Текст книги "Садовник (история одного маньяка) (СИ)"

Автор книги: Нина Бархат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Из мышеловки

Кухонный стул раскачивался. Вперед-назад. Вперед-назад. Кренился, постанывая в стариковских своих сочленениях, и все же преодолевал тяжелую хватку земной поверхности – снова и снова. Упрямо.

Безумный храбрец! Пытаться победить судьбу? Не наивно ли само намерение? Глупо считать, что кто-то настолько ничтожный способен хоть на миллиметр сместить траекторию, выстроенную всемогущей когтистой рукой!…

Эд вздрогнул – перед ним из-под покрытой крошками столешницы был выдвинут ящик.

Темный. Глубокий, как пасть. Единственный на этой кухне, в котором не валялись вперемешку ложки, засохшее печенье, пучки сушеных трав, корица россыпью, ленточки для подвязки веток, а иногда – и нижнее белье… Все потому, что именно Эд наводил в нем порядок – по выходным точил ножи (и даже приобрел дорогую стальную игрушку для этого). Их четкие грани, выстроенные по старшинству – от размашистого хлебного до жалкого овощного, всегда напоминали ему первый лед, еще не тронутый грязью, – совершенная чуждая красота…

Рука нашла самый любимый – длинный и тонкий.

Дверь оказалась вдруг невероятно далеко. За метрами стола. За километрами стены…

В пустом коридоре хозяйничал ветер. Словно счастливый сорванец, оставшийся без присмотра, он мчался, прыгая в вечно открытые окна, взметая по пути занавески и пыль, ловил за ноги, катал по истоптанным половицам крохотный желтый листок – тот полз, подбираясь все ближе и ближе к внушительной кучке собратьев… Как, неужели опять?!

Неужели всего за год истлели и рассыпались в прах те горы ваты, что Эд тщательно рассовал по щелям?

Проводив удивленным взглядом посланника неожиданно близкой зимы, Эд толкнул дверь в спальню. И смог сделать только пару шагов…

От ночной бури не осталось следа – в окно дышало безмятежное, чистое небо с ровной цепочкой идиллически-розовых облаков на горизонте. А под его бездонным куполом переливался росой и оттенками сад, написанный ярью, охрой, медью увядающей листвы, обрызганный багрянцем, кровью хризантем…

Это был самый звонкий, самый яркий рассвет из всех, что Эд видел!…

Но он мерк рядом с ееослепительной красотой.

Прикованная к ложу и своему волшебному цветку, она слегка улыбалась сквозь сон, лежа на спине со свободно раскинутыми руками – открывая полушария груди, увенчанные маленькими, напряженными от холода сосками… Косые лучи жадно лизали их и, погибая от восторга, рассыпались на осколки в золотых волосах… Бесплотными клинками пронзали атласную медовую кожу…

Нож вошел в ее тело еще одним лучом – прямо, просто, безжалостно.

Она даже не вздрогнула. Выражение светлой радости на ее лице не потускнело ни на ноту. Лишь чуть опустились уголки губ.

Крови не было. И не было судорог. Все теми же огненными змейками вились по постели ее восхитительные солнечные волосы. И так же манили розовой сладостью ее соски. Так же касалась алых лепестков рука – почти живая…

Ничто не осквернило ее совершенства!

Смерть оказалась не в силах отнять красоту у этого божества.

Не шевелясь и почти не дыша, ощущая в груди то алмаз, то пепел, Эд стоял над постелью неизмеримо долго… И не смел отвести глаз от нее – его судьбы, его единственного счастья. Невинного ребенка, убитого им трижды…

Было ли это предопределено? Был ли у их встречи хоть крохотный, призрачный шанс на счастливый конец? (…Или именно этот – счастливый?!) Ошибся ли он? Или ошиблись адские силы, которые сталкивали их с холодной одержимостью ученого-маньяка – снова и снова, игнорируя неудачи? Надеясь на… что?

Долго темные тени этих вопросов проносились на дне его глаз – сухих до боли, прикипевших к ее прекрасному телу…

Но вот лучи поползли по стене, и Эд понял: пора!

Он вышел во двор под разгорающееся хрустальное утро и, подхватив с земли лопатку (ее любимую, забытую, как и всегда, там, где застал ее закат), принялся копать.

