Текст книги "Повседневная жизнь Льва Толстого в Ясной поляне"

Автор книги: Нина Никитина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

зультатно, а правительственный выкуп не состоялся, Александра Львовна решилась напомнить о воле отца: «После моей смерти я прошу моих наследников отдать землю крестьянам и отдать мои сочинения… в общее пользование. Если они не решатся исполнить обе мои посмертные просьбы, то пусть исполнят хоть одну первую». Компромиссное решение, предложенное братьям и матери, вполне могло их удовлетворить: на деньги, полученные от продажи выпущенного Александрой трехтомника, она выкупает у наследников западную часть имения, которую и раздает крестьянам согласно воле отца. С родственниками-наследниками дело решилось на этот раз без особых споров. Но при раздаче земли крестьянам Александра Львовна столкнулась с целым рядом проблем, которых не ожидала, так как опыта решения подобных дел не имела.

Ситуация оказалась неясной для крестьян. Они не знали, как быть: слишком уж необычным был сам дар. Из 826 десятин яснополянского имения дочь Толстого в пользу крестьян выкупала 600. Оставшиеся 226 десятин было решено сохранить путем перекупки за Софьей Андреевной. Вдова писателя продавала свою наследственную часть младшей дочери для передачи крестьянам и на эти деньги выкупала у детей территорию самой усадьбы. При оформлении выкупа земля продавалась по 500 рублей за десятину пашни при ее реальной цене в 250 рублей. Кроме того, наследники получали долговременную отсрочку по передаче крестьянам той части, что была занята лесом; земля к ним отходила по мере вырубки леса, проданного купцу Чес– нокову. Всего Александра Львовна выплатила братьям и матери 400 тысяч рублей. Если учесть, что усадьба в двести с лишним десятин оставалась за родственниками, тогда как проектом государственного выкупа для вдовы предполагалось лишь пожизненное владение флигелем, то выгода для наследников была несомненной.

Для нарезки наделов был приглашен «опытный человек», который должен был делить землю новым способом – по едокам. С лугами было проще: их разделили по дворам. Дарственный лес, шедший на дрова, делили

«по плечам». Всего яснополянские крестьяне получили около 440 десятин. Остальные 160 были распределены между общинами Груманта, Телятинок и Грецовки. Но Александра Львовна четко оговорила условия, на которых передавалась земля. Один из уцелевших в архиве текстов гласил:

«1. Продавать, закладывать и иным образом отчуждать землю воспрещается.

2. Хозяином земли должно оставаться на вечные времена все обществокрестьян…»

Хотя новые владельцы и несколько ограничивались в правах на получаемую землю, но для исполнительницы воли Толстого было принципиально важно знать, что полученную землю крестьяне не вправе «будут ни продать, ни заложить, ни отдать в аренду». Она считала необходимым юридически обеспечить на будущее целостность отчуждаемой крестьянам толстовской земли. Яснополянцы с благодарностью вспоминали об этом дальновидном благородном решении дочери Толстого вопреки всем последующим метаморфозам в ее и их судьбах.

Именно в эти годы младшая дочь писателя оказалась душой нового яснополянского бытия. Она построила «великолепную купальню» на Воронке и предполагала сделать еще многое другое для благоустройства любимой Ясной.

Убийство в Сараеве изменило привычный ход жизни. Заметка в «Тульской молве», опубликованная в начале августа 1914 года, сообщала о том, что сыновья Толстого взяты на действительную военную службу, а младшая дочь записалась в сестры милосердия.

Усадьба как-то сразу опустела. Софью Андреевну донимали налоги. Война требовала поставок лошадей, фуража, которые она покупала для хозяйства по высокой цене. Все это оказалось для пожилой хозяйки Ясной Поляны «досадным, деспотичным и убыточным».

