Текст книги "Течёт река…"

Автор книги: Нина Михальская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

54

Расставшись с Ливерпулем без всяких сожалений, я вновь устремилась в Лондон, где предстояло ещё многое узнать и увидеть. Новым местом моего обитания стал район Блумсбери. Здесь, на Бедфорд-вей в доме № 36 я поселилась в комнате на третьем этаже общежития педагогического колледжа Лондонского университета. Здесь не было столь строгих правил, как в Ливерпуле. Каждый был предоставлен сам себе, имел ключ не только от своей комнаты, но и от входной двери в здание. Завтракать и обедать можно было не в столь уж точно определенное время: утром – от восьми до десяти, вечером – от шести до восьми, можно было и совсем не приходить, если не хочешь или не можешь. Никаких чёрных мантий, никаких ритуалов за столом, никаких формал-милз. Приходишь в столовую, берешь поднос, ставишь на него тарелки с кушаньем и ешь-пьешь спокойно, никто не ведет разговоров о погоде. Посетители могли приходить тоже в любое время. Комнаты убирали исправно. Прачечная находилась в подвальном этаже, душевые комнаты – в конце каждого коридора. Но кухни для приготовления пищи не было. В комнатах имелась необходимая посуда и электрический чайник. Обстановка спартанская: кровать, стол, стул, кресло, стенной шкаф, зеркало на стене, полка для книг.

Окно моей комнаты выходило на улицу, видно было здание университета, кусочек садика на Рассел-сквер. Совсем близко – в пяти минутах – Британский музей. Я полюбила это место. Было приятно оказаться среди столь много значивших для меня улиц и зданий. На Рассел-сквер некогда приходил Томас Элиот, работавший консультантом в находившемся здесь издательстве. Недалеко жили Вирджиния и Леонард Вулф, а совсем рядом с ними, в том же доме – Элиот. На Даути-стрит, до которой можно дойти за 15 минут, в доме 48 жил молодой Диккенс, поселившийся здесь сразу после женитьбы. Выйдешь утром из дома, прищуришь глаза, и кажется, что в конце улицы показалась знакомая фигура… Может быть, это Диккенс, направляющийся в сторону парламента. Идешь по Гордон-сквер, и кажется, что с крыльца дома спускается Вирджиния…

На Оксфорд-стрит в связи с приближающимся Рождеством все кипит: англичане закупают подарки своим родным и близким. К встрече Нового года готовятся и в нашем посольстве. Все стажеры, живущие не только в Лондоне, но и в других городах Англии, получили приглашения. Каждый внес необходимую сумму, получив возможность участвовать в традиционном торжестве вместе со своими соотечественниками за огромным столом с шампанским, закусками, сладостями, при свечах, горящих на огромной елке, доставленной из Москвы. Музыка, танцы, лотерея, подарки. Гена и Алеша подарили мне маленький лондонский двухэтажный автобус и аппарат для разглядывания вставляемых в него диапозитивов с видами Лондона.

На встречу Нового года приехали все члены нашей группы. Рассказам о житье в Шотландии, Кембридже, Ньюкасле и других местах не было конца. Конечно, пели русские песни. Но не у всех настроение было бодрое. Киреев просто сник. Он и раньше подозревал недоброе, когда отправлялся на «край света», к берегам Северного моря. Жизнь в этой отдаленной местности он воспринимал как наказание. Роптал. Говорил о «ссылке». Выяснилось, что и прибывший из Манчестера Паршин тоже не смог освоиться. Он почти совсем не покидал общежития, боялся выйти из убежища, его страшила надпись над входом в здание, где его поселили: «Общежитие молодых христиан». Паршин опасался, что его будут обращать в христианина, а он был членом КПСС и вовсе не хотел быть обращенным. Даже деньги, имевшиеся у него, он не смог потратить, не купив буквально ничего ни себе, ни жене, ни детям. Он хотел вернуться в свой Новосибирск, а Киреев – в Москву. Вскоре их туда и отправили, откликнувшись на их непрекращающиеся просьбы и ссылки на пошатнувшееся здоровье.