Почти молниеносно (спустя какие-то минуты) его неопытные ладони покрылись кровавыми волдырями, а соленый едкий пот залил глаза… Спину и руки нещадно заломило.

Но Эд, не слыша ни боли, ни жжения, продолжал мерно выбрасывать грунт лопата за лопатой куда-то наверх и только изредка на миг поднимал взгляд туда же, чтобы увидеть сквозь мутную пленку старый орех, нависший над ним…

Да, за его работой следили. Он чувствовал это.

Но никак не мог разобрать, что таилось в глубине прищуренных окон старого дома и о чем так недобро, так громко перешептывались ветви деревьев вокруг…

Ощущая растущее напряжение, он торопился – вгрызался в землю все яростней, злее! И в какой-то совсем уж безумный момент упал на колени и вонзил до локтей руки в черную жирную грязь…

Что-то жалило его изнутри! Подхлестывало! Заставляло рыть комья пальцами, сдирая ногти…

Он очнулся в глубокой яме. С разбитыми в рану, саднящими руками. Умытый мыльным потом. Без рубашки – раздавленным мотыльком она свешивалась через край, но не падала, присыпанная землей. Мокрые насквозь, по колено грязные джинсы липли к ногам, словно пластик. А сверху лился поток невыносимого, сумасшедшего жара!…

И только босые ступни блаженствовали.

Эд удивленно посмотрел под ноги. На прохладный развороченный грунт. Моргнул. Потом – на раскаленный добела шар над головой… И, выронив лопатку, стал выбираться, пошатываясь…

Онаждала его в той же позе – спящая царевна в своем заколдованном замке. Уже не способные дотянуться, дотронуться до нее, лучи бессильно жгли занавеску. Край пестрой ткани почти дымился в их яростном порыве – достать!…

Но ее кожа, даже лишившись солнечного аккомпанемента, продолжала излучать слабое розоватое сияние. Эту странную, все еще слишком живую гармонию нарушал черный кол рукоятки…

Эд тронул ее грязной рукой, дрожа от опасений, что стоит только взяться покрепче, и тело забьется в уродливой судороге. Или что нож застрял, и его придется прямо сейчас выдирать из грудины с обломками кости и смачным хрустом…

Но он вынулся неожиданно легко. Только выпустил из тонкой прорези темно-алые лепестки – последнее украшение его золотой девочки.

Эд подхватил ее на руки и понес по притихшему дому, покачивая, как всегда, и отмечая необычайную тяжесть этой, такой привычной, такой знакомой ноши…

Половицы под ногами молчали. Эду казалось – это торжественная, прощальная тишина. Ей бы понравилось.

А в саду, среди пиршества красок, он уложил ее на мягкое ложе земли – бережно и заботливо. Удобно устроил голову, руки…

И замер на краю – ему вдруг показалось: он что-то забыл! Какую-то важнуюмелочь.

Сломя голову он бросился в дом (было святотатством оставлять ее одну! пусть даже ненадолго!). В спальне горящей птицей несколько минут метался от стены к стене (да что же, черт возьми, заставило его вернуться?!)… пока глаза сами не наткнулись на цветок возле постели.

Со вздохом облегчения Эд сгреб его в охапку и, скользнув равнодушным взглядом по затейливой вязи своих отпечатков на стенах, вышел во двор…

Он вложил в ее руки свой последний подарок, чувствуя к нему зависть – жгучую и бессильную (остаться с ней навсегда!). А потом принялся засыпать белоснежное, нежное тело, торопясь почему-то и зачем-то следя, чтобы листья прятали рану…

Когда непокрытым осталось только ее лицо, по-прежнему безмятежно счастливое, Эд понял: кажется, он наконец сделал все правильно. Занес лопату…

И черная вуаль накрыла ее с головой!

Ветер ударил в дверь, испытывая прочность огромного деревянного полотна весом, наверное, в полтонны (еще из тех времен, когда все делалось на века). Оно дрогнуло под натиском, застонало, завибрировало. Впустило ледяное щупальце агрессора в широкую щель над порогом… Но выстояло. Лишь по грубо оштукатуренным и окрашенным в неопределимый цвет стенам прокатилась дрожь, отозвавшаяся в рамах унылым затухающим звоном, да к разветвленной сети трещин под потолком добавилась еще одна…

Ободренный успехом, ветер сыпанул щедрую пригоршню капель, и по окну поползли косые строчки дождя – полустертые, почти незаметные на угольно-черном стекле…

Проклятая осень! Все вокруг мерзнет, все погружается в сон. Или смерть.