Появились потоки беженцев. Яснополянцы снабжали их картошкой, капустой, шили их детям одежду, готовили для фронта «респираторы от удушливых газов, пускаемых немцами». Калейдоскоп хороших или плохих вестей с фронта становился привычным.

Спасение для Софьи Андреевны было в работе над

рукописями мужа, своими дневниками в ожидании приезда детей, внуков и близких знакомых.

«Война, убийство Распутина, путаница в правительственных сферах» – теперь это было предметом разговоров в Ясной Поляне. Новый, 1917 год Софья Андреевна встречала с грустью; на душе было тяжело от мысли, что многие дети находятся далеко от нее. Февраль прошел спокойно и тихо. А 5 марта в Ясную Поляну пришли «с Косой горы рабочие чугунолитейного завода с красными флагами», «рабочие пели, говорили речи, все о свободе». Софью Андреевну это приятно взволновало, и в ответ она произнесла «страстную речь о заветах» мужа. Однако почти сразу же ее эйфория сменилась тревогой – начались погромы помещичьих усадеб. Дошли слухи о разгроме пушкинского Михайловского. А вскоре беда докатилась и до близлежащих мест. Разгромили оба Пирогова – и Большое с имением старшего брата Льва Николаевича, и Малое – имение умершей дочери Марии Львовны, в котором жил ее муж Оболенский. Вскоре волнения среди мужиков начались и в Ясной Поляне. В рассказе яснополянца Ми– хеева реальная угроза доносится только слабым эхом: «Наступил 1918 год, когда по всей России запылали пожаром имения помещиков. Тогда создалось напряженное положение и в Ясной Поляне».

Еще весной 1917 года в связи с участившимися в губернии погромами Софья Андреевна телеграфировала Временному правительству об опасности, грозившей исторической усадьбе. Распоряжением Керенского для охраны имения в Ясную был отправлен отряд драгун. Но его пребывание в деревне подлило масла в огонь: отряд, никем и ничем не обеспеченный, оказался на крестьянском довольствии. Драгуны исчезли, как только зашатались позиции Временного правительства. А в сентябре в деревне снова заговорили о погроме усадьбы. Начались сходки, на которых одни припоминали обиды от прежних солдатских и недавних драгунских постов, другие наиболее настойчиво «пробивали» свой, самый неотразимый, по их мнению, аргумент в пользу растаскивания усадьбы: Толстой-де сам отказался от имения и ушел из него, поэтому и нечего его жалеть.

Бурные и многолюдные сходки не прекращались, «активно выступали обе стороны – противники и сторонники разгрома». А по окрестностям уже орудовала банда молодых яснополянцев под предводительством некоего Ивана Жарова. В сентябре Софья Андреевна решила направить письмо в Министерство внутренних дел с просьбой принять срочные меры по охране усадьбы. В конце сентября в заметке «Ясная Поляна в опасности» «Биржевые ведомости» сообщали, что министерством было «признано наиболее целесообразным командировать в Ясную Поляну лицо, знакомое местным крестьянам и близкое к покойному Л. Н. Толстому, для организации охраны из среды крестьян». Тульскому губернскому комиссару предлагалось «обратить самое серьезное внимание на просьбы гр. Толстой и принять лично все меры к устранению самовольных действий местных граждан по отношению к ее имению». «Лицом, знакомым местным крестьянам», оказался некто П. А Серге– енко (литератор. – Н. #.), призванный патронировать положение дел в Ясной Поляне. Прибыв в усадьбу, он отправился на переговоры с мужиками. Но накал страстей не спадал. Татьяна Львовна, не выдержав напряжения, позвонила Высокомирному, который доложил об этом звонке президиуму губернского Совета депутатов. Через несколько часов отряд из 12 солдат на грузовике вместе с Высокомирным прибыл в Ясную Поляну. Его заявление от имени губернского Совета депутатов о том, что «совет не допустит разгрома усадьбы, имеющей историческое значение, было встречено шумом и криками». Собравшиеся вскоре разошлись по домам. Отряд разместился в усадьбе, а Софья Андреевна с тревогой записала: «Весь юг Крапивенского уезда горит от поджогов. Прошел слух, что нас будут громить… Никто не спал, даже не раздевались».

