Текст книги "Течёт река…"

Автор книги: Нина Михальская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)

16

В воскресное утро, столь непохожее ни на одно из всех предшествующих, – в воскресное утро 22 июня 1941 года – мы оказались оторванными от своего дома и от родителей. Мария Андреевна была в полном смятении, слушая радиосообщения о вторжении вражеских войск на нашу территорию, о боях, которые уже происходят на границе. Голос диктора с его железными интонациями наполнял кухню избы, где находились мы с дедом-хозяином. На улице деревни из окон никого не было видно. Испуг и ужас Марии Андреевны передался Марине, беспрестанно начинавшей снова н снова плакать, вовсе не понимая, что происходит, но пугаясь громкого радиоголоса и стенаний няньки. Старик-хозяин слушал молча, смотрел на нас. ничего не говорил Что делать, когда начинается война? Что мне сейчас надо делать? – спрашивала я себя, но ответа не находила. Знала одно: нельзя оставить сестру, надо быть рядом с ней, с объятой ужасом и причитающей тетей Машей. Потом все мы вместе с дедом вышли на улицу, где уже были люди. Бабы плакали, стоя у подводы, на которой сидели несколько молодых мужиков. Они уезжали в Тулу. Времени было, наверно, часа два дня. Совсем молодые ребята стояли, собравшись в кружок. Старухи и старики выползали на завалинки. Нас мало кто знал, но здесь, на улице, среди людей было лучше, чем в избе. Солнце светило. Один из мужиков полез на столб, прилаживая репродуктор. Снова краткая сводка и музыка – марши. Люди, сгрудившись у столба, слушали голос диктора вместе.

Надо было собираться, надо быть готовыми и нам к отъезду. Не можем же мы здесь оставаться, когда началась война. Пошли в избу, стали складывать вещи. А дальше как? Как ехать? Денег не было. Оставлено было совсем немного, только на хлеб на три дня. Сегодня только первый день. Отец уехал вчера. Сейчас они с мамой тоже слушают радио. Они ведь знают, что происходит.

Поздно вечером приехал Павел Иванович с пустым заплечным мешком, куда мы положили необходимые вещи, и на следующее утро отправились в путь. Сосед довез нас на лошади до Косой горы, а оттуда уже на автобусе добрались до Тулы. Автобус был переполнен народом. Тётя Маша вела Марину и несла сумку, отец прокладывал нам дорогу в толпе людей на привокзальной площади в Туле, я тащила две сумки. В поезд садились с трудом. Большая часть вагонов была отведена для людей в военной форме; говорили, что сегодня, кроме сейчас отходящего поезда, других составов в Москву уже не будет, а времени было только 11 часов утра. Втиснулись в вагон, заняв места на боковой полке. Отец стоял рядом, потому ощущали свою защищенность от все набивающихся в вагон людей. Наконец поезд тронулся.

В Москве ждала нас мама, уже вернувшаяся с работы. На кухне плакала Наталья: её Фёдор ещё днем отбыл в военную часть вместе с отцом Вани Чурмазова. На дворе Ваня рассказывал Бокину и Сергею, как он провожал отца. Нашим ребятам было о чем поговорить. Бокин, Проскуряков и Сергей Тихомиров были студентами, только что закончившими первый курс. Ванька учился в техникуме. Совсем скоро должна была определиться их судьба. Так и произошло. Уже через два дня они ходили записываться добровольцами в военкомат. А потом я прощалась со своими друзьями. Бокин вызвал меня на двор накануне того дня, когда он должен был явиться на сборный пункт. Мы пошли на берег Москва-реки и сели на бревна. Он сказал, что будет писать мне письма, а я сказала, что буду ему отвечать, когда узнаю его адрес. Переписываться нам не пришлось, адреса его я не узнала. Никаких сообщений от него не приходило ни родителям его, ни мне. Много позднее стало известно о его гибели. Сергей и Ваня тоже не вернулись с войны.

Отец снова поехал в Ясную Поляну, но скоро вернулся: экспедицию распустили. Он продолжал работать в своей московской конторе «Лесхоза». С военного учета он был снят ещё раньше по состоянию здоровья. А его язвенная болезнь обострилась сразу же с началом войны.

