Текст книги "Течёт река…"
Автор книги: Нина Михальская
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)
31
На следующий день в нашем доме был обыск. Я вернулась домой позднее остальных. Родители и Марина сидели за столом, в комнате находились два чужих человека в штатском и милиционер. Ящики шкафа были выдвинуты, книги сняты с полок, ив письменном столе лежали груды бумаг. И во второй маленькой комнате все было перевернуто, со своих мест сдвинуто, Костя тоже был дома, стоял у шкафа, держал в руках свой портфель, из которого все содержимое было вывалено на пол. Что-то искали. Потом позвали Агнессу и Анну Михайловну из соседней квартиры, в присутствии этих понятых составили протокол, они подписали. А милиционер сказал, что Константин Алексеевич Михальский, поскольку свой паспорт он не смог предъявить, должен с ним проследовать в отделение милиции до выяснения ситуации. Костю увели. Ушли и двое в штатском. Я бросилась искать паспорт и через некоторое время обнаружила его в одной выпавшей из Костиного портфеля общей тетрадке. Вместе с мамой мы несли паспорт в милицию и к нашей великой радости вернулись домой уже вместе с Костей. Павел Иванович дрожащими руками собирал, что мог, с пола, ставил книги на место, складывал бумаги в ящики письменного стола. Мне объяснили, что искали оружие, но ничего найдено не было. Позднее выяснилось, что в соответствующие органы поступил сигнал о хранящемся в нашем доме пистолете, привезенном гр. К.А. Михальским с фронта и не сданном, как это требовалось, в военкомат.
Автор «сигнала» известен не был, но образ Тишина возникал в сознании. Он знал о пистолете, даже видел его, когда Костя жил в его доме, но он не знал, что пистолет был сдан им ранее, как это и требовалось.
Ко дню наших с мамой именин – они приходятся ни 27 января – пришло адресованное на моё имя письмо без подписи. В нём сообщалось о том, что у К.А. Михальского есть законная жена, проживающая городе Калуге и имеющая дочь. Названо было её имя и адрес. Нина Фёдоровна, узнав эту новость, потребовала разъяснений, а я окаменела и не могла говорить. Разъяснения последовали и сводились к следующему: ещё очень давно, действительно, была жена, а потом, когда Костя был в армии и на фронте, она нашла себе другого мужа, и после войны он, зная об этом из её письма, полученного в разгар войны, не вернулся. Но о том, что брак их не расторгнут, он даже и не знал, полагая, что по её желанию это уже давно сделано. Теперь же он готов поехать в Калугу и все уладить. Он и поехал, и уладил. Объявление о расторжении брака было помещено, как этого требовали правила тех лет, в областной калужской газете, было привезено и показано нам, а через некоторое время продемонстрировано было и свидетельство о разводе. Смотреть на все это у меня не было желания.
Из состояния тупого окаменения вывели последующие события, развивавшиеся отнюдь не в лучшую сторону, а ещё более усугублявшие ситуацию. Доносы и жалобы продолжали поступать, но теперь уже не только по нашему домашнему адресу, но и в Институт дефектологии – в партком и профком, поскольку Михальский был членом партии, а Кузьмина Нина Фёдоровна состояла в профсоюзной организации. О ней сообщалось: своё истинное происхождение Н.Ф. Кузьмина скрыла, она является дочерью богатого купца из Самары, а муж её – сын кулака; к тому же, являясь заведующей отделом олигофренопедагогики, Н.Ф. Кузьмина использует своё служебное положение в интересах своего родственника – зятя Михальского, всячески содействуя успешному прохождению его кандидатской диссертации через ученый совет и подготовив для него должность научного сотрудника в своём отделе. На Михальского поступила жалоба от сестры Петра Тишина, которая встала на защиту своего брата от несправедливого отношения к нему научного руководителя, пекущегося об интересах своего родственника и затирающего других аспирантов. Эти сигналы рассматривались в дирекции и общественных организациях.
Результатом пережитых мамой волнений стал её диабет, а итоги всех разбирательств были таковы: с заведования отделом ей пришлось уйти, на это место была назначена парторг института, срок защиты Костиной диссертации был отодвинут на три месяца, за месяц до него защитил свою диссертацию Тишин, который и получил должность научного сотрудника института. Нина Фёдоровна продолжала свою работу в Институте дефектологии, но уже в другой должности, совмещая её с работой доцента в пединституте. Вскоре она стала заведовать там кафедрой олигофренопедагогики. Что касается Кости, то он стал учителем одной из вспомогательных школ близ Красной Пресни, потом преподавал высшую математику в Гидромелиоративном институте, куда ему помог устроиться Михаил Андреевич Юкин, читавший ранее лекции по математике в пединституте, где Костя учился. Начав работу в институте, Костя поступил на вечернее отделение Московского университета и окончил математический факультет. Но это – в будущем, а пока шел только первый год нашей совместной жизни.