Пребывание в усадьбе отряда, направленного Советом, и последовавшее вскоре появление милиции сыграли свою роль. Так или иначе, но в Ясной Поляне было теперь более или менее спокойно: «…тень Льва Николаевича прикрывала и надежно охраняла ее».

Активная посредническая деятельность Сергеенко между новой властью, толстовской семьей и яснопо

лянским населением на первых порах приносила определенную пользу. Все более недолюбливавшая Сергеен– ко, «батюшку-благодетеля», Софья Андреевна тем не менее признавалась: «Много хлопотал и помог нам П. А. Сергеенко. Нам, по его ходатайству, теперь все время продают муку на Косой Горе. Сергеенко вызвал там интерес к охране Ясной Поляны, и к нам три ночи присылают по 15 милиционеров с Косой Горы».

Однако положение во многих отношениях оставалось неясным; то неожиданные демарши местных представителей нового режима, то попытка отобрать приусадебный лес, то намерение лишить вдову пенсии заставили семью и Сергеенко поставить вопрос о сохранности Ясной Поляны перед Москвой. В январе 1918 года проблема охраны усадьбы обсуждалась Наркоматом внутренних дел. В итоге 31 января Тульскому Совету было направлено предписание о принятии «энергичных мер к охране дома в Ясной Поляне», а 30 марта Совнарком подтвердил выплату С. А. Толстой пенсии в 10 тысяч рублей и назначил еще единовременное пособие в 16 тысяч «на поддержание усадьбы», закрепив также за вдовой право пожизненного пользования усадьбой, и, наконец, отметил «государственную обязанность охранять имение Ясной Поляны со всеми историческими воспоминаниями, которые с ним связаны». Продемонстрировав этими актами свою лояльность к толстовскому наследию и близким писателя, новая власть, во всяком случае юридически, оградила усадьбу и ее обитателей от произвола.

В целом зима 1917/18 года прошла спокойно. Но с весны 18-го, после того как в соседних деревнях началась распашка захваченных помещичьих земель, в Ясной снова забурлили сходы. Кое-кто в деревне уже готовился к распашке усадебной земли.

Новый узел страстей вокруг «барской земли» пришлось распутывать представителям тульской интеллигенции, к которым обратились за помощью Толстые. Убеждения и разъяснения, накладывавшиеся на собственные сомнения доброй половины яснополянцев, у которых еще была свежа память о безвозмездной передаче им земли А. Л. Толстой согласно воле отца, так или

иначе подействовали, и, как писала газета «Тульская молва», сознательность восторжествовала: яснополянские крестьяне постановили считать Ясную Поляну «национальной собственностью». Пройдет несколько месяцев, и принявшаяся перемалывать вековые сельские устои машина военного коммунизма посыплет пеплом не только бурные страсти по поводу передела усадебной земли, но и завещательный акт дарения толстовских десятин. В 1919 году вся толстовская земля – без малого 600 десятин – была отчуждена в пользу государства. Эта акция десятилетия спустя самым драматическим образом сказалась и на судьбе музейной Ясной Поляны. Земля, переданная дочерью Толстого, не только сохраняла свою целостность благодаря общинному землевладению, но и продолжала удерживать свои вековые связи с усадьбой. Превратившаяся в 1919 году в «казенную», она полностью утратила традиционную связь с усадьбой и, окончательно отторгнутая от заповедника, подверглась всем характерным метаморфозам случайного пользования.

Новый драматический виток страстей вокруг толстовского имения заставил тех, кто участвовал в решении конфликта, задуматься о скорейшем создании ка– кого-либо общественного института, который хотя бы временно гарантировал безопасность усадьбы и, возможно, заложил бы определенные принципы ее функционирования как памятника.