В Москве было объявлено затемнение. Оборудовались бомбоубежища. Стрелки-указатели обозначали путь к ним. Они были в метро и в подвалах больших домов. Первый раз Москву бомбили через месяц после начала войны. С воем сирены, звучавшим около девяти вечера, мы бросились к большому серому дому, находившемуся рядом с Горбатым переулком, и спустились в подвал. Подвал был глубокий, большой и полностью забит людьми из окрестных небольших домишек. Освещения почти не было, кроме ручных фонариков в руках дежурных. В тот первый вечер бомбёжки люди старались выполнять предписанные правила, ещё не зная о том, как ужасно находиться в подвале, слышать вой самолетов, грохот падающих где-то совсем рядом бомб, не имея возможности сориентироваться и вслепую гадая о том, что происходит наверху. Дети плакали. Прижимая их к себе, матери с ужасом ждали следующих разрывов. Люди гадали, строили предположения, где же упала бомба, какой дом мог оказаться разрушенным. И каждому казалось, что это его дом. А когда прозвучал отбой, и мы вышли из подвала, то ужаснулись: кругом полыхало кольцо пожаров. Горели дома и кварталы не рядом с нами, а где-то за Пресней, за Дорогомиловым, за Крымским мостом.

На следующий вечер, услышав сирену, мы уже не пошли в бомбоубежище, а спустились на первый этаж своего подъезда и смотрели на небо, следили за летящими стаями самолетов-бомбардировщиков, видели падающие бомбы, слышали свист фугасок и грохот производимых ими взрывов. Мы уже знали к этому времени о зажигалках: всех жителей в предшествующие недели обучали способам предотвращения пожаров от сбрасываемых с самолетов зажигательных бомб. И когда в тот – второй вечер бомбардировки Москвы – мы увидели, как на крышу нашего дома падают мелкие бомбы, услышали, как ударяются они о крышу, то сразу же бросились скидывать их с крыши, забрасывать в ведра с песком, благо подняться на крышу через чердак нашего двухэтажного домика было делом минуты. В последующие ночи жители дома поочередно дежурили на крышах домов. На третью ночь случилось ужасное: большая бомба рухнула в находившуюся во дворе яму возле дровяных сараев, но не разорвалась, а все жильцы хлынули прочь со двора, выбегали из квартир, неслись прочь от этой ямы. Взрыва так и не произошло, а фугаску вытаскивали со всеми предосторожностями из-под земли несколько месяцев спустя, когда нас в Москве не было. Пришлось увидеть лишь котлован, оставшийся после этой операции.

В конце июля вместе со школой слепых уехала в эвакуацию Агнесса. Готовилась к эвакуации и вспомогательная школа на Погодинке, в которой работала мама. Вместе с детьми этой школы было решено отправить из Москвы и нас с Мариной в сопровождении Марии Андреевны. Некоторые сотрудники Института дефектологии тоже уезжали, брали и своих детей. Наша мама осталась с основной частью института в Москве. Отец тоже. Его учреждение пока оставалось на месте.

И вот наступил день, когда в товарном составе, уходящем с Павелецкого вокзала, мы должны были уезжать в эвакуацию. Это так часто звучавшее в те дни новое и неприятное слово вошло в наш обиход. Тётя Маша избегала его произносить, так и не научившись выговаривать. Однако это слово реализовалось в событие. В один из последних дней июля мы вновь оказались на привокзальной площади. Она вся была заполнена спешащими к отправляющимся составам. Провожала нас только мама. Вещей было немного: два чемодана, два мягких места и две небольшие сумки. Перед выходом из дома мама дала мне необходимые документы: справки о том, что мы – дети научного сотрудника Института дефектологии такие-то и такие-то, такого-то возраста, а также гр. Губанова Мария Андреевна, их сопровождающая, направляемся в эвакуацию совместно с эвакуируемой частью данного института в Пермскую область, станция Оса. Была и другая справка о том, что такие-то и такие-то направляются в эвакуацию в город Сызрань по месту жительства матери гр. Губановой Марии Андреевны – Губановой Евдокии Филипповны, проживающей в г. Сызрани по адресу Красногорская улица, дом 54. Были выданы нам с тётей Машей деньги, которые, разделив пополам, мы спрятали во внутренние карманы нашей одежды.

