Текст книги "Течёт река…"

Автор книги: Нина Михальская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)

24

Уже первый день университетских занятий определил мою судьбу: все, что довелось услышать и пережить за насколько часов, проведенных в аудитории, раскрыло такие горизонты и значило для меня так много, что и высказать это сразу кому бы то ни было казалось просто невозможным. Когда вместе с Магдой мы возвращались домой, я молчала. Говорить была не в состоянии. Хотелось вновь и вновь вспоминать о том, что произошло в этот день между тремя и восемью часами, что произошло, пока я слушала три первые в своей жизни лекции.

Происходило следующее. Ровно в три в аудитории появился невысокий человеке седыми волосами и небольшой белой бородкой, с ясными добрыми глазами; весь его облик был благороден; шел он нетвердой походкой, опираясь на палку; с трудом поднялся на кафедру и говорить начал негромко. Но с каждой минутой голос его звучал все громче, напевные интонации нарастали, завораживая слушателей, заставляя их, как мне казалось, забыть обо всем и всецело погрузиться в тот мир, который он нам открывал. Профессор Сергей Иванович Радциг говорил о Древней Элладе и о её певце Гомере. Нет, он не говорил, он пел, подобно тому, как воспевал героев Троянской войны великий слепой певец. Иногда голос его дрожал, глаза наполнялись слезами, а сцена прощания Гектора с Андромахой произвела на всех столь сильное впечатление, что навсегда осталась в памяти. Мы перестали писать, мы были зачарованы звуками чудной речи, мы были пленены старцем, стоящим перед нами и повествующим о происходящем в давние времена. Когда профессор замолк, ни звука, ни шороха не раздалось в аудитории. И вдруг тишина взорвалась аплодисментами. Все были едины в стремлении выразить восторг, восхищение, благодарность. Произошла встреча с Гомером. Произошло наше приобщение к филологии, к магии слова, таящего в себе сокровища культуры.

Все встали. Сергей Иванович Радциг медленно двигался к двери. И вот он скрылся за нею, а мы все стояли, теперь уже молча. Не хотелось выходить на перемену. Мы ждали продолжения. Свершится ли вновь нечто подобное? Возможно ли это?

Это оказалось возможным, но уже в другом варианте. Появился историк Бокщанин, энергичный, высокий, статный и сильный. Мощные раскаты его голоса разнеслись по аудитории, и сила его воли подчинила слушателей. Древний Египет предстал перед нами в очертаниях храмов и пирамид, в перечне имен фараонов, в потоке сведений о труде, о быте, о войнах, о письменности тех, кто населял тысячелетия назад никогда никем из нас не виданные земли, скудные сведения о которых содержались в кратких абзацах на страницах школьных учебников. И вот теперь открылась возможность услышать о жизни египтян рассказ столь содержательный и яркий, что о конце его не хотелось и думать. Однако всему приходит конец, и лекция была завершена. Будет и следующая. Мы это знали и тем утешились.

Завершался первый университетский день лекцией по теории литературы, прочитанной Леонидом Ивановичем Тимофеевым. Здесь – иные миры и иные понятия. Как спокойно и просто говорит этот человек о сложных вещах, вводя нас в литературоведение. Как логично строит он свою речь и как легко записывать все то, что он говорит. Восхищаться как будто бы и нечем, а все нужно и важно. И будущее очень скоро покажет, как повезло нам встретиться в самом начале нашего пути в филологии с таким учителем и наставником, как профессор Тимофеев, по учебнику которого приобщились к теории литературы многие поколения.

За один только этот день можно благодарить судьбу. Для меня он стал истинным откровением и праздником. Университет стал главным в моей жизни. Я не помню дня, когда бы были пропущены занятия. Не помню дня без чтения книг, рекомендуемых в бесконечно длинных списках литературы, которыми снабжали нас преподаватели. Обозначилось начало нового периода жизни.