Нет, конечно, позже – после минус двадцати – плюс три и дождь будут блаженным теплом, но сейчас… С-с-сука, холодно!!!

Стуча зубами и кутаясь в чудом обнаруженный плед, капитан ругался последними словами, но уснуть все равно не мог.

Несмотря на фиктивно наступивший отопительный сезон, батареи нельзя было назвать даже теплыми. И это бесило вдвойне! Сегодня сама природа милосердно позаботилась о том, чтобы он мог поспать на дежурстве – темень, дождь хлещет, холод собачий… Да никто в такую погоду нос из дома не высунет! Какие еще, мать их, преступления? Спи, редкая возможность… Так нет же!

Капитан храбрился, зябко натягивал плед повыше и, раз за разом тыкаясь дырявым носком в стылый кожзам дивана, мучительно пытался согреться…

Наконец спустя, наверное, час болезненной дрожи (до, чтоб их, судорог!) дремота заволокла смутной дымкой окружающие предметы. И вот он уже расслабился, отважно выставил из-под пледа руку и куда-то поплыл по знакомой реке в своей любимой куртке на толстенном меху, с термосом горячего сладкого чая и бутербродами, с удочками, с замечательными опарышами и вкуснейшими (для рыб, понятное дело) резвыми червями, заготовленными на даче у тещи накануне после дождя…

Пробуждение, как всегда в таких случаях, было мерзким.

Капитан схватился, приподняв голову над тощей подушкой. Пожевал губами, прощаясь с колбасой на батоне и вожделенной курткой и стараясь понять, что же его разбудило… Широко распахнутые, но еще ничего не видящие глаза обежали комнатку…

Как вдруг громоподобный стук в дверь властно напомнил о себе!

С жалобным стоном дежурный сел на краю дивана, по ходу движения прикидывая: следует открыть (как требует устав) или наплевать и лечь снова (как настойчиво советует глас разума)… Тем временем сон улетучивался безвозвратно. Пару минут страдалец по инерции пытался удержать внутри его благословенный омут… А потом, грязно выругавшись, поплелся открывать.

В дверь упрямо ломились. Уже всерьез. Так, что даже из «обезьянника» доносились емкие характеристики ночного гостя.

«Не свезло так не свезло! – мысли путались под стать заплетающимся ногам и непослушным, вновь коченеющим пальцам. – Наверняка что-то серьезное – в такой-то час…»

Дверь скрипнула, впуская в помещение сырость и новую порцию пронзительного холода. Капитан поежился. Запоздало сообразил, что забыл штатное оружие в кобуре на диване… Но тут же невольно расслабился при виде фигуры, маячившей за дверями и источавшей волны многослойного перегара.

Последнее вдруг взбесило его, спокойного в общем-то человека.

– Ну не еб твою мать?! – с негодованием заорал он, окончательно проснувшись и даже взбодрившись до определенной степени. – Какого хера ты сюда приперся?!

Бомж стоял нетвердо, сильно накреняясь и опять восстанавливая потерянное равновесие, с опущенным лицом внимательно разглядывая дверные петли.

– С тобой говорю, ты, ходячее бухло! – брызжа слюной, дежурный угрожающе боднул головой в сторону пьяного.

Тот поднял рассеянный взгляд. И стало видно, что он не так стар, как казалось вначале.

– Пошел нах отсюда! Ты хоть знаешь, куда ломишься? Это – милиция!!!

Бомж не шелохнулся.

«Дерьмо, – скривился капитан. – Хоть бы его тут не вывернуло – с меня же спросят!»

В этот момент мужчина очнулся – помотал головой, как бы отгоняя назойливую мысль. Четко произнес: «Милиция. Знаю. Арестуйте меня – я убил человека», – и протянул в неожиданном жесте сложенные руки.