Остальные чувствовали себя хорошо. Наташа Янсонене приглашала к себе в Эдинбург, Костя Квитко – в Глазго, Анатолий Бронников – в Ньюкасл. Власов, живший в Кембридже, одержал победы в спорте, став чемпионом своего колледжа по боксу и гребле, чем страшно гордился Все вместе на посольском автобусе съездили мы на могилу Карла Маркса на Хайгетском кладбище, совершили экскурсию по ленинским местам в Лондоне. Экскурсовод тоже был выделен от посольства. В Лондоне проходили три съезда РСДРП. Более года провел Ленин в Лондоне в эмиграции в 1902–1903 гг. Здесь выходила газета «Искра» после того, как на её след напали в Мюнхене и дальнейшее пребывание редакции газеты в Германии стало опасным. Когда в апреле 1902 года вместе с Крупской Ленин впервые приехал в Лондон, он поселился в доне № 30 на площади Холфорд-сквер. Во время второй мировой войны дои этот был разрушен бомбой, и мы его увидеть не могли. Тогда же погибла и церковь Бразерхуд-черч, где проходил съезд РСДРП. Ленин и Крупская жили в Лондоне под именем супругов Рихтер. Сохранилось от тех времен здание на площади Клеркенвилл-Грин, 37-а. Здесь была типография английских социал-демократов, в этом доме Ленин редактировал «Искру». В 1933 году в этом доме открыли мемориальную библиотеку имени Карла Маркса. В Лондоне Ленин работал в читальной зале Британского музея, как в своё время и Карл Маркс. Сюда он ходил, приехав в Лондон в 1908 году из Швейцарии для завершения книги «Материализм и эмпириокритицизм».

Много времени было уделено знакомству с диккенсовскими местами в Лондоне. Музей на Даути-стрит я изучила так обстоятельно, что несколько раз становилась экскурсоводом, отправляясь туда с учителями английских шкод, приезжавшими в педагогический колледж Лондонского университета на курсы. Они жили в том же общежитии на Бедфорд-вей где обитала и я. Со многими я познакомилась, и мы вместе молили в музей Диккенса. Теперь я повела туда своих друзей из Москвы. Ленинграда и других российских городов. Ходили в «Лавку древностей», известную по роману Диккенса, покупали там сувениры, просто бродили по улицам Лондона, по Ист-Энду. Конечно, Смитфилдская площадь с её мясным рынком совсем не та, что при Диккенсе, но посмотреть её интересно. Были и на Девоншир-террас, где когда-то тоже жил Диккенс. Здесь был написан «Дэвид Копперфилд». Здесь он начал писать «Лавку древностей». Совсем недалеко – Риджент-парк. А магазин под вывеской «Лавка древностей» находится на Портсмут-стрит. Среди окружающих его зданий этот домик кажется просто игрушечным. Он включен в список зданий, представляющих исторический и архитектурный интерес. Для этого есть все основания. Дом построен в XVI веке, при королеве Елизавете. С тех пор его не перестраивали, лишь укрепили подпорками. Так и стоит этот памятник эпохи Тюдоров. Он и при Диккенсе представлял историческую ценность.

Два этажа с нависающей над ними крышей, маленькие решетчатые оконца, висячий фонарь над входом, за стеклом – витрина, уставленная статуэтками, старинной посудой, изделиями из фарфора стекла, серебра и дерева. Старые книги, гравюры, открытки. Этот дом был предназначен для торговли. Только окружение прежде было иным. Невдалеке находился один из старейших театров – «Денекс-тиетр». Знаменит он был тем, что на его сцене женские роли стали впервые исполняться женщинами, а до этого их играли актёры-мужчины или мальчики. На верхнем этаже дома есть комнатка маленькой Нэлл – героини диккенсовского романа. Туда ведет узкая лесенка, ступени которой скрипят и поют под ногами. Часы в высоком деревянном футляре отмечают ход времени. Старинная мебель, картины, посуда. А внизу, как и во времена Диккенса, – антикварная лавка, где можно приобрести всякую всячину: старинные каминные щипцы, дверную колотушку (помните, Сквирс имел такую на своей входной двери?), гравюры и открытки с видами Лондона, всякие чашки и вазочки, тарелки и тарелочки, старые издания книг Чарльза Диккенса.