Охранно-пропагандистскую функцию взяло на себя созданное в апреле 1918 года общество «Ясная Поляна». В его правлении в большинстве своем оказались преданные памяти писателя люди, такие как доктор Арсень– ев, адвокат Гольденблат, архитектор Серебровский, упомянутый Высокомирный и др. Председателем был избран Сергеенко. С лекциями о Толстом, с разъяснениями о ценности Ясной Поляны члены правления часто появлялись на крестьянских сходах. После одной из таких встреч рабочие Косогорского завода сформировали дружину для охраны усадьбы.

В числе первых серьезных акций общества была попытка устройства в Ясной Поляне «трудовой школы-памятника Л. Н. Толстому». С помощью архитектора Сере-

бровского организовали конкурс на проект здания школы, однако ни один из тринадцати представленных проектов «не был признан вполне удовлетворяющим конкурсным требованиям». Софья Андреевна вспоминала, как приехал Сергеенко с архитектором «соображать предполагаемую для народа образцовую школу. Ничего не удастся, затея велика». Она оказалась права. Галопировавшая инфляция заставила инициаторов отложить масштабную идею о школе на неопределенное время.

Решившись на активную хозяйственную деятельность, общество быстро погружалось в трясину традиционного бюрократического бумаготворчества и канцелярщины. Положение в Ясной ничуть не стало лучше после образования общества. Накопилась целая куча разногласий, которую успел нагромоздить «Писатель» (такое скептическое прозвище носил теперь Сергеенко в кругу Толстых). Дело усугублялось тем, что напору Сергеенко не могли противостоять ни старые и больные мать с «тетенькой», ни добродушная, но нерешительная Татьяна Львовна.

Не могла, не имела больше сил думать о прохудившихся крышах, заброшенной скотине, запущенном парке смертельно уставшая от прошедшего драматического десятилетия женщина, которой исполнилось 74 года. Ей оставалось жить всего несколько месяцев. Запутывали ее и метаморфозы смены власти. Ставили охрану, потом снимали, затем снова ставили. Иногда помогали с материалами для усадебных построек, а потом забывали. А свои, яснополянские, крестьяне то отбивали поклоны на могиле Льва Николаевича, то подумывали, как распорядиться «грахским имением». В конце 1918 года волостной финансовый отдел вдруг наложил на нее, как на «представительницу буржуазного класса», контрибуцию в 75 тысяч рублей. Поехали в Тулу, разобрались, налог отменили, но было ясно, что жизнь ее и семьи, как и судьба самой усадьбы оказывались теперь непредсказуемыми. В августе 1919 года, в дни наступления Деникина, Софья Андреевна записала в ежедневнике: «Слухи о погибающем владычестве большевиков. Все радуются, а я им благодарна за постоянные услуги и

помощь». В этой ситуации любая помощь казалась великим благодеянием, но вдова Толстого понимала, что сейчас могло случиться все что угодно. Поэтому и официальное попечение со стороны организовавшегося общества могло оказаться спасением. Софья Андреевна чувствовала, что Сергеенко – «невоспитанный, недобрый человек», что «у него что-то на уме касательно Ясной Поляны», но другого выхода не было. Высокомирный, писавший свой очерк «Ясная Поляна в годы революции» и коснувшийся этой истории, укладывает ее лишь в формальную схему: «поступило заявление», «общество рассмотрело», «решили принять» и т. д. Однако нетрудно догадаться, что за «инициативой» старой хозяйки усадьбы явно маячила тень Сергеенко, яснополянские планы которого неуклонно расширялись. Толстовская семья все больше и больше, не без основания, подозревала в нем манию величия и претензию на незабываемую роль «батюшки-благодетеля». Вряд ли случайно еще в конце января нового, 1919 года Сергеенко «подкрался» к Софье Андреевне и «полтора часа душил разговорами» о том, что «из какого-то Комитета крапивенского охраны детей приезжали люди, которые хотят выселить» из усадьбы всех родственников Толстого, кроме нее, и «устроить детский приют на двенадцать детей», а ее решено поместить в «двух комнатах». Она, правда, не верила, но всего боялась, и в конце концов такие разговоры достигали цели.