Они были невообразимо грязны – покрыты запекшейся коркой (возможно, и крови) с беззастенчиво широкой «траурной» каймой под ногтями. Картину дополняли манжеты – засаленные, в пятнах (выпивки? соуса? или чего похуже?) – некогда белой рубашки. Половина пуговиц на ней была оборвана, половина косо застегнута. Наброшенная поверх этого великолепия куртка (потертая, мешковатая – будто с чужого плеча) напоминала то, чем, по сути, и являлась – содранную шкуру несчастного животного. А уж вонь…

Капитан отшатнулся.

– Убил он… Пить надо меньше!

Руки незнакомца дрогнули, чуть опустились. Но тут же опять взметнулись в самоотверженном жесте.

– Я сказал, арестуйте! – в его голосе зазвенела глухая, безнадежная злость.

– Сказал? – переспросил капитан саркастически. – Ну раз сказал – та-да ка-неш-на… Раз Он Сказал… Пошел вон!!! – и лихо замахнулся дверью, чтобы грохнуть ею перед самым носом бомжа…

Но в последний миг поежился от сухого короткого звука, раздавшегося вместо ожидаемого удара – ночной посетитель подставил голову в проем (нет, ну точно больной! хоть бы ногу, что ли…). Как в замедленной съемке, голова повернулась, с трудом фокусируя потерянный взгляд, и произнесла в сторону капитанских ботинок тихим, но твердым голосом:

– Я отсюда не уйду, пока меня не арестуют.

От неожиданности дежурный растерял всю свою злость.

И подумал: «Ведь и правда – пусть посидит до утра, жалко, что ли? Так оно безопасней будет… Псих же натуральный! А то потом: "Почему не задержал? Какое имел право?" Вот только оформлять его – это ж стопка чертовой бумаги!…»

Он тяжело вздохнул, глядя на ненормального исподлобья. И обреченно махнул рукой.

– Ладно, пошли. И откуда ж ты, гад, взялся на мою голову?…

Однако мужчина не спешил входить – все топтался на месте, словно не решаясь переступить порог теперь, когда его так открыто пригласили. Он вдруг показался капитану невыразимо одиноким и жалким – как трехногая дворняга, жмущаяся к каждому незнакомцу в поисках тепла, но знающая по опыту, сколько боли могут принести человеческие руки, и потому так непоследовательно их избегающая…

– Идем, арестовывать тебя будем!

Наконец, помаявшись еще пару секунд, забулдыга все-таки шагнул в гостеприимно распахнутую дверь казенного дома.

Дежурный запер ее и пошаркал по темному коридору, спокойно повернувшись к «кающемуся грешнику» спиной – безошибочно чувствуя, что тот уже в принципе не способен быть угрозой… Ну разве что для себя самого.

– И кого ты там убил? – пробубнил он под нос для поддержания разговора.

– Нику.

– Эт собутыльница твоя, что ли? – капитан вел бомжа в сторону «обезьянника», зевая с подскуливанием и рассеянно обдумывая, как же его лучше оформить… Хулиганство?

– Нет, – тихий голос мужчины прерывался, точно на полпути к забытью (что очень походило на правду). – Нет. Моя судьба.

Дежурный оглянулся и многозначительно хмыкнул.

– Че, на стороне трахалась?

Мужчину передернуло. На миг показалось, что за тяжелым алкогольным туманом мелькнуло истинное лицо сумасшедшего – жесткое и волевое лицо человека, не спускавшего оскорблений… Но плечи его тут же снова поникли, а загоревшиеся на миг глаза затянуло поволокой равнодушия.

– Нет. Пришлось, – долгая пауза, заполненная перезвоном ключей и тихими голосами из-за решетки. – Ее нужно было освободить.

Капитан снова обернулся. Обалдело выпучил глаза.

– Ну ни фига себе!… – и, распахнув дверь клетки, широким, щедрым жестом кивнул в сторону нар. – Заходи, «освободитель».

