Текст книги "Садовник (история одного маньяка) (СИ)"

Автор книги: Нина Бархат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Пока ее не было видно, сердце стучало часто и неровно. А потом…

Чуть одетая – с голыми руками или вовсе – в неглиже, она не замечала его мучительно долго. Ходила от одного зеленого счастливчика к другому, глубоко увлеченная своими обычными хлопотами: поливала, гладила листья и, светясь от восторга, заглядывала в их сияющие лица. Эду казалось: все цветы в этом волшебном саду – только ее отражения, только искры от яркого пламени ее юности и красоты!…

Он садился на скамейку, которую собственноручно вытащил под орех (на траве, холодной и мокрой от утренней росы, Эд пить кофе отказался наотрез), а Ника наконец, уловив это движение и ослепительно улыбнувшись, направлялась к нему. Садилась рядом, прислонялась плечом и надолго замирала, глядя вдаль.

Эд начинал тихо тлеть – даже сквозь одежду его опалял нежный, но ощутимый жар ее присутствия… Эти десять молчаливых минут плыли – каждый раз немного разные и всегда слишком долгие.

А затем она бросала на него быстрый, слегка извиняющийся взгляд и так же молча уходила в дом. Отслеживая плавное покачивание ее бедер под невесомой тканью, он торопливым глотком допивал кофе (прихватывая гущу, но не чувствуя этого) и спешил за ней.

Потому что у них было только утро.

Она же опять исчезнет на целый день! Бессердечно оставит его одного в мутной дымке сладостных ускользающих видений.

Утро следовало использовать с толком!

Но когда он достигал спальни, Ника уже начинала переодеваться – сбросив все, стояла у старенького шкафа под бесстыдно яркими лучами из распахнутого окна, забыв (или не заботясь?), что кто-то может ее случайно увидеть. Она думала: что бы сегодня надеть… Ее взгляд рассеянно скользил по содержимому шкафа. Руки медленно перебирали узорчатые и однотонные ткани, задумчиво ласкали череду юбок в углу – походя, не обращая внимания, как те призывно колышутся в ее розовом сиянии: выбери меня! Ну пожалуйста!

Эд полулежал на кровати, зачарованно наблюдая за ее девическим священнодействием. Пожирал ее глазами и оттягивал момент сладостной феерии, когда он наконецкоснется губами этих сахарно-розовых сосков!…

Но Ника не замечала его. Или делала вид, что не замечает. (Хотя ему казалось, что невозможно не заметить его, возбужденного до взрыва, на этих дымящихся от нетерпения простынях!) Она никогда не торопилась. Слегка покачивала бедрами, прикладывая к себе очередное плиссированное очарование, вызывая неповторимую игру света и тени на безупречной спине. И тихий глубокий рык из глотки Эда.

Она была невыносимо, безумно, дьявольскипритягательна!

И зачастую, не в силах более сдерживаться, он срывался с места, взметая целый ворох разноцветных нарядов, путаясь в них… И, обрушивая ее на кровать, вгрызался в карамельную плоть!…

А порой она внезапно поворачивалась к нему, почти готовому к броску, словно только что обнаружив незнакомого мужчину в своей спальне. Эд ловил на коже холодный отблеск ее неожиданно строгого, изучающего взгляда. Но через мгновение тот таял – словно и не было, и она, юная обнаженная богиня, грациозно опускалась на колени перед ним. Отбрасывала тяжелую волну волос, касалась его губ самыми кончиками теплых, пахнущих кофе пальцев… И скользила все ниже и ниже, прочерчивая на его теле горящую дорожку, парализуя…

В такие моменты перед самым обрывом всех мыслей у Эда мелькало только одно: «Этого не может быть…»

Безусловно, этого просто не могло быть! Ведь спустя каких-то двадцать минут она, отстраненная до неузнаваемости, полностью одетая и легкая, как подхваченная случайным порывом ветра пушинка, вылетала из его машины за квартал до института. И равнодушно бросала его до вечера.