Заявление родственников Толстого было, казалось, давно ожидаемым толчком, за которым последовала серия акций общества, формально преследовавшего благие цели. Уже в конце февраля общество направило в Совнарком письмо, в котором содержалась настойчивая просьба срочно санкционировать передачу имения обществу «согласно просьбе С. А. Толстой и Т. Л. Толстой-Сухотиной» «в целях создания хозяйственно– культурно-просветительского центра». Само собой разумеется, для осуществления намеченных мероприятий правление запросило новые долгосрочные ссуды. На абракадабру «хозяйственно-культурно-просвети– тельский центр» и нелепость такого симбиоза из фактически взаимоисключающих компонентов тогда вряд

ли кто обратил внимание, а между тем это обстоятельство вскоре породило принципиальные разногласия между обществом и младшей дочерью Толстого. Впрочем, на первых порах все шло гладко. 5 мая тульский губземотдел вынужден был выделить имение «в общенациональную единицу с изъятием его из ведения местных властей». Это было очень важно: в рутинных и непредсказуемых местных условиях толстовская усадьба теперь уже на юридической основе выделялась среди многих таких же тульских имений, принадлежавших «представителям буржуазного класса».

Обществу разрешалось теперь «обращать доходы на культурно-хозяйственные цели», и одновременно было отпущено 175 тысяч «на расходы, не терпящие отлагательств». Однако основная проблема, заключавшаяся в том, что имение оставалось в ведении Наркомзема, которого не интересовали музеи, похоже, никого не беспокоила. Ассигнования пока поступали, и в этой ситуации, с позиции Сергеенко, не имело никакого смысла разделять «хозяйственные» и «культурные» цели. И хотя новым постановлением от 27 мая 1919 года Комиссариат земледелия признал Ясную Поляну «имением общегосударственного значения», тем не менее управлять усадьбой обществу разрешалось только «под контролем и по инструкции Наркомзема». Правда, тогда же, в конце мая, появился и документ, подтверждавший уникальную культурную ценность памятника. «Охранная грамота», выданная обществу за подписями заместителя наркома просвещения историка М. Покровского и председателя коллегии по делам музеев и охраны памятников искусства и старины Н. Троцкой-Седовой (жены Л. Троцкого), декларировала, что дом и усадьба в Ясной Поляне, как и «все хранящиеся там вещи, картины, портреты, библиотека, мебель, архив, рукописи», «представляющие исключительную культурно-историческую ценность и являющиеся национальным достоянием, находятся под охраной Наркомпроса» и потому «не подлежат ни реквизиции, ни вывозу». Это были важные формулировки, и хотя они и оставались тогда лишь декларациями, но подсказывали путь к фактической национализации памятника и помогали утвердить на го

сударственном уровне мысль о Ясной Поляне как об «общенациональной единице».

Правда, пока все оставалось в основном на бумагах, в потоке которых правление продолжало утопать. Новый план Сергеенко заключался в создании в Ясной Поляне образцового советского хозяйства.

В это время бурную деятельность, в сущности противоречащую идее музея, развил Николай Оболенский, муж покойной Марии Львовны Толстой. Совхоз, которым он заведовал (помощником у него, кстати, был сын Сергеенко – Михаил), с мая 1919 года активно расширял хозяйственную деятельность на территории самой усадьбы, бесцеремонно приспосабливая ее под новые нужды.