В течение нескольких месяцев после того, как она началась, почти каждую ночь мужа мучили кошмары, он кричал во сне, ему мерещились ужасы, пережитые на фронте. Я просыпалась, будила и успокаивала его, а он рассказывал о приснившихся ему огневых атаках, надвигающихся танках, разрывающихся совсем рядом снарядах, обрушивающихся землянках. Потом это прошло, и он успокоился. Жизнь, но какая-то уже другая, чем прежде, продолжалась.
32
Пришло время защиты диплома и сдачи государственных экзаменов. Подруги мои волновались, а я радовалась и ничего не боялась. Это была моя настоящая жизнь, и я отдалась ей полностью. Стало легче дышать. Я обрела второе дыхание. О романах Гарди было написано почти сто страниц, и рецензии на них получены самые положительные. Подготовка к экзаменам шла легко, и занималась я с удовольствием, отодвигая в глубины памяти пережитое, не позволяя себе думать о нем.
Большие и неожиданные сложности возникли с дипломными работами у Зайки и Майи. Польстившись на актуальность и современность произведений избранных ими американских писателей, обе они попали в ловушку идеологических проблем. Майкин Говард Фаст вдруг вышел из рядов американской компартии и отрекся от того, что писал и говорил прежде. А именно об этом – прежнем – Майка и писала в своём дипломе, восхваляя убеждения и творения Говарда Фаста, анализируя его роман «Дороги свободы», о котором их автор теперь и думать не хотел А Зайкин Джон Стейнбек, на пристальное прочтение романов которого она положила столько сил, выступил вдруг с книгой «Русский дневник», написанной под впечатлением посещения Советского Союза, Сталинграда и других мест, связанных с событиями минувшей войны. В этом дневнике Стейнбек многим восхищался, что-то критиковал. Книга его для нас в то время была недоступна, прочитать её было негде, но в печати она уже была осуждена. Как быть дипломнику? Замолчать нельзя, а сказать что-либо вразумительное по причине неосведомленности тоже невозможно. Решено было сосредоточиться на «Гроздьях гнева», ограничившись периодом 30-х годов. Рецензент В.В. Ивашева писала: «Хоть Стейнбек и выпустил «Русский дневник», но все равно нам надо знать о нём все, а писать – о лучшем, что у него есть, а лучшее – это «Гроздья гнева». Все обошлось.
С Говардом Фастом оказалось сложнее, потому что «лучшего» у него не было. Пришлось в срочном порядке перейти на французского автора. Теряя последние силы, Майка писала о Морисе Дрюоне. Защита прошла успешно.
Сдавая свои дипломные сочинения научным руководителям для ознакомления и рецензентам для отзывов, мы иногда испытывали степень их добросовестности и заинтересованности в нашей судьбе. Делали следующее: некоторые страницы работы перевертывали «вверх ногами», запоминая нумерацию этих страниц (например, 3-я, 13-я, 33-я). Получая свои работы обратно, обнаруживали эти страницы в том же виде, в каком они были сданы. Но необходимые отзывы и рецензии тоже получали. Однако, разумеется, так было не всегда. Но все же иногда было.
Много труднее было сдавать государственные экзамены. Объем материала казался безбрежным. Память нужна была богатырская. Но к окончанию университетского курса она была у нас уже хорошо натренирована, да и начитаны все были основательно. Для меня экзамен по литературе стал праздником. Литература эпохи Возрождения, поэзия английского сентиментализма, роман Флобера «Мадам Бовари» – вот о чем пришлось говорить на этом экзамене. Состав экзаменационной комиссии для нас был неожиданным: знакомых преподавателей в нём не было. Председательствовал Роман Михайлович Самарин, который, как и В.В. Ивашева, в то время ещё не читал лекций на нашем отделении, он сравнительно недавно появился на филологическом факультете. Среди экзаменаторов был Борис Иванович Пуришев. Его мы тоже не знали. Пуришев спокойно дремал, выглядел усталым. Роман Михайлович был энергичен, задавал вопросы, но улыбался благожелательно, хотя было в его улыбке нечто крокодильское. Других экзаменаторов – их было ещё двое – даже и назвать не могу. Все шло спокойно, студенты были довольны, комиссия наши знания оценила высоко.