Эд закрывал глаза и долго не двигался с места. Храня ее вкус на кончике языка. Боясь потерять золотую тяжесть ее последних (в это утро! только в это!) объятий… Он знал, что плавное течение времени вернет ее. Но сейчас, в смутной дымке нарождающегося дня, его счастье казалось таким… призрачным. Таким далеким.

Спасательным кругом неожиданно стала работа. Безнадежно заброшенная в сумасшедшее время слежки, она теперь вдруг обрела твердый фундамент – распорядок дня. Эти бесконечные часы до окончания занятий Ники следовало чем-то заполнить. Кроме того, было очевидно, что жизнь с юной девушкой потребует расходов, а значит, нужно сосредоточиться…

Но Карьера в Великой Корпорации пала прахом, конечно. Даже несмотря на квалификацию Эда. Слишком уж много он возомнил о себе и своей незаменимости (слова шефа-козла). Поэтому теперь активно прощупывал связи в поисках нового места – звонил, рассылал резюме. И соглашался на каждую, самую пустяковую подработку, мелочь – в ожидании…

Однако за клавиатурой в привычной домашней обстановке он все равно ловил себя на том, что мысли незаметно сворачивают в запретную сторону. Это ужасно раздражало. Доводило почти до бешенства! Ведь он давно не юноша. Умеет контролировать себя. Да и она уже в его полном, безоговорочном распоряжении!…

Но, словно в насмешку, проклятые мысли уносились то к щемящей розовости утра (сегодняшнего? вчерашнего?), то к ее неизвестному окружению в стенах института.

И последнее было невыносимо!

Эд видел сотню мальчишек – переполненных гормонами сопляков, дышащих ей в затылок, следующих за ней по пятам. Обливающихся потом и фантазиями – беспомощно-щенячьими, не вмещающими и сотой доли ошеломительной правды о ней! И вся эта прыщавая благоухающая нерастраченным тестостероном армия шаталась за ней в его воображении, похрустывая обертками предназначенных ей сладостей, и улыбалась (непременно) кривыми зубами…

Эд нервно поглядывал на часы, пытаясь трансформировать непонятные знаки на циферблате в простой ответ: когда?Уже скоро?…

Ника сводила его с ума. В прямом смысле слова.

Безо всякого предупреждения вдруг бросалась сравнивать Бодлера с Пастернаком. Или анализировать раннее творчество Гюго. Или еще хуже – долго и нудно рассуждала о роли импрессионизма в художественной школе шестидесятых…

В такие моменты, разом забыв об уже почти привычном безмолвном преклонении, Эд злился. Никогда прежде не жалуясь на свой культурный уровень, он ощущал себя ущербным провинциалом, неспособным поддержать элементарный (для кого-то) разговор. В ответ на все ее глубокомысленные вопросы он, спасаясь, лишь невнятно мычал…

И тут же, после «великой Пьеты Микеланджело ди Буанаротти, которая, несомненно, является водоразделом между кватроченто и Высоким Возрождением», в ее удивительно правильной речи неожиданно проскакивали словечки из дурацкого молодежного жаргона. В сочетании с ее (в остальном) полуаристократическими манерами это выглядело настолько дико, что Эду порой хотелось отшлепать ее, как нашкодившего котенка!

Но стоило ему представить свою руку приклеивающейся со смачным звуком к теплому полукружию ее ягодицы… И машина неуправляемо виляла под громкие сигналы соседей по потоку. А Эд, лихорадочно вцепившись в руль и нервно кося на удивленную невольную виновницу его состояния, пытался уйти от столкновения…

– Останови!

Нога Эда врезала по тормозам. Сама – столько пыла и боли было в голосе Ники.

Сегодня он забрал ее, как и всегда, на условленном месте – в конце институтской аллеи, там, где заканчивается толстый шуршащий ковер кленовых листьев. А до этого (как и всегда), держась за руль, пережидал волну удушающе-дурных предчувствий, пока высокие двери выпускали поток чужих, ненужных людей… Но вот онаскользнула сквозь толпу, хлопнула дверцей и осветила салон улыбкой. Эд зарылся носом в щекочущие волосинки, вдыхая как можно глубже – до боли запах рыжих осенних цветов. И в тот же миг все в мире стало оглушительно прекрасно!…

Так откуда же теперь, посреди их счастливого полета домой, это лицо ребенка, оскорбленного несправедливостью?!