Произошло знакомство с однокурсниками. Все были разделены на группы изучающих различные иностранные языки. На курсе оказалось пять групп: одна французская, одна немецкая и три английские. В группы записывались по желанию. Среди английских групп две были для начинающих и одна для изучавших английский язык в школе или дома до университета. Я записалась в английскую группу для начинающих, не почувствовав никакого желания вновь иметь дело со спряжением немецких глаголов и склонением существительных. Хотелось перемен, и влечение к английской литературе сыграло, конечно, основную роль в этом выборе. Однако выбор группы оказался не очень удачным: преподаватель почему-то все время менялись, и каждый вновь появляющийся превосходил предшествующего своей экстравагантностью, проявляющейся как в манере поведения и внешнем облике, так – и это главное – в непредсказуемости, а чаще всего в отсутствии методов обучения.

Началось все с некоей Сары Борисовны. И все бы ничего, если бы не было у неё необъяснимого пристрастия к чтению бесконечных историй о собаках. О них мы читали на аудиторных занятиях, о собаках подбирались тексты для домашнего чтения. О собаках мы писали изложения, сочинения, о них предлагалось нам и самим придумывать разные истории для развития навыков английской речи. У Сары Борисовны был неиссякаемый запас книг о собаках самых разных пород и разных способах использования собачьих возможностей человеком. Мы читали о собаках, охраняющих дом своего хозяина, об охотничьи собаках, о собаках-поводырях, о собаках, спасающих утопающих, пожарных собаках, о собаках, умеющих находить людей (особенно детей), затерявшихся в дремучих лесах, в высоких горах, в подземных пещерах. Конца этому не было. Самые гуманные первокурсники проникались неприязнью, а некоторые даже ненавистью к собакам, издавна считавшимся друзьями человека. Спасло нас от этого наваждения возникшее у Сары Борисовны желание перейти на русское отделение филфака, где, очевидно, возникла необходимость обратить к изучению жизни собак уже не только по известным в отечественной классике рассказам «Муму» и «Каштанка», но и по произведениям англоязычных писателей, прежде всего Сетона Томпсона и Джека Лондона. Вздохнув с облегчением, мы с надеждой ждали перемен к лучшему. Однако появление нового преподавателя надежд не оправдало. Он был суетлив и неприветлив; занятия с нами его явно тяготили, необходимость устроить свою судьбу в Москве, куда он прибыл, как мы выяснили, из Якутска, требовала много сил и времени, и потому ни сил. ни времени на продвижение нас в знаниях английского языка у него не хватало. Он скрылся; имя его в памяти не сохранилось. Потом занятия стал вести мистер Пиквик. Он был импозантен и мил, любил рассказывать о себе и своих друзьях, читал нам стихи, сообщал вычитанные в газетах новости. К сожалению, беседовать с нами он предпочитал на русском языке, а задания задавал по учебнику английского языка, ко проверять избегал. Мистер Пиквик продержался целый месяц. За это время в других группах наши однокурсники вполне ощутимо продвинулись вперед, а мы не преуспели, что и обнаружилось на зачете. Мы стали просить о другом, настоящем преподавателе. Нам его обещали в начале нового семестра. Но к этому времени две студентки перешли в немецкую группу, а одна – во французскую, а меня перевели в другую группу английского языка, где я и оставалась все последующее время пребывания в университете. Эта группа состояла из тех, кого при формировании групп сочли продвинутыми в знаниях английского. Сначала было трудно, но потом все встало на свои места, и Анна Константиновна Айн умело управляла дюжиной студентов, среди которых был только один мужчина. Его звали Ревдит Кременчугский. Имя Ревдит означало Революционное Дитя. Он был большой, очень некрасивый и нескладный. Мы его ласково называли Ревдетина и всегда были благодарны ему за охотно оказываемую помощь. Он знал английский язык лучше всех. Все остальные были девицы: Адлер Руфа, Бару Лида, Аронская Галя, Ванникова Элла, Живова Юля, Орлова Нина, Фёдорова Ксения (в этой группе она проучилась только год, потом заболела и отстала на курс), Элла Кац. И ещё я – Кузьмина Нина. Отношения между всеми были хорошие, но близких подруг я нашла в других группах. С ними я познакомилась до того, как оказалась в группе Айн.