Б.И. Пуришев и Н.П. Михальская с аспирантами, 1965 год
При всем этом нельзя было не почувствовать, что на факультете что-то происходит, особенно на кафедре зарубежной литературы Почему не появляется заведующий? Почему совсем не интересуются нашей судьбой читавшие лекции? Где они? Скоро узнали: снят со своей должности заведующий кафедрой профессор Металлов, не работают больше в университете Гальперина и Аникст. Леонид Ефимович Пинский несколько позднее арестован. Поднималась волна борьбы с космополитизмом. Наша специализация – иностранный язык и зарубежная литература – не соответствовала запросам времени. Тем не менее, жизнь продолжалась. Сдали экзамены по истории партии и английскому языку. Но никаких торжеств по поводу окончания университета не было.
Около входа на факультет вывесили объявление о том, что дипломы и университетские значки будут выдаваться такого-то числа в такой-то аудитории. Этой аудиторией оказалась хозчасть, а человеком, выдававшим дипломы, – завхоз Кузин. Он пожимал руки выпускникам и заносил в толстую тетрадь фамилии оплативших стоимость значка. Процедура была проста. Некоторые сразу же ввинчивали значок в отвороты пиджака или жакета и выходили на Моховую уже не студентами, а людьми с высшим образованием. И все же было обидно, что все было низведено до столь прозаического уровня, было странно видеть завхоза Кузина в роли приветствовавшего нас посланца филологии.
Некоторые из выпускников нашего курса были оставлены в аспирантуре' Рекомендованы в аспирантуру были фронтовики и комсомольские вожаки. Остальным было предоставлено право самостоятельного трудоустройства. Зайкин родственник Бутягин рекомендовал нам обратиться в научно-техническую библиотеку на площади Ногина и даже снабдил нас направлением в это учреждение от МГУ. Мы сразу же туда отправились, и сразу же стало очевидно, что никому там мы не нужны. Первую беседу провел с нами сидящий у входа сторож, поедавший красный арбуз. Он четко сказал, что работы здесь никакой нет. Продолжил беседу сотрудник библиотеки и подтвердил то же самое. Потом целый месяц я ходила по школам и обращалась в РОНО (районный отдел народного образования) в поисках места учителя английского языка, но места не было. Советовали обратиться ближе к началу года Тогда мы решили уехать на месяц в деревню, в Смоленскую область, на родину Кости.
33
Ехать надо было сначала на поезде до Вязьмы, потом на грузовике до районного центра Андреевска, потом добираться до деревни Большие Вяземы. Взяли с собой Марину и отправились втроем.
Рано утром сели на поезд на Белорусском вокзале, направлявшийся до Смоленска, проехали Гжатск, который позднее стал называться Гагарин, потому что здесь родился первый космонавт нашей планеты, и через несколько часов вышли в Вязьме. На привокзальной площади погрузили свой багаж в грузовик, забрались в кузов и двинулись по дорогам Смоленщины к райцентру Андреевску. Багаж наш невелик, но тяжел: везли продукты – крупу, сахар, консервы, подсолнечное масло, везли одежду для Лены – сестры Кости – и его двенадцатилетнего братишки Юры, везли гостинцы и для них, и для соседей. В Андреевске пили квас, продававшийся в палатке, зашли в магазин с пустыми полками, купили спички. Потом подвернулась подвода, на неё погрузили свои пожитки и тронулись в сторону Больших Вязем. Правда, взявший нас дядька сразу сказал, что до самой деревни довезти нас не сможет, потому как надо ему успеть заехать к куму и взять гроб, а потом отвезти гроб в деревню Сушилки, обернувшись до вечера. Ехали часа два, минуя ухабы и рытвины, вдыхая запах лугов, любуясь голубизной цветущего льна. Доехали до перекрестка, откуда шел путь на Сушилки, выгрузили свои вещички и стали ждать оказии. Она подвернулась в виде полуразвалившейся телеги, полуживой лошаденки и совсем пьяного мужичонки, горланящего песни. Он охотно и весело перекидал все узлы в телегу, выделил место для меня и Марины, а Косте предложил сопровождать нас пешком, боясь, что кляча его всего не выдержит. Он, если бы смог, и сам шел рядом с подводой, но понимал, что идти не может по причине «перебора». Кляча, как скоро выяснилось, тоже идти почти не могла. Пришлось и нам с Мариной с телеги слезть. Но путь не был долгим – километра два, не больше. Доехали. Выгрузились у крыльца магазинчика. Осмотрелись. Костя сказал, что до дома его в Больших Вяземах уже совсем близко, деревня видна, до неё рукой подать, мы дойдем туда минут за двадцать, а пока передохнем. Показал он нам выкрашенный зеленой краской бревенчатый длинный дом, в котором была школа. Здесь он учился. Сейчас каникулы, и школа заперта. На двери замок. Рядом флигель. В нём магазин. Тоже закрыт. Торгуют с утра, когда привозят хлеб. Два сарая. Пустая собачья будка. И никого не видно. Безлюдное места. Аллея из высоких лип тянется от школы к полю. Колодец с ведром на цепи. Попили воды. Посидели на крылечке. Он сказал, что в этой усадьбе жил раньше помещик, но главный дом сгорел, когда помещик уехал куда-то за границу во время революции, а остались только эти строения. Они очень старые, но самое большое из них для начальной школы годится, а семилетка – в другой деревне, десятилетка – в райцентре.