Оболенского вскоре утвердили в Наркомземе в должности завхоза, и перед Сергеенко открывались теперь огромные возможности, а главное, впереди очередного начинания снова был он, и все это уладилось в каких-нибудь три месяца. План свой он начал осуществлять с того, что взял в штат много помощников. «Писатель» тем временем активно входил в роль, все чаще и чаще покрикивая на Софью Андреевну и ее старшую дочь. Те слабо пытались протестовать против произвольной «распределиловки» немногочисленных продуктов, но Сергеенко говорил, чтобы они не вмешивались не в свое дело, так как ничего не понимают, что их «удельный вес равен нулю» и что решать все будет только он. После таких столкновений вдове оставалось лишь записывать в ежедневнике: «Сегодня была неприятность с П. А. Сергеенко. Он нагрубил мне, а я ему сказала, что, если б Лев Николаевич мог слышать, как посторонний человек груб с его женой, он выбросил бы его в окно». Разбору их споров вынуждено было посвятить несколько своих заседаний и правление общества, но никто, естественно, ничего не решал.

Конечно, хозяином Оболенский оказался никудышным. Это быстро поняли окружающие, да и сам он теперь осознавал это не хуже других. Бухгалтер Оболенского В. В. Огнев много лет спустя вспоминал: «Оболенский практически мало уделял внимания хозяйству и служил как бы для представительства и администриро-

вания. Образованный и хорошо воспитанный, всегда безукоризненно одетый, он продолжал жить спокойной размеренной жизнью, как жил в своем имении. Его мало интересовало хозяйство, а оно тогда крайне нуждалось в коренной перестройке. Оболенский чувствовал себя временным жильцом, был ко всему апатичен и искал возможности нового устройства для своей семьи и себя… Он редко появлялся на полевых работах и других участках хозяйства. Часами лежал у себя в кабинете, на диване. Читал, скучал и не находил себе места». При таком хозяине и мало что смысливших в сельском хозяйстве, едва достигших совершеннолетия помощниках новообразованный «совхоз» вряд ли мог, по мнению того же Огнева, даже «едва сводить концы с концами», если бы не надежный кучер Толстых Андриан Павлович Елисеев. Еще в 1905 году он приехал из соседней деревни Ягодной и нанялся к Толстым. Это ему довелось везти Льва Николаевича памятной ночью 28 октября из усадьбы на станцию Щекино. Теперь хозяйство, по сути, легло на его плечи. Все развалилось бы не начавшись, если бы не трудолюбивый и опытный Елисеев. Пятидесятитрехлетний Андриан Павлович явно через силу, но терпеливо и безмолвно нес свою ношу. Было ясно, что на очередное сергеенковское предприятие, субсидировавшееся государством во имя Толстого, быстро собиралась команда нахлебников, никакой пользы от них усадьбе быть не могло. Более тысячи человек оказались «на государственном снабжении, получали пайки, хотя земля, всего 30 десятин, обрабатывалась крестьянами исполу». Толстовская семья с болью наблюдала, «как в Ясной Поляне распоряжаются чуждые Толстому люди. Его именем выпрашивали подачки у правительства, неправильно распределяли средства, а усадьба постепенно приходила все в больший и больший упадок Зарастал старый парк, погибали плодовые деревья, в Чепыже срезали старые березы, разрушались постройки». В родном доме Толстого, где каждая вещь напоминала о его жизни, все переворошили, перепутали. Невесть откуда появились распорядители, и в этом доме все теперь казалось нелепым и неузнаваемым, «все изменилось», и только две толстовские комнаты «оставались в том же

виде, что и при нем». Татьяна Львовна, имевшая символическую должность хранительницы яснополянского дома, не могла противостоять новым распорядителям. Софья Андреевна «никак не могла добиться, чтобы в большом доме вымыли и вставили вторые рамы. А была уже поздняя осень, холодно, во флигеле, где жил Оболенский, дом был уже давно утеплен». Наконец Софья Андреевна, «стоя на сквозняке, сама стала мыть стекла».