Все началось, как ни странно, с пузырька с чернилами. В те времена авторучки ещё не стали достоянием многих. У большинства их не было, а обычные ручки с металлическими перышками требовали чернильниц. Поэтому в тот день, когда я увидела на одном из столов пузырек с чернилами, то сразу направилась в тот угол аудитории, где он стоял. Вокруг стола уже сидели несколько человек, и только один стул оказался свободен. На него я и села, спросив у обладательницы пузырька – тонколицей девицы, ещё не успевшей снять с головы серенькую шапочку с козырьком, могу ли я пользоваться её чернилами. Она утвердительно кивнула и, весело улыбаясь, сообщила, что желающих много. Их действительно оказалось немало: кому же хотелось таскать в специальном мешочке чернильные пузырьки? Мы старательно записывали лекцию по древнерусской литературе, блистательно читаемую профессором Николаем Калиниковичем Гудзием, периодически обмакивая свои ручки в пузырек, порой делали это одновременно, обменивались вежливыми извинениями, но почти и не видели при этом друг друга: не было времени, надо было все успеть записать. На перемене перевели дух и познакомились.

Наша дружба продолжалась многие годы: Неля Крыжановская, Нина Михальская, Майя Кавтарадзе (слева направо)

Компания собралась распрекрасная, и начавшееся знакомство очень скоро переросло в прочную дружбу, сохранившуюся на долгие годы. Обладательницей пузырька оказалась Неля Крыжановская, сразу же сообщившая нам, что лучше было бы называть её Зайка: так авали её и в школе, и дома. Рядом с ней сидела прекрасная грузинка Майя Кавтарадзе, а по другую сторону – белокурая и голубоглазая Лиля Надежина. Она была ленинградка, но пока жила у своих московских родственников, ждала, когда из Средней Азии приедет её мама, и тогда вместе с ней после первого курса она вернется домой на Васильевский остров. И ещё за тем же столом сидела Тала Гребельская – с толстыми косами и в очках. Я была пятой. Но если Зайка, Майя, Лиля и Тала учились все в одной английской группе, то я – в другой, что не помешало, начиная с этого времени, быть нам вместе. С Магдой моя дружба продолжалась, но с моими новыми подругами она не сблизилась. С Магдой мы вместе ходили в университет, вместе готовились к экзаменам на первом, а потом и на втором курсе, я подружилась с её родителями – отцом Андреем Ивановичем и матерью Марией Андреевной – врачом районной эпидемстанции. Ездила к ним на дачу в летние дни – на станцию «Правда» Ярославской железной дороги. Потом мы работали в одном и том же институте, а некоторое время даже на одной кафедре. И все же моя подлинно студенческая жизнь не состоялась бы без Зайки, Майи и Лили. Каждая из них, и Тала Гребельская в том числе, – интересна и оригинальна по-своему, а все вместе они составляли веселую, остроумную и дружную компанию, центром которой в студенческие годы была Майка: рядом с ней всегда было интересно и надежно. В её доме проводили мы свои праздничные сборища, сюда приходили для доверительных бесед и разговоров.

Обстановка для этого была самой подходящей. Родители Майи жили за границей. Отец ее, Сергей Иванович Кавтарадзе был в то время послом СССР в Румынии. Мать Майи находилась рядом с ним в Бухаресте, лишь изредка наезжая в Москву. Летом и Майка ездила в Румынию, танцевала на одном из приемов в посольстве с королем Михаем, облаченная в белое бальное платье (мы это видели на фотографии). Но задерживаться в Бухаресте ей не хотелось: жизнь в большой квартире на Кропоткинской, где чувствовала она себя совсем свободной, где хозяйство вела домработница Поля и где она могла принимать свои друзей-грузин, учившихся в самых разных московских учебных заведениях, а также и подруг по университету, нравилось ей гораздо больше. Это было вполне понятно, если учесть весьма тяжелое время, которое выпало всей их семье в предшествующие годы. Помощник министра иностранных дел Молотова Сергей Иванович Кавтарадзе был арестован, его жена также, а Майка, ещё совсем ребенок, обращалась с письмами к Сталину, хорошо знавшему старого большевика Серго Кавтарадзе с молодых лет, когда они начинали свой путь в Грузии, и просила освободить родителей.