Погрузились в один из трёх товарных вагонов, предназначенных для детей вспомогательной школы и сопровождающих их учителей и воспитателей. И как только погрузились, раздался вой сирены, предвещавший начало очередной бомбардировки. По вокзальному громкоговорителю оповестили о необходимости всем провожающим немедленно покинуть платформы и спуститься в бомбоубежище. Сирена выла, а мама все стояла перед дверью вагона, я все смотрела на нее, смотрела, и вдруг дверь кто-то стал двигать и изнутри её заперли на засов. Я ринулась на груду багажа, чтобы сверху в маленькое окошко товарного вагона увидеть маму, успеть сказать ей «до свидания», но поезд тронулся; я видела, что мама шла за вагоном, махала мне рукой, но потом стала не успевать за движением поезда, и я уже не видела ее. Поезд шел быстрее, быстрее, быстрее. Слышались взрывы, из окна виден был далёкий огонь пожара, потом ещё вспыхнувший пожар и ещё один. Мы все ещё ехали мимо московских домов, но я уже ничего не видела из-за слез, а спускаться вниз с узлов, на которые взгромоздилась, не хотелось: не хотела, чтобы видели, что я плачу, меня никто не трогал, не торопил. Все как-то сами сжались и тихо сидели на своих узлах и чемоданах внизу вагона. Поезд прорвался за пределы города. Последний раз громыхнуло где-то совсем близко от него.

Мы ехали в эвакуацию. И как могли мы оказаться в северной Пермской области, если ехали с этого Павелецкого вокзала, откуда дорога едет к востоку и югу? Как можем доехать до Сызрани, если прежде всегда уезжали с Казанского вокзала? Всё это казалось странным и настораживало. Но поезд увозил нас все дальше и дальше от Москвы.

17

Пассажиры товарного вагона постепенно обустроились, развернув свои спальные пожитки, разместив их на устланном досками полу и готовясь уснуть, несмотря на все пережитое за день. Надвинулась ночь. Мы ехали уже несколько часов, и с тех пор, как выла сирена и падали бомбы, прошла как бы целая вечность. Мы были в другом мире. Московская жизнь оставалась позади. Под стук колес о ней можно было только вспоминать.

Примостившись рядом с Мариной, по другую сторону от которой лежала тётя Маша, я крепко закрыла глаза, стараясь не видеть ничего вокруг, и невольно в памяти моей одна за другой вставали картины совсем недавнего прошлого, перебиваемые стучавшим в голове вопросом: вернулась ли мама домой? Успела ли она скрыться от бомб? Вспомнилось, как встречала она меня из Сызрани однажды осенью, как, войдя в свою маленькую комнатку, увидела разложенные на красном ковре, покрывавшем кушетку, на которой я спала, предназначавшиеся мне подарки. Их было много, и они были прекрасны. Вот совсем крошечная живая черепашка, спрятавшая голову и лапки под клетчатый панцирь; рядом деревянный домик с крутой крышей; наверное, в нём придется этой черепахе жить; потом красивая чашка на блюдечке и тоненькая ложечка с витой ручкой; красный гребешок для расчесывания волос: к тому времени я уже отпускала косы. Лото «Зоосад», книги со стихами и рассказами о путешествиях, конструктор и коробка моих самых любимых конфет «Карнавал» в синей обертке и с изображением клоуна и на коробке, и на каждой конфетке. Эти потрясающие сокровища незабываемы. А потом вспомнила, как папа принес мне большую и толстую книгу со стихами Некрасова. Это было, когда мы жили на Украине, в селе на берегу реки Тетерев. Я смотрела из окна, а он шел по полю, как всегда, в своём белом полотняном костюме и нес книгу и передал её мне, подойдя к окну. В то лето родители купили много книг. Особенно важные были приобретены в Киеве перед самым отъездом в Москву. Большой книжный магазин на Крещатике просто ломился от обилия книг. Мы положили купленные книги в маленький кожаный чемоданчик – его называли «докторский», потому что он был похож на те, с которыми навещали своих пациентов врачи. «Робинзон Крузо», «Путешествия Гулливера», «Таинственный остров», небольшая коричневая книжка со странным названием «Под фонарем» и много других наполнили чемоданчик, и в вагоне я положила его себе под подушку, предвкушая, как уже завтра буду смотреть картинки и начну читать эти книги одну за другой. Утром чемоданчика уже не было, ночью украли из-под моей головы. Потом я прочитала все бывшие там книги, но только одна из них никогда больше не попадалась мне на глаза книга «Под фонарем».