Эд припарковался раньше, чем понял причину. А увидев, пожалел, что остановился.

На краю тротуара, привалившись спиной к высокому бетонному забору, сидела местная безногая нищенка. У ее культей, обернутых драной мешковиной, лежала картонная коробочка с мелочью, разбухшая и утратившая форму от пережитых дождей. Покачивая ужасающе грязной шляпкой, заломленной с печальным кокетством, и дирижируя иссушенными коричневыми кистями, нищенка негромко напевала.

Место не было людным. Здесь мог расположиться только тот, у кого не оставалось никакого другого выбора.

Ника одним рывком очутилась на улице – прежде, чем Эд успел сказать хоть слово. Он сморщился. Мало ли чего может наговорить эта бомжиха Нике – домашней, нежной, непривычной к грубости… Однако выбора не было – взялся за ручку и он.

А Ника уже сидела на корточках прямо напротив нищенки, подвернув юбку, едва не на земле. И, подходя ближе, Эд чувствовал, как с каждым шагом все выше ползут брови – его золотоволосая принцесса… подпевала старухе!

Мелодия была протяжной и унылой. Незнакомой. Он прислушивался, силясь узнать песню, но гортанные звуки никак не складывались в слова. Только остановившись рядом со странной парочкой, Эд с удивлением понял, что пели они не на русском. Что-то очень далекое… Португальский?

Вдруг Ника оборвала пение на пронзительной, с подвыванием, ноте, никак не вязавшейся с юной девочкой, сидящей по-птичьи возле безногой старухи.

Потрясенный, Эд не смел вдохнуть.

А нищенка, едва окончив свою партию, разрыдалась. Она порывалась что-то сказать Нике, но как часто бывает у женщин в истерике, не могла ни слова выдавить и только заливалась слезами еще больше…

Ника же, совершенно убитая (видимо, не ожидая такой реакции), изо всех сил старалась ее успокоить – поглаживала по плечам, тихонько что-то говорила. Наконец, когда рыдания сменились судорожными всхлипами, она схватила нищенку за скрюченные иссохшие кисти, наклонилась к ней совсем близко и шепнула на ухо пару слов. Старуха затихла.

И в этот момент, к изумлению Эда, Ника поцеловала ей руки. А затем принялась рыться в сумочке.

Старуха замотала головой, опять ударяясь в слезы. Но Ника очень серьезно посмотрела на нее и вложила помятые купюры (все что нашлись – почти полстипендии) своими кукольными аккуратными пальчиками в грязные руки нищенки.

Не в силах поверить счастью, та без конца переводила мокрые глаза с бумажек на благодетельницу и обратно.

Неожиданно Ника улыбнулась – свободно и легко. Поднялась и пошла прочь к машине, помахав напоследок старухе. Эд несколько секунд тупо смотрел ей вслед. Потом спохватился и поспешил за ней…

Он почему-то очень боялся, что Ника сейчас заплачет, и не решался завести. А что сказать – не знал. Так и сидел, глядя прямо перед собой, пока среди этой мучительной неловкости не прозвучало очень тихое и очень спокойное:

– Поехали.

С необъяснимым облегчением он повернул ключ зажигания…

Весь путь до ее дома они молчали, и только остановившись, как обычно, чуть дальше калитки и заглушив мотор, Эд решился произнести:

– Ты зря это сделала.

Никакой реакции. Глаза Ники смотрели куда-то в невообразимую даль.

– Она – пьяница. Сегодня же все спустит!

Даже веки не дрогнули.

– Ноги потеряла тоже по пьяни – уснула на улице в мороз. Еле спасли.

Медленно, очень медленно повернулась ее голова, обрамленная золотым нимбом волос. Но глаза смотрели прямо и холодно.

Эд даже не был уверен, что она его слышала. А повторить не хватало духу.

– Откуда ты знаешь? – Совершенно спокойное лицо.

И ощущение ледяного комка, который неожиданно затолкали за пазуху Эду.