Майка была отзывчивой, доброй, непосредственной и вместе с тем внутренне сильной и стойкой. Жизнь уже многому её научила. Прекрасное знание французского языка и воспитание под руководством матери, происходившей из грузинской княжеской семьи и учившейся в своё время в Смольном институте благородных девиц в Петербурге, а потом вышедшей по любви и наперекор родительской воле за происходившего из простой семьи и связавшего свою судьбу с большевиками Кавтарадзе, соединялось в Майке с простотой манер, умением общаться с людьми любой социальной принадлежности, отсутствием какого бы то ни было проявления снобизма и открытостью жизни. Она умела подмечать смешное, умела радоваться, шутить и помогать совсем незаметно и ненавязчиво. Учиться она не особенно любила: слишком захватывала её жизнь и открывшиеся перед ней возможности ходить на концерты, в театры, смотреть новые фильмы, общаться с друзьями и поклонниками, которых, однако, она всегда умела держать на желаемой ею самой дистанции. На занятиях, особенно на самых ранних или самых поздних, она могла заснуть, они отравляли ей жизнь и заставляли волноваться, но обаяние её и начитанность, выходившая далеко за рамки программы, делали своё дело, помогая ей более или менее благополучно переживать экзаменационные сессии.

Помимо дома на Кропоткинской, местом наших частых встреч была квартира, где вместе со своей мамой и теткой жила Зайка Крыжановская Это была большая коммунальная квартира в одном из тех солидных домов, которые строились в Москве в самом конце XIX и в начале XX века. В доме было шесть этажей, широкие лестницы с красивыми перилами и удобными ступенями. Зайка жила в бельэтаже. Никогда прежде в таких домах мне не приходилось бывать. Высокие темные двери с изогнутыми медными ручками вели в квартиры, каждая из которых принадлежала прежде только одной семье, лишь позднее превратившись в коммуналку. И в зайкиной квартире раньше жили её родственники – родители – мать Вера Васильевна и отец– человек военный, дослужившийся в Советской Армии до полковника, а в молодости бывший красноармейцем; в этой же квартире жила сестра Веры Васильевны – Наталья Васильевна Бутягина, муж которой – профессор-математик Бутягин уже в наши с Зайкой студенческие годы был одно время ректором Московского университета. Сестры Вера и Наталья происходили из старомосковской дворянской семьи, находились в родстве с актрисой Малого театра Евдокией Дмитриевной Турчаниновой (Зайка удивительно похожа на Турчанинову), дружили с Ольгой Николаевной Андровской, несколько раз бывал у них Василий Иванович Качалов. У Зайки сохранилась фотография, подаренная ей Качаловым, с надписью «Зайке от Гамлета. Качалов». Для меня все это было сказочно чудесным, удивительным, почти волшебным. Столько раз видела этих актёров на сцене, замирая от восторга, следила за каждым их жестом, за интонацией каждой произносимой ими фразы, а Зайка видела их за чайным столом и говорила с ними!

В то время, когда мы познакомились с Зайкой, ни её отца – полковника Николая Крыжановского, ни мужа Натальи Васильевны – профессора Бутягина уже не было в этой квартире: они покинули своих жен. Зайку воспитывали и растили мать и тетка. С отцом своим она не виделась, а профессор Бутягин сохранил дружеские отношения со своей бывшей женой и навещал Наталью Васильевну, делясь с ней невзгодами своей новой семейной жизни. Мы ему сочувствовали, а Наталья Васильевна с присущей ей жизненной стойкостью поддерживала его дух.

