела на него с порога.

– Где же ты научился так играть? – спросил Степан, когда Николка остановился передохнуть.

– На чужих гармошках. Тятя все собирался купить, да не успел.

– Молодец, ничего не скажешь. А побоевее что-нибудь можешь?

– Сейчас, дядя Степан, – Николка перебрал лады и заиграл бравый «Егерский марш», под который солдаты шагали по улицам.

– Подходящая музыка, – одобрил Степан и обратился к Варьке: – Хозяюшка, собери-ка нам что-нибудь поужинать.

Когда Варька вышла, Степан тихо заговорил:

– Коля, я тебя не зря сегодня пригласил: ты нам нужен. Для большого дела… Говорят, парень ты надежный, не подведешь.

…Когда солнце начало клониться на закат, Степан привел Николку на Жандармскую улицу и незаметно указал глазами на лавочку прямо под окнами дома, в котором жил жандармский вахмистр Катров.

– Договорились: играешь все песни подряд, чего душа пожелает. А ежели что заметишь, сразу же переходи на «Егерский марш». Нам здесь поговорить кое о чем надо. Все понял?

– Слава Христу, не дурак расту, – мотнул головой Николка и растянул меха. Он видел, как Степан прошелся по переулку и свернул к воротам дома Ивана Васильевича.

Походил Николка по улице, вспугивая тишину поселка, и уселся будто невзначай на указанную Степаном лавочку. Играл он с удовольствием, старательно выводя мелодии проголосных песен. Играл и радовался, что держит в руках гармошку, о которой так долго тосковал. А главное – он нужен тем, которые собрались через дорогу, напротив, за коленкоровыми шторками низенького дома.

Как наказывал дядя Степан, он играл и «смотрел в: оба». Перед ним с перекрестка хорошо проглядывались четыре конца двух улиц. Вот из ворот вышла тетка с пустыми ведрами на коромысле. Замедлила шаг возле гармониста, послушала, вздохнула, видно, вспомнила свою девичью пору и пошла дальше. Прошли мимо молодые парни.

– Эх, наяривает варнак! – похвалил один из них.

Гармошка привлекла мальчишек целого околотка. Они уселись полукругом возле ног гармониста и слушали, разинув рты. Ближе всех устроился Федя.

В толпе девчонок Николка увидел Варьку. Она держала в руках большой подсолнух, но про семечки забыла. Лицо Варьки раскраснелось, глаза блестели.

У гармониста опять пальцы чуть не запутались в ладах. Но он справился с собой и заиграл уже для нее, для Варьки, песню про девичью любовь. Назойливые комары ели руки, лицо, шею. Но на такие пустяки Николка не привык обращать внимание.

Однако присутствие девчонки не мешало ему смотреть по сторонам. Пастух уже прогнал стадо. Во дворах зачиркало молоко по подойникам. А он все играл и досадовал, что его помощь так и не потребуется.

И словно подслушав его мысли, из дома наискосок вышел заспанный околоточный Мошкин. Он постоял возле калитки, потянулся и направился к лавочке.

Николка быстро с проголосной песни перешел на «Егерский марш», который облюбовал Степан. И не напрасно…

Околоточный с минуту потоптался, придирчиво оглядел босоногих слушателей, крякнул для важности и зашагал через дорогу к воротам дома Кущенко, невольно топая сапогами под Николкину музыку.

Никто не заметил, как Федя сорвался с места, юркнул в свою калитку и задвинул ее на засов.

– К нам… околоточный… – выкрикнул он, приоткрыв дверь. Потом побежал к воротам и некоторое время прислушивался, как Мошкин крутил скобку, пытаясь открыть калитку. Выжидал.

– Не заперто, господин околоточный надзиратель. Это у нас что-то заедает, заржавело. Проходите, – Федя тихонько отодвинул засов и распахнул калитку. Больше на полянку к Николке он не пошел. Сидел на завалинке и прислушивался к оживленным голосам за стеной. А там даже кто-то затянул песню…

А Николка готов был разорвать двухрядку – так старался, чтобы его услышали… Он уже не чувствовал, как по спине сбегали струйки пота от волнения. Даже про Варьку позабыл, играл и радовался, что во время упредил.