Что если она сейчас скажет: видеть тебя больше не желаю – и выйдет из машины? Что ему делать тогда?!

По спине поползла струйка пота…

– Знакомый рассказывал. Он тогда в больнице санитаром работал. Ехали, он заметил ее из окна и рассказал.

Видение Кости, сидящего в этом же салоне (на ее месте!), проплыло, как кадр из старого фильма… Неужели это тоже было– с ним?…

– Я-а-а… не знала, – Ника качнула головой и наконец начала оттаивать. – Но все равно! Она же такая… такая… бе-е-едненькая! – протянула тонко, как голодный котенок. Слезы вдруг заполнили глаза до краев. – Мне ее так жаль!

Эд не заметил, как схватил и крепко прижал к груди ее – маленькую испуганную девочку, мелко дрожавшую от боли… За чужого человека.

Ее губы были прохладными и безвольно-мягкими. Но совсем недолго.

Их вечера отдавали почти семейным спокойствием.

Тормозя у огромного куста шиповника, стерегущего ее забор, Эд уже не оглядывался – поборол абсурдную привычку опасаться, что его заметят. Он пропускал Нику в калитку и, глядя, как мягко натягивается платье на ее ягодицах, изумлялся: «Неужели моя?…»

Иногда она что-то готовила. Время от времени – даже вкусно. Но чаще его юная подруга напрочь забывала о таких мелочах полусупружеской жизни, как необходимость кормить своего мужчину. Летела в сад, весело отмахиваясь от попыток Эда поймать ее где-нибудь по дороге – не в спальне, так в коридоре.

Провожая ее зачарованным взглядом голодного самца, он тяжело вздыхал… И плелся на кухню сооружать омлет. А перед тем как в одиночестве усесться за тарелку, выходил на крыльцо и произносил ритуальное: «Ты есть будешь?» – чувствуя себя глупым, растерянным, брошенным на произвол судьбы папашей.

Но Ника никогда не присоединялась к нему за ужином. Даже не повернувшись на его голос, полностью сосредоточенная на рисунке, лишь слегка качала головой. И яркие мазки ее волос на фоне засыпающей природы еще долго опаляли его – застывшего, не в силах сдвинуться с места, пока она не позволит…

Гораздо позже, покончив с рисованием и садовым ритуалом, а порой (изредка) что-то выстирав или погладив, она снисходила до того, чтобы заварить две чашки чая – огромные, покрытые пестрым цветочным орнаментом.

Уже тянуло мертвой сыростью, и они садились на веранде у окна. Ника отогревала замерзшее стекло своим горячим дыханием, что-то таинственно и мелко писала на туманном поле, прикрывшись, чтобы тут же, лукаво проверив: «Не подглядываешь?», стереть написанное тонкими пальцами. А потом отдавала Эду ладошку-ледышку – прозрачную в закатном свете, еще хранящую живую, трепетную тайну… Он целовал ее каждую линию. Ника смеялась от щекотки, наморщив свой скульптурный носик. А он смотрел на нее, смотрел и не мог оторваться… Шепча про себя: «Этого не может быть…»

Иногда она обрывками рассказывала о своей странной и не всегда веселой жизни: о том, что почти не помнит родителей, о том, как узнала об их смерти («Они улетели на небеса», – сказала бабушка, а я ей: «Нет, они умерли». Тогда она как заплачет!…) и о том, каким страшным был дом. Поначалу.

– Я даже спать не могла. Знала, что бабушка – рядом, за стеной, и все равно не могла. Сидела в кровати, уставившись в темноту круглыми глазами, боялась шевельнуться или вдохнуть и слушала дом. Он и днем казался мне слишком большим, по ночам же – разрастался до размеров замка. В его неведомых глубинах что-то постукивало, перекатывалось, замирало… И вдруг возникал долгий переливчатый скрип, заставлявший меня сжиматься в незаметный комочек! А потом на чердаке громко встряхивали какие-то тряпки, бормотали, тяжко вздыхали… Я превращалась в тень. И тут раздавался тонкий, полный боли крик! Я не выдерживала – падала на подушку, натягивая одеяло на голову, сжимая веки все сильней и сильней, и дрожала от ужаса до тех пор, пока сон, сжалившись, не приходил на помощь…

На шелковистой коже Ники появились бугорки – след того далекого детского испуга. Эд рефлекторно приобнял ее, успокаивая.