За круглым столом под большим, низко спущенным абажуром всегда велись разговоры, разгорались споры, возникали дискуссии. Сестры Вера и Наталья Васильевны придерживались разных взглядов: Вера Васильевна была убежденной антисталинисткой и противницей существующих порядков, а Наталья Васильевна поддерживала линию партии, хотя сама в ней не состояла. Каждое событие, происходившее в стране, в Москве, в повседневной жизни и в общественной обсуждалось, и принимающие в этом обсуждении стороны распалялись до крайности, пили при этом валерьяновые капли, глотали сердечные таблетки, впадали в состояние гнева и ярости. Потом успокаивались, приходили в себя и пили чай с пастилой, которую покупали обычно в булочной-кондитерской близ метро на углу Кропоткинской.

Зайка была постарше нас на два года: она окончила школу в год, когда началась война. Вместе с мамой и теткой провела два года в эвакуации и, вернувшись в Москву, в 1943 году поступила в университет. Мы все очень любили Зайку и устремлялись к ней вовсе не из-за пузырька с чернилами (это только в самом начале он привлек наше внимание), а потому, что около неё всем было тепло и слушать её остроумные речи всегда доставляло удовольствие. Она говорила так, будто сцену разыгрывала, исполняя сразу несколько ролей. Артистическое начало, ей свойственное, ею самой вовсе не акцентировалось: оно было ей органично. Это нам казалось, что она играет, а она – просто жила, она была по природе своей именно такой. Всех умела изображать, речь каждого могла без всякого напряжения имитировать и к каждому относилась уважительно. её записи лекций были самыми аккуратными. Она всегда точно знала, что именно задано нам на следующий день, какие учебники необходимы, когда надо сдавать зачет. Она старательно занималась. Сила её эмоционального восприятия помогала ей постигать литературные шедевры.

В Зайкином доме в Большом Афанасьевском переулке мы вели самые задушевные беседы. В них нередко принимали участие её мать и тетка. Работавшая в Литературном музее Наталья Васильевна помогала доставать необходимые нам книги, служивший в Аптекоуправлении Вера Васильевна давала советы медицинского характера. В их квартире жили интересные своей неординарной чудаковатостью люди, которых и по внешнему виду, и по манере поведении обычно связывают со Старым Арбатом: они были исконными жителями примыкавших к Арбату переулков – Калошина переулка, Староконюшенного, Большого и Малого Власьевских переулков, Большого Афанасьевского, незабываемая тётя Поли, кузина профессора Бутягина. Она уже почти не выходила им дома, но энергично двигалась по коридору, отделившему её комнату от кухни, где готовила обед не только для себя, но и для своей любимицы – кошки. Они жили вдвоем и не любили расставаться ни на минуту. Кошка сопровождала тётю Полю повсюду. На Рождество тети Поля устраивала для кошки ёлку. Вешала на нижние ветки специально купленные ради праздника и особенно любимые кошкой копченые колбаски (штучки две-три). За ними она ездила на Тверскую в Елисеевский магазин. Кошка ждала в коридоре, когда украшение ёлки будет завершено. Потом тети Поля впускала её в комнату, и кошка наслаждалась деликатесами, доставляя неописуемую радость своей хозяйке, В день кошкиного рождения тети Поля дарила ей подарки – новый бантик на шею или красивую мисочку для еды. Жила рядом с Зайкой ещё одна соседка – некая Пампура, не расстававшаяся с боа из потертого лисьего меха. Она не снимала его ни при каких обстоятельствах. Мы видели Пампуру в её любимом боа на кухне, когда она варила свою неизменную манную кашу и знакомила нас с уникальным, ей одной известным способом её приготовления. Она стирала в боа, подметала квартиру в боа, в нём же выходила прогуляться по Гоголевскому бульвару. Пампура была женщиной коварной. Зайкина семья считала, что её подселили в эту старую арбатскую квартиру для того, чтобы быть в курсе всего там происходящего. Но ничего особенного как-то и не происходило, однако Пампуру не раз заставали под дверьми комнат, когда она с веником в руках напряженно прислушивалась к доносящимся сквозь двери звукам.