Направились по проселочной дороге к Большим Вяземам. Нести сразу все узлы оказалось слишком тяжело. Перетаскивали частями: возьмем часть нашего багажа, перетащим на некоторое расстояние, положим, вернемся за оставшимися вещами и их поднесем. Так и дошли до стоящего на самом краю деревни Костиного дома. Хоть и называлось это место Большие Вяземы, стояли здесь всего шесть домов. Было больше, но в войну их сожгли немцы. Они были в этих местах. И от других деревень осталось немного. Москва стоит, а Париж сожгли совсем. Москва и Париж – названия двух деревушек, стоящих на противоположных берегах протекающей здесь реки. Она не широка и уже видна при подходе к Вяземам. И река эта – Днепр. Здесь его истоки, а далее вольно и мощно течет он через Россию к Украине.
Выбегает из дома мальчишка, бежит нам навстречу, кидается к Косте. Это – Юрка, его младший братишка. Выбегает из сарайчика Лена. Ей лет семнадцать, может, побольше. Совсем светлые волосы под косынкой, голубые глаза, она плачет, говоря, что от радости Поднимаемся на крылечко, входим в сени, в комнату. Лена ставит самовар, а Юрка вытаскивает из шкафчика чашки, приносит крынку молока. У них есть корова. Есть две грядки во дворе: больше нельзя по колхозным правилам иметь грядок на своём дворе. Да и дворик совсем крохотный, да и изгороди-то нет: повалилась. Есть петух и три курицы. Есть цыплятки, осталось от двенадцати восемь. Завели бы поросенка, да кормить нечем. Лена работает в колхозе, а Юрка пока остается на хозяйстве дома. Хотел бы пойти в пастухи, но возьмут только на следующий год. Сейчас пастух есть. Когда была жива мать, все шло как-то лучше, а сейчас Лене трудно, да и боязно без мамы, сиротливо. Она так рада, что мы приехали. Будут знать, что не забывают родные, есть у неё поддержка. Юрка ничего не говорит.
Спим на сеновале, на душистом сене, под толстым одеялом. Просыпаемся как будто бы рано, а хозяев дома нет. На столе – молоко и чистые кружки. Скамейки, полки, шкафчик, табуретки, деревянная кровать – все самодельное. Отец Лены и Юры был плотником. И дом сам построил, и сарай, и в доме все своими руками сделал. Но он уже давно умер. Все теперь нужно подновлять, чем и займется Костя. На него вся у сестры надежда. Прибегает Юрка и приносит трёх маленьких рыбок, которых только что выловил в Днепре. Из сарайчика, где помещаются куры, приносит яичко. Можно поджарить рыбок и залить яйцом. Завтракаем.
Потом вместе с Костей идем в соседний дом к слепому дяде Ване. Несем гостинцы и вещички для его троих ребят. Жена у дяди Вани умерла ещё в войну, когда он был на фронте, откуда вернулся, потеряв зрение. Старшая дочка – ровесница Юрки, а мальчишкам десять и восемь лет. Пол в избе провалился. Сгнившие доски вынули. Земля устлана соломой. Ребят дома нет. Дядя Ваня сидит на скамье, курит. Соседи его не оставляют, заходят, помогают, чем могут. Идем по деревне к речке. Купаемся в Днепре. В обед прибегает Лена и снова уходит. А Костя теперь при деле – ставит изгородь, приколачивает дверь в сарае, вставляет разбитое в окне стекло. Окрестные места показывает нам с Мариной Юрка. Ягоды собираем, рыбу ловим. Поймали однажды зайца, бросившегося из-под наших ног в кусты, запутавшегося в них, что и позволило мне, сделав рывок, схватить его за задние ноги. Заяц оказался совсем молодым зайчишкой, и мы его отпустили здесь же, в кустах. Ходила я с Костей в соседнюю деревню, где жил его приятель Иван Трофимов со своей матерью. Но самого Ивана не было. Он жил и учился в Москве, а в деревню приезжал изредка, потому что кроме учебы ещё и работал. Мать Ивана осталась в полном одиночестве, но не роптала, не жаловалась, со своим немудреным хозяйством справлялась, как могла. Да и хозяйства-то никакого не было: изба с русской печкой, петух и две курицы. В колхоз она уже не ходила по старости, сынок присылал иногда деньжат; на прожитие ей хватало. Никогда и нигде такой безысходной бедности, как в этих краях, я не видела, никогда живших в таких условиях людей, как слепой дядя Ваня из Больших Вязем и старуха Трофимова, не встречала. Были и такие, кто жил получше, не столь печально, но в этом опустошенном войной месте, в эти первые послевоенные годы, в этих разрушенных колхозных поселениях их почти и не вспомнишь.