Вокруг «Лавки древностей» много мест, связанных с Диккенсом и его книгами. Вот здание суда, о котором идет речь в «Холодном доме». Здесь слушалось дело «Джарндис против Джарндис», тянувшееся много лет. Недалеко от «Лавки древностей» – на Нью-сквер – находится здание, в котором когда-то работал клерком молодой Диккенс. Здесь и сейчас в конце рабочего дня улицу заполняют адвокаты и судейские чиновники. А в доме № 58 по Линкольн-Инн-Филдс жил друг и биограф писателя Джон Форстер. У Форстера собирались литературные знаменитости тех лет, а Диккенс не раз выступал перед ними с чтением своих произведений. Площадь Линкольн-Инн-Филдс упоминается в романах «Барнаби-Радж» и «Дэвид Копперфилд».

55

Во втором триместре пришлось много, особенно много заниматься. Период адаптации миновал, предстояло многое успеть сделать. Все дни недели, кроме двух последних, проводила над книгами. Два раза из Британского совета приходили письма с просьбой прибыть для краткого отчета. Там же устраивались встречи стажеров из разных стран – Африки, Азии, Америки, Европы. Два раза получила письма с приглашением посетить английские семьи. Это тоже было организовано Британским советом. В назначенное время побывала в одном, потом в другом лондонском доме. Туда же и в то же время, кроме меня, приглашался кто-то еще: один раз это был африканец, в другой раз – индус. Встречи такие устраивались для «ознакомления с британским образом жизни». Приглашали на ланч, точно обозначая время начала и окончания встречи. Время на визит отводилось от часа тридцати до трёх часов. И это было удобно: формальная акция не могла длиться долго.

Гораздо интереснее проходили другие встречи. Например, поездка в Брайтон, куда пригласила меня мисс Мёрфи, с которой мы познакомились в Москве. Теперь, выйдя в свои сорок семь лет замуж, она стала миссис Стоун, что не помешало ей по-прежнему интересоваться Пипсом, его дневниками и его эпохой. Вместе с её мужем мы гуляли по набережной в Брайтоне, потом обедали в ресторане, потом они проводили меня на станцию, откуда я уехала в Лондон, захватив несколько камешков с морского берега.

В пасхальные каникулы состоялась наша поездка в Шотландию. Это было в конце марта – начале апреля. Стояла весна, и по дороге в Сент-Эндрюс, откуда бежал Киреев и куда все мы теперь устремлялись, можно было любоваться великолепием весенней погоды, зеленью лугов и пастбищ. От Лондона до Эдинбурга ехали автобусом, уходившим из Лондона в полночь и прибывавшим в шотландскую столицу около девяти утра. В автобусе удалось занять удобные места перед широким передним окном, что позволяло во всей полноте после рассвета обозревать долины, холмы и горы открывавшейся нашим взорам Шотландии. А ночь провели, закутавшись в пледы, лежавшие на каждом кресле, и погрузившись в сладкий сон, предвещавший неделю отдыха и новых впечатлений.

На автобусной станции в Эдинбурге вместе с молодым человеком из Британского совета нас встречала Наташа Янсонене, чувствовавшая себя уже, в отличие от нас, старожилом этого города. Целый день осматриваем город, знакомясь с его достопримечательностями: главной улицей, одну сторону которой занимают обычные дома, магазины, а по другую сторону её тянутся холмы со стоящими на них старинными замками. Вот картинная галерея, вот памятник Вальтеру Скотту с лежащей у его ног любимой собакой. Ходим и по маленьким улицам…, рассматривая старинные здания, а потом Эдинбургский университет. А потом и снова на автобусе едем в Сент-Эндрюс, переправляясь на огромном пароме через пролив (Ферт-оф-Форт). Город невелик, но красив и солиден. Это – университетский город со своими традициями, с прекрасными зданиями, в одном из которых – студенческое общежитие, где и размещаются все приехавшие в Сент-Эндрюс на недельный отдых люди, собравшиеся здесь из разных стран.