Теперь – о Лиле Надеждиной. Один год общения с нею на первом курсе сблизил нас на многие последующие годы. В Москве Лиля жила в доме своих родственников в переулке Грановского. Она была племянницей М.В. Фрунзе. её мать – Лидия Васильевна – приходилась родной сестрой Фрунзе. Лидии Васильевне пришлось пережить раннюю смерть мужа и преждевременную смерть брата. Позднее, уже у себя дома в Ленинграде, она рассказала нам о том, как он погиб в результате навязанной и вовсе не нужной операции. Лидии Васильевне была химиком. Дочь свою она вырастила одна. Жили они на Васильевском острове на 11-ой линии в большой квартире, где, кроме них, жил только один сосед. После его смерти квартира целиком отошла Лидии Васильевне и Лиле. Здесь мы гостили с Зайкой, приезжая в Ленинград; здесь не один раз останавливалась на два-три дня и я, бывая в Ленинграде.

Лиля – удивительный по своей отзывчивости человек. Она всегда была готова оказать помощь. Делать умела все – кроила, шила, вязала, готовила, парила варенье, солила огурцы, вышивала, училась прекрасно. Она очень мило пела, пародируя манеру певичек из кабаре, которых мы видели в появившихся в те годы на экранах немецких фильмах.

Самой активной среди нас была Тала Гребельская. её хорошо знали, в отличие от всех нас, в комсомольских кругах факультета. Она входила в редколлегию факультетской стенной газеты, выступала на собраниях, собиралась после окончания университета ехать работать на Сахалин. Эти замыслы не сбылись. Успевала Тала и многое другое: смотреть новые фильмы и театральные премьеры, быть в курсе всех событий и новостей. Жила она со своими родителями в маленьком флигеле во дворе старинного дома на улице Воровского (на Поварской). Этот флигель её отец, работавший в какой-то строительной организации, переоборудовал в отдельную небольшую, но очень удобную двухъярусную квартирку для своей семьи. Талкина комнатка располагалась на втором ярусе, куда вела узкая лесенка. Это было необычно и интересно. В комнатке умещалась только узкая тахта и маленький столик Шкаф для одежды был встроен в стене. Но зато это было надежное укрытие. Однако Талки никогда не было дома. Она носилась по Москве, посещая своих многочисленных подруг и знакомых. Майку с её обширными связями и множеством веселых грузин, многие из которых принадлежали к миру кино и театра, Тала Гребельская предпочитала всем остальным.

Наш курс состоял по преимуществу из девиц. Мужчин было совсем мало: ведь ровесники наши были на фронте, е многих уже не было в живых. Двое хромых ребят – Олег Мелихов и Марк Винокур – учились в немецкой группе; два очкарика – во французской. В самом конце войны, к финалу второго и началу третьего курса, стали появляться и на нашем, но в основном на русском отделении филфака, бывшие фронтовики. На костылях, с обмороженными ступнями и кистями рук пришел во французскую группу Леонид Андреев, начинавший учиться ещё до войны. В наших трёх английских группах учились только двое мужчин – Ревдит Кременчугский и Юлик Кагарлицкий, прозванный студентками Урией Хиппом. Как и диккенсовский герой, он потирал свои вечно замерзавшие холодные руки, и облик его был ненормален. Выбор поклонников был ограничен. Тем не менее, завязывались романы, заключались браки, жизнь шла своим чередом.

Некоторые лекции нам приходилось слушать вместе со студентами исторического факультета в больших аудиториях того корпуса на Моховой, перед которым стоит памятник Ломоносову. Эти лекции читались в Ленинской или в Коммунистической аудитории. На истфаке училась Светлана Сталина. На лекциях она появлялась в сопровождении двух своих подруг и двух охранников, находившихся от неё на некотором отдалении. Охрана оставалась в аудитории и во время лекций, сидела где-нибудь в верхней части поднимающейся в виде амфитеатра аудитории. Светлана одета была просто, держалась скромно, дружелюбно отвечала на приветствия. Мая Кавтарадзе была с ней знакома: раза два Светлана была у неё дома. И все же дистанция между ней и остальными всегда выдерживалась.