Товарный вагон стучал своими колесами, скрежетали задвинутые и запертые на задвижку двери, а я все не могла заснуть и вспомнила, как мы ехали в поезде из Сызрани в Москву вместе с дедом Фёдором Александровичем. Это было зимой, я тогда была совсем маленькой, наверное, лет шести, и мне не нужно было ходить в школу, потому и возвращалась к родителям так поздно. Лежала на нижней полке, и дедушка прикрыл меня своей шубой на меху. Под ней было очень тепло и спокойно. И вдруг протянулась из соседнего купе чья-то рука и стащила с меня тяжелую шубу. Я видела, как она постепенно сползала с меня, но, скованная страхом, молчала, а дед сидел напротив и читал газету. Но вот он тоже увидел, ринулся вслед за скрывшейся рукой, бежал по вагону, но вора не догнал, не успел схватить: тот прямо на ходу поезда спрыгнул с площадки.

Хотелось вспоминать о чем-нибудь не таком страшном, хотелось чем-то утешиться в этой кромешной тьме товарного вагона. И я стала думать о двух своих новых платьях, которые этой весной сшила Марья Ивановна. Марья Ивановна шила платья для мамы, и мы вместе с ней ходили на Большую Конюшковскую улицу. Здесь Марья Ивановна жила со своей сестрой Александрой Ивановной, и был у них квартирант – писатель Скребицкий. В одной комнатке мама мерила платья, а в другой писатель показывал мне свои книжки про зверей и птиц, которые здесь, в этом самом доме, он написал. Ещё он рассказывал о своём умнейшем псе, но, к сожалению, пса уже не было в живых. Зато в одной из своих книг Скребицкий рассказал о том, как они вместе охотились на уток. Марья Ивановна однажды сшила мне розовое платьице с оборками. Но это было очень давно, а вот совсем недавно я ходила к ней мерить два новых платья. Одно было клетчатое: серо-голубые клеточки разного размера разбегаются по широкой юбке, собираются под воротником, снова расходятся. А второй туалет вовсе прекрасен. Он состоит из темно-синего сарафана, к нему белая с пышными короткими рукавами вышитая крестиком кофточка, а ещё тоже из темно-синей плотной материи очень широкое короткое пальто, которое можно носить и само по себе. Как было бы хорошо показаться во всем этом у нас во дворе, а особенно в школе. Мысль о школе потребовала продолжения – а буду ли я теперь ходить в школу и где это будет? Учиться так хочется. Всегда хотелось, а теперь, когда совсем неизвестно, что нас всех ждет, особенно захотелось. А ведь мы не взяли с собой ни одной книжки, ни единой книжечки. Разве это не говорит о том, что со всяким учением и чтением покончено? С этими грустными мыслями я и уснула, чтобы проснуться все в том же вагоне, однако, наверное, уже уехавшем далеко от Москвы.