На следующее утро наш неутомимый староста Геннадий Ягодин проводит с нами собрание. Каждый сообщает о своих делах, успехах, проблемах. Не совсем понятно, почему обо всем этом надо говорить под шум морских волн, плещущихся у самых наших ног. Вытирая морские брызги с лиц, мы обсуждаем волнующие нас вопросы и договариваемся о подготовке к предстоящему уже через два дня, как выясняется, вечеру, на котором каждая группа стажеров будет выступать с песнями своих стран и народов. Мы тоже будем, а потому надо определить свои возможности и репертуар. Петь хором будем все, а солистов сейчас и выделим. Тут же поступает предложение попробовать петь хором уже сейчас, здесь же, на берегу моря. Анатолий Бронников вызывается быть запевалой. Затягиваем «Катюшу». Прекрасно получается. Даже волны затихают. Брызги морской пены возбуждают, знакомый и любимый мотив радует, поднимает настроение. За «Катюшей» поем «Подмосковные вечера». Хорошо, даже очень хорошо! И я стараюсь изо всех сил, но пою негромко, чтобы не испортить песню. Но никто не обсуждает моих скромных возможностей, и я горда своим вкладом в общее дело. Выясняется, что Алеша Лукичев горит желанием исполнить на музыкальном вечере романс «Темно-вишневая шаль». Потом вместе с Геной они поют на два голоса «Славное море, священный Байкал». Теперь наш репертуар определен полностью. В назначенный вечер, принарядившись, идем в концертный зал, поем и, не посрамив Отечество, получаем первый приз, поделив его, однако, с африканцами.

Время в Сент-Эндрюсе пролетает быстро за бесконечными разговорами, прогулками по городу и его окрестностям, по морскому берегу. Наблюдаем за игрой в крикет.

В Лондон возвращаемся через Глазго, где Костя Квитко ведет нас в свою лабораторию, удивляя обилием материалов, собранных им разного рода комаров и своим энтузиазмом в их изучении. Комары увлекли настолько, что ни о чем другом, существующем в Глазго, он не мог говорить, дорогу в картинную галерею не знал, как не знал и других достопримечательностей города. Бродили по рабочим кварталам, мрачный вид которых не могло скрасить даже весеннее солнце.

В Лондоне все пошло по заведенному порядку: читальный зал, книги, записи необходимых сведений. В апреле и мае я ходила на лекции об английских художниках, читавшиеся дважды в неделю в Национальной галерее. И в это же время произошло моё знакомство с художником де-Пинто, нарисовавшим мой портрет, который он мне подарил, и я привезла его с собой в Москву. С супругами де-Пинто меня познакомили Алексей и Гена. С мадам де-Пинто они занимались английским языком, подобно тому как в Ливерпуле я занималась с миссис Мейлард. Занятия проводились в студии супруга мадам де-Пинто в Келсо-плейс.

56

Келсо-плейс – тупичок, затерявшийся в лабиринте Кенсингтона. Он никуда не ведет; его перечеркивает линия метрополитена, и грохот поездов врывается в его тишину. Покой и надвигающиеся волны шума – таков ритм жизни Келсо-плейс. Этот покой обманчив, но в него трудно не верить, когда солнечным летним днем идешь по уютным переулкам и улочкам Кенсингтона.