За шторками давно засветили лампу, над городом золотым караваем повисла луна, а Николка все играл.

– Шуммел каммыш, дере-евья-а гыну-ули-ись… – донеслось со двора Кущенко. Из калитки вывалился околоточный надзиратель. Его поддерживали двое.

– С получки оно… ничче-его… можно и посидеть… А так, чтобы нни-ни… Я по-орядоклю… люблю… – услышал Николка пьяное бормотание околоточного, который еле перебирал ногами.

– Ты что все заладил одно. Сыграй «Где воспевал соловей». Душевная песня! – Николка и не догадывался, что из окошка над самой головой слушала музыку вахмистрова жена, подперев ладонью щеку.

 
– …И гыде эти-и кари-и очи-и,
Кы-то их ласы-каит тепе-ерь… —
 

тоненьким голосом затянула она.

Долго играл Николка. А когда увидел, что лампу в доме напротив переставили на окошко – это было условным знаком «можно уходить», – он снял с плеча ремень.

– На-ка пятачок: уж больно хорошо играешь! Так бы и слушала до самого утра. Приходи, паренек, почаще, играй, – пригласила вахмистрова супруга.

– Спасибо, тетенька, приду…

…С той поры Николка не раз сиживал на этой лавочке, играл на Степановой гармошке для удовольствия вахмистровой супруги. А в минуты опасности для тех, кто напротив, переходил на «Егерский марш».

Вокруг всегда собиралась толпа ребятишек и девчонок со всего околотка. Варька тоже приходила. Но разговор с ней не получался: Николка не знал, о чем говорят с девчонками.

Колокольный звон

Февраль в этом году выдался на редкость капризным. Ведьминскими голосами день и ночь выли вьюги-метели, выдирая снег на пустотах до самой земли. В городе, на радость ребятам, снегу надуло до самых крыш. Голубоватый, чистый, как сахар-рафинад, он был настолько плотным, что катайся с любого сугроба, не провалишься.

Федя и Марийка приходили поздно, гремели в сенях санками, обметали друг друга голиком, обколачивали снег с пимов и румяные, шумные вваливались в дом.

– А мокрехоньки! Хоть выжимай, – каждый раз всплескивала руками Александра Максимовна и принималась раскладывать на горячих выступах печи варежки и носки. – Поди-ка, снег-то весь на себя собрали?

– Нет, еще осталось, – бойко отвечал Федя.

– Завтра соберем, – добавляла Марийка. Потом оба в голос: – Есть хотим!

– Крепче спать будут, – замечал Иван Васильевич, с удовольствием наблюдая, как ребята с жадностью набрасывались на еду.

Однажды утром Федю разбудил колокольный звон. Федя вскочил с постели и в теплой куртке нараспашку поспешил за ворота.

По улице бежали женщины, семенили старики. Впереди орущей ватагой неслись ребята, мальчишки и девчонки. И все в сторону привокзальной церквушки.

На колокольне изо всех сил старался звонарь. Он работал руками и ногами и издали был похож на паука в паутине.

– Что такое? Пошто в будний день зазвонили? – удивлялись жители поселков.

– Кто его знает?

– Вот притча…

Народу возле церкви собралось! Воробью не проскочить. Но Федя сумел пробраться к церковному крыльцу с каменными ступенями.

В праздничные дни ступени занимали нищие – слепцы, калеки, бездомные старики и даже дети. В то утро нищих не было. Возле церкви толпились церковные певчие с намасленными до блеска волосами, полицейские. Попы в праздничных ризах – широченных балахонах без рукавов из бордового и малинового бархата с золочеными узорами – держались кучкой, наособицу, и о чем-то вроде спорили.

Тут же топтались разодетые лавочники, лабазники, купцы и с чем-то поздравляли друг друга, вроде все были именинниками. Какая-то барышня в беличьей шапочке без конца доставала из муфты кружевной платочек, подносила его к глазам, а сама плакала и смеялась.