Утром была долгая стоянка на маленьком полустанке. Все вышли справить нужду, умывались под краном на маленькой платформе. Часы на станции показывали девять утра. Свисток паровоза, и все по вагонам. Глухонемых ребят воспитательницы от себя ни на шаг не отпускали, боялись, что они никаких сигналов не услышат. Начали кормить завтраком. Провизия была запасена на несколько дней. Кипяток набрали в два больших чайника на станции. Поезд шел медленно, часто останавливался и подолгу стоял то перед закрытым семафором, то на станциях. Среди дня раздали обед. Вечером – ужин. В вагоне душно, дверь слегка раздвинута: боятся, что дети выпадут. Ещё один день прошел, потом второй, третий. Уже все устали, стали грязными, а все ещё никуда не приехали. Прошло десять дней. Взрослые в нервном состоянии. Ответственная за вагон – Мария Игнатьевна Кузьмицкая и ехавший в соседнем вагоне профессор Иван Афанасьевич Соколянский, несколько раз ходили к начальнику поезда, пытаясь что-то узнать, уточнить, выяснить, но возвращались сумрачные. На одиннадцатый день выяснилось, наконец, что скоро будет станция, от которой есть нужный железнодорожный путь к месту эвакуации сорока учеников, едущих в этих нескольких вагонах. Их отцепят и потом прицепят к другому составу, идущему к северу. И я услышала, что станция, на которой это произойдет, называется Инза. Инза была недалеко от Сызрани, во всяком случае, я твердо помнила, что мы проезжали мимо Инзы, а иногда, если ехали по другой ветке, мимо Пензы, когда ездили в Сызрань. Ехать от Москвы до Сызрани нужно было немного больше суток, а от Инзы до Сызрани – часов пять, а то и меньше. А мы ехали от Москвы до Инзы, да и то ещё не доехали, одиннадцать суток. За это время изменилась обстановка в вагоне. Уже второй день ни Марине, ни мне не давали еду ни за завтраком, ни за обедом, а тёте Маше вовсе ничего не выделяли уже пять дней. У нас был небольшой запас продуктов, но он подошел к концу, осталось две пачки печенья и несколько сухарей. И тогда я твердо решила не ехать на север, в неизвестные места, добираться до которых на поезде ещё придется много дней, а выйти на станции Инза и самим добираться до так хорошо известной нам Сызрани. Деньги у нас были. Я сказала об этом тёте Маше, и мы решили, уже вместе с ней, никому пока об этом не говорить, а незаметно готовиться к высадке. Днем обеда нам снова не дали. Доехали до Инзы. Мария Игнатьевна пошла в соседний вагон, а мы выбросили свои два тюка и два чемодана из вагона, вышли сами и я отправилась к начальству сообщить о принятом мною решении. Конечно, это вызвало решительное сопротивление. Мария Игнатьевна говорила, что она несет ответственность за нас и не может отпустить нас на середине пути. Но первый раз в жизни, говоря со старшими, я оставалась непреклонной. К тому же и основание отстаивать своё решение было: ведь если за нас, как и за других детей, несут здесь ответственность, то и кормить надо всех одинаково, а если мы сами по себе, то и думать нам о своём будущем надо тоже самим. Одним словом, мы едем в Сызрань. На чем же? – спросила Мария Игнатьевна. Тётя Маша испуганно молчала.

Мы стояли у поезда, с которого только что сошли, а на соседнем пути стоял другой товарный состав. Все вагоны были плотно закрыты, состав был длинный, ни конца, ни начала его не было видно, надо было что-то предпринимать. Куда идти с этим багажом? В какую сторону двигаться? Я шла вдоль вагонов и дошла до вагона с отодвинутой дверью. В вагоне стоял мужчина в военной форме. Он выпрыгнул из вагона и пошел в соседний, а я за ним. «В какую сторону идет ваш поезд?» – спросила его. «За Волгу», – ответил он. «Тогда вы можете нас спасти. Пожалуйста, помогите нам». И как могла, очень быстро ввела его в курс дела, как-то сразу поняв по тому, как он слушал, что ему это не безразлично. «Помогите, – просила я его, – Ведь нельзя же оставить без помощи девочку, совсем маленькую, ей только пять лет, и старую женщину, совсем беспомощную в этой жизни, которой она совсем и не знает. Нам только до Сызрани, мы вас не обременим. В любой вагон посадите нас». К этому моменту я уже твердо знала, что теперь все зависит от этого человека, что он главный хозяин поезда. Так и было, как тут же выяснилось. Он сам помог нам донести узлы и чемоданы, сам отпер вагон, заполненный почти до потолка стегаными куртками-телогрейками, и помог тёте Маше с Мариной взобраться в него, а потом вместе с ним мы пошли к Марии Игнатьевне, и он сказал, что берет на себя доставить нас в Сызрань. Я вежливо попрощалась и тоже села в вагон. Человек сказал, что сейчас он пока нас запрет, а на ближайшей станции придет и узнает, как обстоят у нас дела. «Ехать будем до Сызрани, наверное, долго, два дня, не меньше. Трасса загружена». И ушел. Вагон освещался только маленьким оконцем. К нему можно было забраться по кипам стеганых спецовок, что мы и сделали тут же, смастерив себе довольно большое гнездо из мягких курток. Смотрели в окно и не верили, что все так хорошо обошлось. Хотелось есть, но даже это не уменьшало радости освобождения от Марии Игнатьевны. Доели свои сухари. Они были ванильные и вкусные. Свежий ветер обвевал наши лица. И уже чувствовался знакомый полынный запах, такой же, как в приволжских лугах.