Неожиданно ярко и пышно цветут деревья перед свежевыкрашенными фасадами домов. Звуки рояля несутся из широко раскрытого окна. На перекрестке, перед овощной лавкой – лоток с грудой капустных кочанов, помидоров и лука. Доска объявлений у входа в крохотный книжный магазин, где вместе с детективами в пестрых обложках продаются блестящие леденцы, пестрит аккуратными бумажными табличками, сообщающими о продаже мало поношенной пары женских туфель, детской коляски и кожаного поводка для собаки средних размеров.

За углом, в том месте, где Келсо-плейс, поворачивая, делает петлю, живут де-Пинто. Прежде в этом низком каменном доме размещались конюшни. Теперь здесь живут люди. Жилище каждого оборудовано в соответствии с его достатком.

Источники доходов супругов де-Пинто не очень ясны. Очевидно одно: они далеко не обильны. Должно быть, скромное наследство, поученное Руфусом от родителей, составляет основу шаткого благополучия этого неунывающего семейства. Впрочем, у де-Пинто нет детей, а потому нет и семьи в настоящем смысле этого слова. Но зато есть у них нечто другое, что вот уже в течение шести лет прочно цементирует их счастливое супружество, – неиссякаемое чувство юмора по отношению друг к другу и ко всему окружающему, а также поразительная несхожесть их характеров.

Руфус – художник, и ему уже за шестьдесят. Нельзя утверждать, что он преуспел на избранном им пути творческих дерзаний. Но живописи он предан и без неё существование своё не мыслит. Говорит он мало, и почти никогда – о себе. Невысокий, нескладный, с большой круглой лысой головой, кривовато посаженной на короткую шею, он постоянно торчит перед своим мольбертом. Сосредоточенно сопит, фыркает и, забыв обо всем на свете, творит.

Руфус из той породы людей, внутренний мир которых дает им больше, чем окружающий их мир внешний. И вместе с тем его не назовешь «отрешенным». Отчужденность его взгляда обманчива. Веселые насмешливые искорки, вспыхивающие в зеленых, по-рыбьи выпуклых глазах под толстыми стеклами очков, убеждают в том, что от взгляда Руфуса ничто не ускользает. Просто он не утруждает себя и не обращает внимания на то, что ему не интересно. Эта стойкость к относительным соблазнам повседневности выработалась у него благодаря необходимости устоять перед чарами великолепной мадам де-Пинто. Испытав однажды силу их воздействия, Руфус где-то в глубине души, вначале, может быть, и не совсем осознанно, а потом вполне сознательно и очень стойко решил бороться за свою независимость, за эфемерную мужскую самостоятельность. Все в нём показывало, что он сам себе хозяин: и устойчивая небрежность костюма – к внешности своей Руфус был глубоко безразличен, – и ничем не сдерживаемая непосредственность манер, и внезапная озорная вольность выражений Как истинный англичанин, он готов был склонить голову перед традициями, но как художник и натура творческая, он в гораздо большей степени создавал свои собственные традиции, которым и следовал. Одна из них заключалась в стойкой приверженности к весьма оригинальному в своей неповторимой живописности костюму. Широкие чёрные брюки из основательно промасленной и замызганной ткани, меньше всего похожей на шерсть, отличались тем, что между их правой и левой половинами не было никакой согласованности в отношении длины. Что касается пиджака, то его можно было бы назвать коричневым, но лишь при электрическом свете или при отсветах пламени камина. При дневном освещении пиджак Руфуса мог бы быть назван скорее радужным. Все краски палитры смешались на нем, впитались в ткань, слегка потускнели, поблекли со временем, но не утратили своего колорита. На этом фоне любой галстук мог показаться невзрачным. И потому у Руфуса не было никакой необходимости задумываться над цветом этой традиционно необходимой части мужского туалета. Раз и навсегда он остановился на черном и больше не утруждал себя на протяжении последних сорока лет размышлениями о каких-либо иных вариантах И даже тогда, когда в жизнь Руфуса вошла Олив, никаких изменений в его костюме не произошло.