Пришлось мне узнать, что мать Кости – её звали Анна – умерла не своей смертью, а повесилась, что в молодые годы она слыла в этих местах первой красавицей и была взята в барский дом горничной, где и служила несколько лет, до тех самых пор, пока барин не уехал. Фамилия владельцев усадьбы – Герасимовы. У горничной Анны (Аннушки) родились два сына (один – Василий – в 1915, второй – Константин – в 1917 году). Их крестным отцом был человек по фамилии Михальский. Михальскими стали и два его крестника. Потом Анна жила в деревне с плотником Лебедевым и родила ещё троих детей – дочь Елену и двух сыновей. Младший – Юрий, а тот, что постарше и Елены, и Юрия куда-то сгинул. Говорят по-разному: одни – что он в тюрьме за убийство, другие – что он просто уехал неизвестно куда. У этих троих фамилия Лебедевы. Однако Юрка имеет прозвище Шульц. На сыроварне в одной из соседних деревень до войны работал обрусевший немец Шульц, оставшийся в России неизвестно почему после первой мировой войны и умерший перед самой второй. Говорили, что он тоже сам себя порешил как раз тогда, когда жителей окрестных деревень высылали в Сибирь, а Шульц знал, что ему этой ссылки не миновать.
Потом, уже в Москве, все это подтвердилось в разговорах с бывшим школьным учителем Константина Михальского – Алексеем Алексеевичем Шустовым, с которым Костя меня познакомил. Алексей Алексеевич работал в одном из московских РОНО, помог в своё время Косте своими советами, направил его учиться после школы в Москву, в пединститут, и денег на дорогу дал. Мог бы он рассказать и ещё что-нибудь, но вскоре после нашего знакомства умер.
Мои родители, наслушавшись о Больших Вяземах, о Лене и Юрке, стали им помогать: посылали деньги, посылки. Вернувшаяся снова в нашу семью тётя Маша, отправив свою мать Евдокию Филипповну в Душанбе к её старшей дочери Пелагее Андреевне, тоже включилась в оказание помощи двум сиротам, как она стала называть Лену и Юру. А через год после нашей поездки на Смоленщину Лена прислала письмо с просьбой забрать ее. Костя поехал. Спасти Лену нужно было от пьяницы, с которым она попыталась связать свою судьбу, но очень скоро убедилась в невозможности жить вместе с ним. Пьяный, а пьяным он был почти всегда, сожитель избивал ее. Укрыться ей было негде, защитить некому. Юрке он тоже не раз грозил, что убьет его, хотя Юрка жил не в его, а в своём доме.
Для того, чтобы уехать, необходим был паспорт, а паспортов у колхозников не было. Костя ходил по начальству, просил, убеждал, ставил водку. О чем-то смог договориться. Продали по дешевке корову, избу; откладывать было нельзя, приходилось действовать быстро, раздали соседям лопаты, вилы, грабли и прочий скарб, включающий ведра и кадки, один сундук и мебель. Часть вырученных за дом и корову денег отдали за паспорт. Кур ощипали и зажарили на дорогу, петуха оставили: он был очень красив. Уехали с тремя узлами, увозя подушки, два одеяла и одежонку.
На Горбатке стали думать о дальнейшем устройстве. Лена и здесь поначалу боялась выходить на улицу: думала, что сожитель её выслеживает. Города и она, и Юрка боялись. Были они в Москве впервые, и вообще кроме Вязем да Андреевска нигде не были. Все их удивляло и страшило. Дней через десять кое-что начало вырисовываться. Устроил их Костя в Орехово-Зуеве, куда мы с ним несколько раз для этого ездили. Лена поступила ученицей на ткацкую фабрику, Юру взяли туда же в ученики к мастеру по наладке станков. Поселили их в общежитии. Там они и обосновались.