Споры на время стихли летом 1919 года. Можно было как угодно относиться к большевикам или Деникину, но беда в данном случае оказывалась для всех одна: столкновение враждующих сторон вблизи Ясной грозило прежде всего разрушением усадьбы. С приближением деникинской армии в Туле начались волнения, люди ходили «с белыми флагами», которые «выставили на здание почты». А в Ясной Поляне тем временем скапливались воинские части. В самом толстовском доме разместился командирский состав. Все это усиливало страх обитателей усадьбы, в особенности Софьи Андреевны. Ее и пугала, и мучила бессмысленность того, что происходило и происходит именно в Ясной Поляне – «страшно стало жить»; в деревне расположился целый эскадрон, «подумать страшно, что живут вооруженные люди на территории, где родился Толстой!», «надвигается что-то жуткое и страшное». Над толстовским домом взвился было и красный флаг, но Татьяна Львовна настояла на том, чтобы флаг убрали. В первый же день красноармейцы разбрелись по саду и принялись трясти деревья, набивая карманы яблоками. Яснополянцы вынуждены были обратиться к командиру, и тот вместе «с политическим комиссаром и другими побежал в сад и тотчас же прекратил грабеж».

После многих совещаний в конце концов правление решило добиваться у Совнаркома вывода красноармейских частей из толстовского имения, а при случае и просить достижения договоренности между большевиками и деникинцами относительно сохранности усадьбы.

Президиум ВЦИК признал серьезность ситуации и необходимость вывода территории Ясной Поляны из сферы военных действий. В ноябре, когда опасность

миновала, в тульском «Коммунаре» появилась заметка «Большевики не разрушители», в которой упоминалась только что миновавшая драматическая ситуация в толстовской усадьбе. Это было обычное противопоставление святости нового режима варварству белой армии. Как позже стало известно, «в ставку Деникина было послано сообщение о том, что Ясная Поляна выведена из сферы возможных военных действий». Судя по всему, «деникинские разбойники» с не меньшим уважением отнеслись к той «культурной ценности», какую являло собой толстовское имение, превратившееся было в заложника красных.

А Софья Андреевна доживала последние дни. Она осознавала, что в земной жизни для нее все закончилось, и с печальной усмешкой помечала в своих записях: «Слабею умом и пониманием: "Под гору пошла дорога", как говорит Тургенев».

Ломались все представления об устоях жизни. Фантасмагория быта становилась нормой, и аномалией оказывались редкие проявления прежнего хода вещей. На Новый год вместо огромной семьи Толстых и дворовых вокруг елки теперь «танцевали солдаты, пленные» вперемежку с дворовыми и горничными. Сергеенко это называл «демократическим балом».

В большом и пустом доме научились обходиться одной лампой или восковой свечой. За один пуд скверного керосина просили 60 рублей. Софью Андреевну поразило «известие о том, что разогнали Учредительное собрание и два матроса убили Шингарева и Кокошки– на» – министров Временного правительства. Спокойнее становилось, когда приезжал Высокомирный. С ним появлялись солдаты, милиция. С Высокомирным, «очень симпатичным» человеком, пили чай, Софья Андреевна занимала его «разными своими трудами: альбомами, рисунками цветов и грибов, каталогами книг». Но и в последние месяцы жизни жена писателя то «делала опись двух библиотек и спальни Льва Николаевича», то пыталась закончить копию репинского портрета Толстого, то снова разбирала письма мужа, снимала с них копии, принималась дописывать автобиографическую «Мою жизнь». Ее очень расстроила «потеря шести лис

тов описи яснополянских вещей в верхне м этаже», хотя она и перерыла весь дом, – пришлось снова браться за описи и каталоги.