Великая и неоспоримая мудрость этой женщины состояла в том, что она не пыталась упорядочить жизнь своего избранника, хотя и была моложе его лет на двадцать и обладала безграничной энергией. Встреча с Руфусом была для неё находкой. Сорок лет авантюристическая натура Олив не знала покоя. Потом черноокая португалка, без достаточных для того оснований мнящая себя красавицей, начала все чаще помышлять о тихом пристанище. Не так-то легко обрести его в повседневной сутолоке лондонских буден. Студия Руфуса оказалась счастливой и, бесспорно, последней возможностью для осуществления затаенной мечты об устроенном существовании. Состоялась скромная свадьба, и в студии на Келсо-плейс рядом с мольбертом Руфуса был установлен новый мольбертик для его супруги: Олив училась рисовать. Она ни на что не претендовала. Она не посягала ни на время, ни на внимание Руфуса. Ей просто хотелось быть рядом, хотелось жить его интересами; о своих собственных, которые у неё были прежде, Олив предпочитала не вспоминать. Впрочем, Руфус был достаточно тактичен, чтобы помочь ей в этом, и в меру равнодушен, чтобы спокойно предать прошлое забвению.

Супружество казалось удачным, а удвоившийся в студии на Келсо-плейс хаос свидетельствовал об общности взглядов на жизнь Олив и Руфуса. Они оба пренебрегали такими понятиями, как порядок и устроенность быта в обывательском смысле этого слова. В доме де-Пинто вещи не знали своих мест, но таинственным образом получалось так, что почти всегда все необходимое рано или поздно оказывалось под руками. А если и случалось в течение какого-нибудь получаса искать затерявшийся пробочник или необъяснимым образом исчезнувший башмак, то настроение от этого ни у кого не портилось.

Изредка мадам де-Пинто, окинув взглядом свои владения, состояние из одной единственной, но зато большой и высокой комнаты, принимала героическое решение водворить все вещи на их места. Но обычно это ни к чему не приводило. Во-первых, потому что найти для каждой вещи определенное место было невозможно, а во-вторых, потому что с присущей ей мудростью Олив понимала бессмысленность подобного занятия. Все весьма относительно в нашей быстротечной жизни, и разве не все равно, где будет стоять глиняный кувшин с водой – на столе, на полке с книгами или на полу возле плиты? Если захочешь пить, то всегда сумеешь утолить жажду. В конце концов, для этого совершенно не обязательно глотать застоявшуюся в кувшине воду. Гораздо проще налить холодной и свежей воды из крана, или сварить кофе, или вовсе не пить именно в эту минуту, а спокойно дождаться, когда злополучный кувшин окажется у тебя перед глазами.

В студии много книг. Пожалуй, слишком много, чтобы уместиться на двух-трех полках. Потому они и оказываются в самых неожиданных местах – на кухонном столе, в ящике с продуктами или просто на полу возле камина. Впрочем, это удобно: в любую минуту можно удовлетворить свою любознательность, пробежав несколько строк, подвернувшихся под руку, не двигаясь при этом с места. А найти нужную книгу среди тех, что стоят на полках, все равно невозможно. Да и пылью они покрылись весьма основательно. Краски и кисти искать не приходится. Они повсюду – на столах и столиках, на стульях и креслах, на диване, который возвышается на специальном помосте и предназначен для натурщиков, и на полу, в стаканах и на тарелках. Бесполезно остерегаться: рано или поздно ты все равно будешь вымазан – в лучшем случае, задев за край незаконченной картины, в худшем – сев на забытую в кресле палитру.

Зимой в студии холодно. Даже груды угля не в состоянии обогреть это громадное помещение. И сколько бы ни топился камин, тепло будет только возле него и только тогда, когда он топится. Но борьба с холодом закалила де-Пинто; они уже давно выработали спасительную морозоустойчивость и к невзгодам зимы относятся со стоическим равнодушием.