Мужчина, сделавший несколько шагов вперед (явно механически, не слишком понимая, где и почему оказался), выглядел на редкость нелепо в своей грязно-белой рубашке на фоне двухъярусных коек и нужника…

Нет, он-таки правильно поступил, что приютил этого психа здесь, а не отправил бродить по городу. За долгую (да уже почти двадцатилетнюю!) службу он запирал замок, наверное, за сотнями (если не тысячами) людей. Большей частью – за тупыми пьяными буянами. За бестолковыми любителями легких денег – из тех, кто думает лишь на один ход вперед. За торговцами дурью. Или паленой водкой. За продажными девками. За проворовавшимися бухгалтерами. Даже банкирами. Иногда (редко) – за зверями с одеждой в крови и страшным режущим взглядом. «Освободителей»… пока не было.

Скольких же уродов носит земля?

Качая головой и тихо посмеиваясь, капитан направился к выходу и к старенькому пледу, который, если есть справедливость на свете, еще не успел полностью остыть…

Но безумца за его спиной вдруг охватило волнение.

– Подождите! – черной тенью он заметался по клетке, вызывая бурю недовольства у ее обитателей и не замечая, что наступает кому-то на руку, не слыша скулежа, пинков и проклятий, сыпавшихся со всех сторон. – Подождите, вы же ничего не записали!

Капитан приостановился в дверях и, махнув рукой в сторону забавного психа, заверил его с ядовитой издевкой: «Не переживай – я запомнил!», чем вызвал в клетке негромкий, но искренний ржач…

Вернувшись в дежурку, он уныло постоял перед столом, представляя, сколько же времени займет бюрократическая возня (по всему выходило, что и ложиться-то смысла нет)… Буркнул под нос: «Ладно, утренняя смена разберется – они мне должны еще с прошлого месяца…» – и с облегчением снова завалился на холодный, как лед, диванчик.

К счастью, сон пришел быстро и был глубок.

Эд долго сидел в углу. Все смотрел на полоску света, пробивавшуюся из-под двери в конце коридора, и ждал, когда вернется человек, впустивший его.

Ему почему-то представлялось: тот принесет с собой стул, бумагу и карандаш. Сядет возле решетки и будет молча слушать его историю. Не перебивая. До самого конца. А потом спросит: так зачем же ты ее убил?

И Эд объяснит ему. Заодно – и себе. По крайней мере попытается… Может, хоть после этого ослабнет стальная удавка, стягивающая его горло все туже с каждым днем?

Но прошло много времени – слишкоммного. Те, кого он разбудил, уже давно перестали материться, а некоторые – даже ворочаться. Вокруг задышали размеренно, спокойно, глубоко… И в конце концов осознание факта, что никто не придет выслушать его больную горькую исповедь, все же сумело пробиться сквозь алкогольную мглу.

Тогда Эд лег прямо на пол, повернув голову так, чтобы видеть входную дверь. И позволил тяжелой волне сна утащить себя в сеть привычного упоительного кошмара – места, где онабыла еще жива…

Утро хлестнуло синтетическим желтым светом, тягучей руганью и сморканием сокамерников.

Едва разлепив глаза, Эд схватился за виски – голова болела так, что, казалось, вот-вот лопнет, оставив ошметки стекать по серым стенам «обезьянника». Он стиснул зубы, искренне надеясь, что милосердная смерть настигнет его прямо в это мгновение…

Но вместо нее, долгожданной, рядом вдруг загремел до ужаса громкий голос. Его отрывистые команды, на которые тут же откликался кто-то из камеры, были многотонными камнями, летящими с обрыва! Они снова и снова попадали в голову, умножая адскую боль, вгрызавшуюся в позвонки, заливавшую тело раскаленным свинцом…

Не выдержав мучения, Эд громко застонал.

А потом, собрав остатки мужества в кулак, заставил себя подняться на ноги, хватаясь за прутья и вызывая у окружающих приступы тошнотворного смеха. Его мутило и шатало, как под порывами ураганного ветра… Однако лицо нового «начальника» за решеткой все же приблизилось.

Полноватый мужчина под пятьдесят в тщательно выглаженной форме, который было наклонился, чтобы разглядеть нового «постояльца», отпрянул, демонстративно разгоняя воздух пухлыми пальцами.

– Фу-у-у-у-у! Вот это спиртзаво-о-од!… Да тебя тут, наверное, всю ночь нюхали и балдели – запах свободы, блин! – засмеялся он добродушно.

Камера согласно гаркнула.

– Кто такой? – от толстячка несло сдобой и кофе. И уверенностью, что даже такая работа не испортит его сегодняшний замечательный день.