Долгие часы проводила она в обществе сестры Татьяны Андреевны: «…сидим вдвоем с сестрой в зале за большим круглым столом, и в воспоминаниях проходят все те же лица, которые сиживали за этим столом, и не думалось о том, что почти все уйдут, и сердце больно сжимается особенно потому, что те, кто жив, страдают от холода, голода и войны». Но в доме еще оставались тихий Душа Петрович, невозмутимая мисс Вельс (учи– тельница-англичанка в семье Толстых), а по комнатам одиноко бродил бывший камердинер Льва Николаевича Илья Васильевич Сидорков. Как и прежде, приезжала бывшая жена Андрея, милая Ольга Дитерихс. Вдову Толстого особенно радовало, что с ней оставались «две Тани» – дочь и четырнадцатилетняя внучка «Татьяна Тать– яновна». Но беспокоила их судьба. Софья Андреевна видела неприкаянность дочери, ее нервные стычки с Сергеенко. Приученная отцом к мысли о неизбежности разрушения помещичьего уклада, она с изумлением наблюдала неприкрытые спекуляции Сергеенко на имени отца. В августе 1918 года, уже основательно узнав повадки «благодетеля», она записала в свой дневник «Он сидит в Ясной и именем Льва Толстого сохраняет помещичий строй, буржуазную, праздную жизнь, излишества и земельную собственность». Но она вынуждена была, как и мать, пользоваться результатами этой спекуляции, и сознание зависимости от Сергеенко было особенно противно. Поэтому временами Татьяна Львовна порывалась бежать «вон из Ясной Поляны», где на каждом шагу чувствовала «фальшь и притворство». Но брала себя в руки и старалась держаться. Среди хаоса нового быта вдруг придумывала для всех конкурсы с написанием картин или сочинения, и мать старалась выполнять задания дочери.

Обитатели Ясной Поляны были постоянно озабочены поисками продовольствия. Татьяна Львовна отправлялась на тульский базар менять бальные платья матери на продукты. А там царил абсурд: «продать ничего нельзя, купить нельзя, иметь у себя нельзя»; время от време

ни базар неожиданно оцепляли конные и принимались разгонять торгующих. Самым несносным было то, сокрушалась старшая дочь, «что никто не знает своих прав».

Тем не менее в усадьбе сохранялся привычный распорядок В установленный час Софья Андреевна своим обычным быстрым шагом входила в столовую и садилась на прежнее место у самовара, а после нее уже усаживались все остальные и начинался обед. Уже в начале 1980-х годов в Италии семидесятипятилетняя «Татьяна Татьяновна» не могла без смеха вспоминать обеды тех голодных месяцев, когда лакей в белых перчатках «подавал на стол день за днем одну и ту же…вареную кормовую свеклу».

Несмотря ни на что, количество посетителей усадьбы росло: «железнодорожные учителя», «голодные курсистки», «разные комиссары и неизвестные господа», «дети, девицы, гимназисты, члены какого-то трибунала»; мог приехать и «делегат от шведского посольства с графиней Дуглас» или «грузин, находившийся во главе какого-то правительственного учреждения». Софья Андреевна ничему не удивлялась и не возражала, когда ее просили сфотографироваться с группой, хотя теперь это казалось ей «тяжелым и бесцельным». В сергеенков– ское общество она больше не верила. Видела, как члены общества то и дело собираются на свои заседания, «говорят много, дела же ничего не двигаются».

Восемнадцатого сентября 1919 года в Ясную Поляну приехал М. И. Калинин. Примечателен этот приезд прежде всего тем, что он открыл собой бесконечную череду последующих наездов высокопоставленных большевистских лидеров на родину Толстого, включив ее тем самым в арсенал партийной пропаганды. Калинин с его «хорошими манерами» «умного мужика» внимательно осмотрел дом, а после, за чаем на террасе, между ним и вдовой писателя и ее старшей дочерью затеялся долгий и обстоятельный разговор, не приведший, однако, к взаимному согласию. Проходил он не без сумбура, внесенного пропажей восьмидесятирублевого ведра. Говорили о Толстом, о войне, о революции, о голоде.