Зато летом здесь хорошо. Особенно утром, когда лучи солнца беспрепятственно льются в студию сквозь стеклянную нишу в высоком потолке, когда ветви дерева, растущего под окном, заглядывают в комнату, отбрасывая нежную тень на занавески, на пол, на стену. Вся гамма звуков Келсо-плейс врывается в студию; детские голоса, грохот проносящегося электропоезда, урчание маленького грузовичка молочника, развозящего свой товар по переулкам Кенсингтона.

Мадам де-Пинто и молочник – друзья. За шесть лет знакомства у них выработался свой стиль разговора: быстрая лаконичная беседа, вмещающая всю сумму ежедневных новостей, и обычный финал – взятые в долг бутылка молока и четверть фунта масла. У Олив де-Пинто не всегда хватает денег на хозяйство, хотя скромные возможности семейного бюджета ей хорошо известны.

Это, разумеется, не означает, что Руфусу придется отказаться от удовольствия совершить обычную прогулку до перекрестка Викториа-роуд и Маунт-мьюз, где расположен ближайший кабачок. Нет, с этой привычкой он сжился и отказываться от неё не помышляет. Но в тот день, когда продукты у молочника забраны в долг, Руфус отправится в овощную лавочку сам, не доверяя сложного ритуала покупки спаржи, апельсинов и капусты своей несколько экстравагантной супруге. В конце дня все это можно купить дешевле. И не так уж важно, если бочок у апельсина немного потемнел, а капустный кочан слегка растрепан. Олив все равно сумеет приготовить вкусный обед и будет мило улыбаться, и они вместе накроют стол, разыскав всю необходимую для вечерней трапезы посуду. И даже бутылка сухого вина будет извлечена Руфусом из одному ему известного тайничка под ступеньками лестницы, ведущей на сооруженную под самым потолком галерею. Мелочи жизни, как всегда, отступят на задний план. Останется главное: радостное ощущение того, что день прошел совсем не зря – почти закончена картина, над которой Руфус трудится уже несколько недель, и знакомое чувство усталости.

Вечерние сумерки медленно заполняют студию. Они ползут по стенам, оседают по углам и мягкой полутьмой окутывают предметы. Но развешанные по стенам картины ещё видны. Немногие из них удалось продать в этом году, по зато две выставлялись на зимней выставке в Гилд-холле: теряющийся в тумане купол собора св. Павла, величаво возвышающийся над путаницей каменных кварталов Сити, и тихий осенний сквер в Кенсингтоне.

Лондонские пейзажи всегда удавались Руфусу. Рисунок строг и сдержан. Гуашь. Иногда акварель. А вот в своих больших полотнах Руфус идет иным путем, блуждая в поисках созвучных его мировосприятию форм и цветовых гамм. Полотна Руфуса тусклы; он приглушает яркость красок, лишь иногда позволяя им вспыхнуть и загореться многоцветным пламенем. На одной из картин – тюремный двор, по которому плотным кольцом движутся заключенные. Где-то среди них и сам Руфус, проведший в годы первой мировой войны несколько месяцев в ливерпульской тюрьме за свои пацифистские взгляды. Фигуры заключенных теряются в коричнево-черной мгле. Высокая стена вздымается над ними. В противоположном конце студии – громадное полотно с изображением таинственных морских глубин. Прихотливо переплетаются водоросли, перламутровые отсветы падают на подводные листья. А в верхнем углу картины – широко раскрытый человеческий глаз. Он взирает на фантасмагорию морских таинств. А, может быть, все это просто кошмар жизни, необъяснимый, но вполне реальный?

Несколько портретов висят прямо против входной двери. Каждый выполнен в реалистической манере, но фон по своему цветовому сочетанию всегда несколько необычен. Причудливое соединение ядовито-зеленых и розовато-пунцовых тонов удивительно не соответствует безыскусственности исполнения лица и рук, простоте запечатленной в картине позы. Будничность и увлекательная сказка.

Сумерки сгущаются. По вечерам супруги де-Пинто выходят иногда на прогулку. Идут по Келсо-плейс и потом вдоль Викториа-роуд до витрин больших магазинов на Хай-стрит Кенсингтон.