Из-за спины Эда ответили вместо него:

– Новенький, ночью привезли.

– Я сам пришел, – ревниво возразил Эд. И поразился собственному голосу – чужому, скрипучему. Неповоротливый язык (нет, его распухший труп!) занимал все пространство во рту, стянутом жаждой.

– Ну надо же! Оригинал? Какая птица… И на хрена ж ты к нам прилетела, птица? На зимовку, что ли? Так имей в виду – условия не ах: камеры переполнены, жратва паршивая, но самое ужасное – у нас не наливают! – он заразительно захрюкал, поддерживаемый разноголосым хохотом (от охранника в коридоре в том числе).

– Я убил человека, – повысив тон, чтобы перекрыть пролетающие мимо цели издевки и паясничание, громко заявил Эд. Он твердо решил довести начатое до логического завершения – его выслушают. Чего бы это ни стоило!

Все еще посмеиваясь и перелистывая пачку мелко исписанных бумаг, «начальник» вяло поинтересовался:

– Собутыльника?

– Нет. Женщину.

Мужчина в форме поднял голову. Присмотрелся к нему новым – неприятным, пронзительным взглядом. Под его царапающим прикосновением Эд поежился… безуспешно пытаясь прогнать из памяти ярко-голубой глаз на ладони, отливающей золотом…

– Как зовут?

Он ответил почти с облегчением:

– Ника.

Криво усмехнувшись, толстяк покачал головой.

–  Тебя, спиртзавод, как зовут?

– Эдуард Савин.

– Ну раз так, Эдуард Савин… Пошли. Раз так – поговорим, – и принялся отпирать плохо смазанный неподдающийся замок…

Покидая клетку, Эд услышал, как позади звонко захлопнулась железная решетка. И удивился, насколько ему безразлично, вернется он сюда или нет.

В принципе, в последнее время он спал в местах и похуже этого.

Мужчина привел его в кабинет с широко распахнутым окном. Пронизывающий ветер хозяйничал в помещении – перелистывал бумаги на столе, обдавал холодом, но все равно не мог скрыть тяжелого табачного духа, пропитавшего насквозь каждый предмет. Эду вдруг подумалось, что здесь не хватает только чашки кофе и клавиатуры… Но эта мысль была такой нелепой, такой далекой, что сразу испарилась под очередным порывом жгучего ветра.

«Начальник» прикрыл окно и кивком указал на стул.

– Садись.

Эд сел, осторожно балансируя, – стул слегка подался влево с жалобным скрипом.

– Рассказывай. Как, когда?

– Ножом, – пришлось прочистить горло, – девятнадцатого сентября.

– Где?

– У нее дома, – Эд подумал секунду. Решил уточнить: – Садовая, тридцать семь.

– Са-до-вая… – протянул толстяк и наморщил лоб, как бы стараясь представить карту города и нужную улицу на ней. – Это где же у нас?… – чрезмерная серьезность вновь вернула гротеск его внешности – за столом сидел Карлсон в милицейской форме.

Впрочем, Эду было все равно, кому исповедоваться.

– Район старых дач, возле недостроенных многоэтажек. Там еще лес рядом, поле… – его пальцы сложились в глупой попытке изобразить кольцо заброшенных великанов-домов и маленькую волшебную страну его феи.

– А-а, многоэтажки… – «Карлсон» задумчиво пожевал полными губами (родинка в правом углу его рта при ближайшем рассмотрении оказалась растаявшей шоколадной крошкой). И вдруг вскинул на допрашиваемого просветлевший взгляд. – Подожди, а они не полукругом стоят?

– Полукругом. Вокруг дач! – с готовностью закивал Эд, ощущая, как его охватывает нарастающий зуд нетерпения – его слушают. Больше того, его понимают!

Мужчина выпятил губы совсем уж карикатурно.

– И она там жила? – переспросил, задирая бровь и рассматривая подопечного с каким-то новым, почти оскорбительным интересом.

– Да! – Эд, подстегиваемый азартом, сдвинулся на край стула.

– Давно?