– Хоругви выносят, гляди-ка! – ахнули в толпе.

Старики и старухи понесли из церкви потемневшие от времени иконы на длинных палках – хоругви. Попы замахали кадилами, от которых растекался по воздуху сизый дым.

Какая-то сухонькая старушонка в черном полушалке, подвязанном «под губку», уцепилась обеими руками за длинную палку, на верхнем конце которой был закреплен стеклянный фонарь с горящей свечкой.

Ноша была тяжела для старухи. Ноги ее путались в мокром от талого снега подоле длинной юбки, заплетались, отчего пламя свечки прыгало. Но бабка никому не отдавала фонарь, словно за это она попадет прямо в рай. Лицо ее было торжественным, как у девы Марии на иконе. Только та помоложе и покрасивее.

Полицейские расчищали проход.

– Не напирайте, господа, отойдите малость в сторонку, – больше упрашивали, чем приказывали они.

– Ишь ты, какие ласковые! Даже нас господами навеличивают. Чудно, – недоумевали в толпе, вытянувшейся по обе стороны улицы.

– Вроде и праздника по святцам нету. Чего это они?

– Царя, слышь, скинули…

– Царя-а?! Как же это? Батюшки-светы!

– А так! Скинули и все. Не нужон больше.

Невероятная весть о том, что царя больше нет да вроде не будет, в момент облетела всю церковную площадь. Толпа заговорила, заволновалась. А мимо плыли хоругви. Впереди, размахивая кадилами, шло духовенство. Ветер шевелил длинные до плеч волосы попов. У некоторых они были заплетены в косички и смешными хвостиками торчали из-под островерхих шапок-камилавок.

И у всех – у попов, у церковных певчих, у полицейских, у господ, у барышень – на груди топорщились красные банты.

– Бо-оже, царя-а хра-а… – затянул было по привычке запевала церковного хора. Но увидев перед носом увесистый кулак полицейского, захлебнулся на полуслове.

– Какой тебе царь, дура? Другое надо, – тихо, но зло буркнул страж порядка.

– Мала-мала ошибку давал: вместо «ура» «караул» кричал, – насмешливо заметили в толпе.

Федя бежал стороной улицы вместе с другими ребятами поселка, стараясь не отстать от сверкающей иконами и хоругвями головы шествия.

С Торговой улицы, ведущей к заводу, раздалась громкая песня. Мелодия была Феде знакома: ее иногда вполголоса напевал отец.

– …В царство свободы доро-огу грудью проложим себе… – разобрал он слова.

Наперерез шествию двигалась колонна рабочих, в которой Федя увидел отца.

– Папа, царя прогнали! – сообщил он, подбегая.

Полицейские кинулись навстречу колонне, стараясь преградить путь.

– Остановитесь, господа! Дайте пройти… Становитесь в хвост. Сюда, сюда…

– В хво-ост?! Вот тебе и свобода! Фюить, – присвистнул кто-то из рабочих.

– Вперед, товарищи! – громко выкрикнул Кущенко. Церковное шествие было смято людской волной. Поникшие хоругви еще некоторое время качались, словно в нерешительности над толпой, потом поплыли обратно.

Только тощая старушонка с лицом великомученицы еще долго волокла свой фонарь с оплывшей свечкой.

Колонна рабочих все росла. Возле станции к ней примкнули железнодорожники. Замасленные форменные фуражки путейцев смешались с рабочими кепками.

Федя шел впереди, держа за руку отца, и улыбался. Ему нравилось все: и то, что он шагает вместе с отцом, и что идущие навстречу экипажи сворачивают в стороны.

– Сво-обода! Равенство и братство! Урра-а! – надрывался какой-то румяный купчик в собольей шапке и хлопал себя по бедрам, стараясь вышагивать в ногу с рабочими.

– Видал, и они о равенстве…

– Тут уж кто кого перекричит…

Восторженные крики купчика потонули в новой песне.