– Теперь смешно, конечно, – в собственном доме!… А тогда я не сомневалась, что у нас живет привидение. Но бабушка смеялась – говорила, что привидений не бывает. И вот однажды я просто не выдержала! Решила пойти к нему и выяснить, зачем оно шумит по ночам. Бабушка уже давно спала. Я взяла фонарик, закуталась в одеяло и так, похожая на сугроб, отправилась на чердак. Конечно, одеяло сильно мешало – на лестнице я чуть не упала, наступив на его край, но мне почему-то казалось: с ним безопаснее. Впрочем, когда люк со скрипом откинулся, меня все равно затрясло от озноба. Безумно захотелось бросить эту затею и сбежать обратно в постель! Но я понимала, что вряд ли смогу пересилить себя во второй раз. Поэтому аккуратно прикрыла люк, чтобы лестница не искушала меня. И включила фонарик. От этого стало еще страшней: за границей светового круга темнота сгустилась и наполнилась невидимыми чудовищами – огромными и отвратительными, истекающими слюной… Мое сердце забилось как сумасшедшее! Я попятилась к лестнице… и тут же услышала звук, похожий на вздох. Сзади. «Сейчас я умру», – подумала я и, медленно поворачиваясь, повела дрожащее пятно света к источнику звука… Пыльный шкаф, паутина, сломанный стул – каждый новый предмет, выплывавший из темноты, обретал знакомые черты, успокаивая… И вдруг пара огромных ярко-желтых глаз уставилась на меня! Тело занемело от ужаса. Бесконечно долго он смотрел на меня, а я – на него, не в силах вдохнуть, не в силах сдвинуться с места… А потом он моргнул. И я сказала: «Не бойся», догадавшись, кто это. Осознав только в этот момент, что он боится больше, чем я.

Чашка мелко дрожала в ее руках, Ника посмотрела на нее так, как будто только сейчас вспомнила, что чаю свойственно остывать, сделала поспешный большой глоток и продолжила:

– Это был филин. Удивительно крупный, необычного темного окраса и очень красивый. До сих пор не понимаю, почему он поселился у нас на чердаке. Может, он был ручной, но потерялся? Как правило, эти птицы не выносят людей, а он потом годами жил рядом со мной! И даже… позволял себя гладить! Ты можешь себе такое представить?! Сидел, прикрыв глаза, пока я осторожно вела пальцами по его шелковым перьям!… Но, так или иначе, с тех пор я больше никогда не боялась дома. Даже когда оставалась одна. Даже ночью. Даже когда умерла бабушка. Я слышала его уханье или просто возню на чердаке и думала: я не одна. Он меня охраняет. Мой Боб… Я так его любила!…

На светлых пушистых ресницах сверкнула капля. Эд собрал ее губами и крепче прижал Нику к себе.

– Любила? Он умер?

– Нет! Наверное… Не знаю. Недавно исчез. Я так горевала – была уверена: случится что-то плохое, – она вдруг улыбнулась сквозь светлые слезы и повернулась к Эду со взглядом, полным волшебства. – А случился ты.

– Теперь я буду тебя охранять, – поспешил он заверить и, чтобы окончательно стереть следы грусти с ее лица, добавил: – Только ухать на чердаке отказываюсь!

Они вместе засмеялись. Ника, пахнущая цветами и чаем, прильнула к нему, и Эд с удивлением подумал, что, возможно, нужен ей не меньше, чем она – ему…

А потом, отсмотрев последние лучи умирающего солнца, она немедленно начинала зевать. Опускала налившуюся тяжестью голову на его локоть и, к изумлению Эда, засыпала прямо на стуле. Или – у его ног, где мгновением раньше перебирала подол платья, задумчиво рассуждая о том, стоит ли его укорачивать и на сколько…

Эд смотрел на мирную расслабленность ее тела, на свободно падающую атласную волну волос… И ощущал, как натягивается в нем золотая нить желания. Как он превращается, может быть, в зверя. А может – в первобытного охотника, заполучившего самую ценную добычу в своей жизни случайно, почти даром, и вот теперь наконец пришло время утащить ее в свое логово… И насладиться.