– Лет пятнадцать – с самого детства…

Уже скоро! Лишь пара вопросов. Момент откровения (и призрачной возможности облегчения) приближался на крейсерской скорости. Эду, бесконечными алкогольными сутками напролет предвкушавшему этот разговор, представлявшему его в сотнях вариаций, было теперь дьявольски тяжело заставить себя сидеть!

Чтобы удержаться на месте, он ухватился за столешницу. Глаза якорем впились в «начальника»…

Но тот, словно издеваясь, не спешил со следующим вопросом – то расслабленно почесывал подбородок, то перебирал бумаги, то изучал окно… А потом и вовсе – поднялся и стал прохаживаться взад-вперед по кабинету, поскрипывая начищенными до блеска ботинками.

Круто заломленная бровь, наконец, съехала на место.

– И ты ее там убил. – Не вопрос – размышление вслух.

Но Эд все-таки решил, что подтвердить не помешает.

– Да.

– У нее дома. На Са-до-вой… – с намеком, непонятным и оттого еще более раздражающим.

– Да, – губы пересохли, и он облизнул их, ощутив густой соленый вкус.

Толстяк вздохнул. Внезапно повернулся к нему с еще одним, похоже, только пришедшим на ум вопросом.

– Тебя кто-то видел?

Эд ненадолго задумался. Покачал головой.

– Нет, это было на заднем дворе. Там деревья густые, и цветы выше забора. Соседям не разглядеть.

– Соседям? – мужчина бросил на него резкий, преувеличенно внимательный взгляд.

– Ну да, там эта… девочка, школьница, живет, старуха с собачкой еще, Леня-алкаш… Да много кто! Вы проверьте – поспрашивайте, может, кто и видел! – Эд вдруг уставился в пол под жарким приливом стыда – его же и правда могли увидеть, когда… Почему-то эта мысль была невыносимотяжкой!

Над головой ядовито хмыкнули.

– Много кто живет, говоришь… На Садовой?– в воздухе повисла многозначительная пауза.

Эд поднял глаза, не понимая, почему тот так на него смотрит – как будто долго ловил на чем-то (на вранье?) и вот наконец поймал. Толстяк чуть наклонился и произнес, чеканя каждое слово ему прямо в лицо:

– На Садовой уже лет двадцать как никто не живет! – и выпрямился, оценивая реакцию.

Но Эд продолжал сидеть в той же позе, окаменев от неожиданности (этот мент, что, правда думает так дешево его развести…?).

После короткой паузы, не принесшей ожидаемого, мужчина опять принялся ходить взад-вперед, изредка поглядывая в его сторону.

– Видишь ли, у моих родителей дача была на Садовой. И я мальчишкой там весь район оббегал, можно сказать, вырос там… Так что точно знаю: всех расселили. Хотели сносить. Но у нас… как обычно, – его рука очертила плавную окружность, которая должна была что-то объяснить. Но не объяснила.

Эд растерянно тряхнул головой. Что за бред?…

А «начальник» снова опустился за стол напротив. Просмотрел бумаги. Сложил их аккуратной стопкой и уставился на Эда – уже почти сочувственно.

– Мой тебе совет, Эдуард Савин, – не пей больше. В смысле – вообще никогда. Добром это не кончится. И, кстати, сходи к профильному врачу. Я оформлять не буду – вижу, тебе и так хватает…

Помолчал. И, поскольку в ответ не последовало ни звука, с усталым вздохом обратился к несчастному еще раз:

– Пообещай, что прямо отсюда пойдешь в больницу.

Он заглянул Эду в глаза, полный того же (притворного) понимания и заботы. Однако в последний момент левое веко дернулось.

И Эд понял: все это – вранье!Бездарная попытка запутать его окончательно!…Однако, если даже здесь заговор, что дальше?…

Мужчина потер глаз-предатель, сцепил пальцы в замок и вновь пристально посмотрел на него.

– Сам доберешься?

Эд кивнул, стараясь ничем не выдать охватившего его волнения – ему внезапно стало ясно, куданужно идти. Ну конечно!

Во всем мире оставалось лишь одно такое место.