Часа через два поезд остановился. Открылась дверь, пришел наш знакомый, но не один, а с девочкой лет десяти. Они принесли бидончик с молоком и сказали, что молоко мы сможем, если захотим, брать каждый день по такому литровому бидончику. Спросил, есть ли у нас еда, я сказала, что есть. Снова поехали… На следующий день была долгая стоянка на какой-то станции и вдоль вагонов ходили тетки, предлагая купить у них огурцы и вареную картошку. Я купила немного, но, главное – сообразила поменять кусок туалетного мыла на полковриги ржаного хлеба. Теперь мы могли пообедать по-настоящему. И соль у нас была. На третий день утром подъезжали к Сызрани. За окном уже показались домишки Молдавии, и вот поезд затормозил у станции. Пришел Петр Иванович и выпустил нас из вагона. Попрощался и велел молодому парню, пришедшему с ним, донести наш багаж до платформы, но тут же предупредил, что поезд стоять долго не будет и вот-вот тронется. Почти бегом мы добрались до платформы и остались втроём у самого начала её. Далеко впереди белело здание вокзала. Товарный состав начал медленно двигаться, парень вскочил в вагон, а Петр Иванович помахал нам, когда его вагон поравнялся с платформой. Мы знали, что поезд, на котором был он главным хозяином, шел до станции Правая Волга. На этом поезде эвакуировали завод из Москвы, а Петр Иванович вез и свою семью.

Дотащились мы с тетей Машей с остановками до входа в вокзал, через него можно было пройти в город, но стоящий у дверей солдат с ружьем не стал нас пропускать, сказав, что «не положено» вот так, неизвестно кому выгружаться в город. Нужен пропуск. А пропуск надо брать у коменданта, а комендант находится в помещении № 5, что в левом крыле вокзала. Мы оставили вещи у дверей и пошли к помещению № 5. Вынула я справку о том, что эвакуируют нас в город Сызрань по такому-то адресу, и комендант прочитал ее, окликнул кого-то и вошел человек в железнодорожной форме. «Пропусти их через контрольный пункт», – сказал комендант, а тётя Маша вскрикнула: «Батюшки, Вася!» Это был её племянник, работавший на железной дороге, как и некоторые другие её родственники. Ведь и отец её в своё время был машинистом. Губановых здесь знали. Вася повел нас к выходу в город. Наняли подводу на привокзальной площади и поехали по сызранским улицам на Красногорскую, к дому № 54. Тётя Маша начала вдруг плакать. Маленькая Марина засыпала от усталости А я думала о том, как обидно, что едем мы не к дедушке с бабушкой, а совсем в другой дом. Как жаль, что их уже нет в Сызрани. За год до этого умер Фёдор Александрович. Это было 5 марта 1940 года. Хоронить его приезжала мама и тётя Валя из Борского. Виктора и Зои не было. Похоронили деда на сызранском кладбище, а бабушку тётя Валя увезла с собой в Борское. Увезли и все их немудреное имущество. Сколько раз приезжала я в Сызрань, и всегда дед и бабушка ждали, встречали, а вот теперь первый раз никто в этом городе нас не ждет. Знакомые ухабы и рытвины, знакомые овраги и переулочки. Мы едем в дом, где живет Евдокия Филипповна – мать тети Маши. Ей 90 лет. В этом же доме живет внучка Евдокии Филипповны – Зойка с мужем Володькой, как называет его тётя Маша, и двумя дочками – Иркой и Людкой Но этот дом принадлежит не им, а маминому двоюродному брату Николаю Михайловичу Сыромятникову, живущему со своей семьей в Душанбе (Сталинабаде). Так что это не совсем чужой дом, а в чем-то и родственный. Но не надо было волноваться и утешать себя: нас встретили с радостью. Филипповна оставила своё вязание, с которым она справлялась без всяких очков, несмотря на преклонный возраст, Зойка бросилась ставить самовар, Володька, оказавшийся дома, втащил наши тюки и чемоданы в самые передние комнаты, тем самым сразу же определив нате местонахождение в доме. Сам он со своим семейством размешался в кухне при русской печке.

Как мы устали за последние полмесяца сидения в товарных вагонах, как всем нам хотелось спать, спать и спать. Откуда-то сразу же появились перины и подушки, и после горячей картошки с грибами и помидорами, после чая с ватрушкой и сахаром вприкуску мы повалились спать, не успев рассказать обо всём, о чем хотелось. Сызрань не изменила заведённым порядкам, волжане остались гостеприимны. О том. как жить дальше, будем думать завтра.