Он осторожно брал ее на руки, хотя точно знал: сейчас Ника не проснется даже от щекотки (которой дико боялась). Пока он нес ее в спальню, старые доски под ногами поскрипывали, наигрывая увертюру ко всему, что последует далее. Эд быстро привык наступать на одни и те же половицы, чтобы получалась условная, полная тайного смысла мелодия. Притихший дом поглядывал на древние игры людей со снисходительной улыбкой, а иногда Эду казалось, что он ловит на себе полный бесстыдного внимания взгляд. Странно, но это подстегивало его еще больше!

Прохладный, благоухающий осенью воздух спальни, колышущиеся занавески – все вокруг убаюкивало ее. Внушало: спи, пусть все идет как идет, спи…

Эд укладывал ее на кровать нежно и трепетно, как укладывают в колыбель любимого ребенка. Играя сам с собой в эту завораживающую игру (она – его дитя, его усталое, сонное дитя), он начинал снимать один за другим лепестки ткани, скрывающие ее пронзительно-летнюю наготу, и в последний момент, когда она оставалась во всем блеске своей юной красоты, на миг отступал назад.

Ее волосы ловили косой свет уличного фонаря, наполняя комнату воздушно-невесомыми бликами. И в их плену тело казалось еще стройнее, еще ярче, еще совершеннее!

«Не может быть», – беззвучно шептал Эд и медленно опускался рядом с ней на кровать – так смертный опускается на алтарь богини. Но вот он шептал: «Маленькая моя…», и она снова становилась заигравшейся девочкой, уснувшей посреди разбросанных игрушек, – такой невинной, такой доступной…

Он погружал лицо в горящий костер ее волос, ребячливо фыркал, собирал их змеящиеся языки в ладони, ласкал их нервными, слегка дрожащими пальцами, удивлялся, глядя на вопиющее несоответствие своих неуклюжих обрубков и этой живой, огненной массы.

Она была прекрасна. Она была здесь. И она спала…

А Эд ласкал ее тело, прослеживая пальцами каждый изгиб, каждую линию, ощущая, как где-то глубоко внутри (о, много глубже, чем когда-либо раньше!) натягивается, жжет его золотая струна…

И наконец, не желая больше противиться ее властным призывам, погружался в эту нестерпимо-сладкую глубину! Стремясь удержаться на краю еще хотя бы миг – запомнить, как мучительно кривятся ее нежные, словно наполненные ночным нектаром губы… Как она во сне едва заметно движется вместе с ним, то прижимаясь ближе, то чуть отстраняясь… Весь мир вокруг раскачивался, наполняясь звуками их любви. И Эду казалось: они несутся в лодке по неспокойному морю, спаянные в самом тонком, самом неразрывном единстве!…

А порой (в самый последний миг) Ника просыпалась, окидывая его мутным взглядом только что проснувшейся принцессы, обнаружившей в комнате обнаженного пажа – рассерженной и слегка заинтересованной…

Тогда Эд отпускал себя, взлетая, как хищная птица, загнавшая свою добычу и вот сейчас, уже сейчас готовая ее закогтить!…

Бывало, она сливалась с ним в этом стремительном порыве. А бывало – начинала сопротивляться, царапая его плечи рассерженной кошкой, не вспомнив среди сна, кто с ней! Но и тогда Эд получал жгучее, ни с чем не сравнимое удовольствие: ему нравилось на следующий день показать ей эти длинные красные полосы и наблюдать, как сменяются на ее лице удивление, смущение, возбуждение…

Раньше он никогда не испытывал особого удовольствия, если приходилось брать женщину в полубессознательном состоянии. Но Ника!… Ее тонкие руки, мягкая кожа, удивительно пропорциональное сложение и какая-то беспредельнаябеззащитность пробуждали в нем почти звериную страсть.

Хотя, возможно, дело было в том, что она действительно спала, а не притворялась.