По влажному, отливающему свинцом асфальту проносились машины. В предвечернем смоге их плотный поток сиял фарами и, жизнерадостно просвистывая мимо – туда, где тепло и уют ожидают достойных, лишь подчеркивал своей суетой пустоту тротуаров. Обдавал шумом, гарью и безысходностью одинокую фигуру, бредущую вдоль дороги…

Тепло сдуло с земли без остатка – тяжелые тучи, хлесткие капли-предвестники и ветер – леденящий, пробирающий до костей. Под его безжалостной плетью, раз за разом обрушивающей на город свой сокрушительный удар, дрожали деревья, под его натиском стонали провода, а последние птицы срывались в дальний путь…

Вот и все! Будто и не было лета. Буйство оттенков выцвело до серого, обнажив мертвые камни домов и осиротевшие клумбы, вновь заплывшие мусором. Травы-шелка, листья – от игольчатых до опахал-лопухов, лепестки (сама жизнь!) растворились в унылом осеннем тумане, исчезли из этого мира, будто и не было…

Будто не было золотого водопада волос и кружащего голову цветочного запаха… И невозможного терпкого счастья…

Не слыша холода – с грудью нараспашку, Эд шел, пошатываясь, запинаясь о камни. Иногда падал и поднимался вновь, чтобы опять и опять переставлять ноги в сбитых ботинках – монотонно, без всякого представления о времени…

Уже давно остались позади глянцевые витрины и такие же люди. Поблескивая чистой обувью, они огибали его издалека, гадливо кривясь под элегантными зонтами и избегая пересекаться с подобным попутчиком не то что взглядом – даже мыслью.

Но движения Эда, равнодушного и отстраненного, были все так же неловки, а полы неряшливой куртки все так же вились за спиной.

И лишь воспаленный взгляд цепко держался за цель – растущую, нависающую, приближающуюся…

Когда он преодолел длинный дугообразный поворот, последнее препятствие в виде какого-то еле живого завода отодвинулось, полностью открывая недостроенные многоэтажные дома со старым дачным районом у ног…

И Эд понял: его путь окончен.

Он был на Садовой. Но не узнавал ее.

По колено в прелых листьях брел, оглядываясь и беспредельно удивляясь: ведь раньше их убирали, разве нет? Он же видел своими глазами не раз (и год назад – в бинокль, и… кажется… недавно), как соседи сгребали огромные кучи, как вертикальной струйкой курился дым в сумраке осенних вечеров и прикрывал сады седым туманом… Что ж теперь? Слишком холодно?…

Может, и собаки не лают поэтому? Нигде ни души. Днем же всегда доносились, пусть и едва различимые, но какие-то звуки присутствия жизни – разговоры, музыка, смех, плач младенцев…

Сейчас на Садовой царила глубокая, почти осязаемая тишина. Только шорох листьев, потревоженных ногами, да стон ветра в кронах узловатых обнаженных деревьев нарушали ее плотный саван…

Чуть углубившись в коридор из намечавших направление буйных кустов, Эд потерянно замер и попытался отыскать привычные ориентиры – дом с красивым венцом и огромный орех в одном из ближайших дворов… Но без пестрых одежд, сброшенных наземь – линять и таять под дождем, улица оказалась совсем незнакомой… Нет, хуже! До боли чужой.

Вместо старых опрятных заборов – прогнившие доски. Где грудой за кустами, а где и вовсе труха, пронзенная порослью. Лишь изредка их облизанные бесчисленными дождями колья еще торчали вдоль грязно-желтой шуршащей реки, в которую превратилась дорога.

А во дворах… Там подставляли ветру свое развороченное нутро остовы – черные, покосившиеся. От взгляда случайного прохожего (щадя его) их прикрывала сухая сказочно высокая – до самых чердаков – трава. В ней, словно поверженные великаны, лежали столбы, оплетенные паутиной проводов – уже безопасных, опутанные сетью хмеля и дикого винограда. Немногие, самые стойкие, почтительно клонились к останкам домов – слушали их горькие тайны…

Но вот и последний перекресток.

Строго на пересечении лиственных рек Эд остановился не в силах сделать дальше хоть шаг.

Тяжело дыша, он долго, долго вглядывался в густое сплетение ветвей шиповника… Того самого. И уговаривал себя под бой рвущегося сердца: «Это ничего… Ничего, что не видно. Ведь и раньше ее дом был незаметен… Разве нет?»

В конце концов сумел себя преодолеть и поплыл вперед.