Текст книги "Повседневная жизнь Льва Толстого в Ясной поляне"
Автор книги: Нина Никитина
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)
Повседневная жизнь Льва Толстого в Ясной поляне
Татьяне, Владимиру, Анне и Марку, моим самым любимым вдохновителям,
посвящается…
Предисловие
О вечной повседневности
Существует привычный и устоявшийся взгляд на Толстого. Лев Толстой – гениальный классик, строго взирающий со своей высоты на суетное, тленное. Он больше знаком нам как великий художник, озабоченный вечными проблемами духа. Сиятельный образ невольно ослепляет нас, не позволяя рассмотреть в нем земное, своеобразно повторяющее божественное. Но Толстой един и целостен, и в самом мелком, и в самом грандиозном. Един во множестве, постоянен в изменчивости, бесконечен в ограниченности. Он сам – абсолютное движение! Толстой был убежден в том, что «истина в движении – только». Он постоянно искал необычное в обыденном, оригинальное в банальном, вечное в повседневном. Ему было интересно все реальное, будничное, мимолетное, живое. Первой и последней любовью стала для него Ясная Поляна, превратившаяся в его Вселенную.
Уже в самом толстовском имени скрестились вечность с повседневностью. Лев Николаевич! – Так, да не так! Он сам называл себя только Лёв, произнося «ё», а не «е». Так же обращались к нему и самые близкие. «Феномен повседневности» раскрывается нам через призму гениальной личности Льва Толстого, через прихотливый узор его жизни. Классический Толстой предстает перед нами в каждодневности, где сталкивались порывы естества и этикет поведения.
Мы надеемся, что читать книгу будет легко и занимательно. Во-первых, потому, что нами отобраны те сюжеты, которые, с нашей точки зрения, и сегодня способны возбудить живой, а не просто академический интерес. Во-вторых, потому, что нигде так ярко не проявляется характер человека, как в обыденной форме человеческого бытия. В-третьих, интенция повседневности наиболее четко просматривается в эффекте двоящихся смыслов «обыденное – необычное». В-четвертых, соприкосновение с великой персоналией эстетизирует данную проблему, давая каждому из нас хотя бы «один час полной жизни», где есть и бедность, и любовь, когда тайное становится явным, конечное – бесконечным, невыразимое – отчетливым. Мы узнаем, как складывалась уникальная жизнь из сонма будничных реалий и из обыденных состояний. В заботах о здоровье, о чистоте в доме, о комфорте близких, о чувстве долга, о «привычном от вечности» протекала жизнь Льва Толстого, как порой проходит и наша жизнь «здесь и сейчас».
Со временем жизнь Толстого мифологизировалась. Вполне будничная, в общем-то, похожая на нашу с вами, она оказалась уникальной и впечатляющей своими плодами. Вроде бы каждый день был похож на другой: прогулки пешком или верхом на лошади при любой погоде, завтрак, обед, ужин, всегда в одно и то же время; игра на фортепиано, в шахматы, в карты. При этом работа без выходных, проходившая за письменным столом, из-за чего писатель называл себя «машиной для писания».
Попытавшись прочертить демаркационную линию между простым и великим, профанным и сакральным, рутинным и харизматическим, мы убедимся, что даже гению не дано оторваться от обыденного.
Суть нашего замысла заключается в осмыслении первой, «всехней» реальности, то есть нашей с вами обыденности, которая в особых случаях подвергается мутации. Так рождается совсем иная, вторая реальность, и в этом заключается исключительное право гения.
Толстой в контексте каждодневного бытия предстает не в каноническом облике, а будто бы в домашнем хала
те, с неудобными вопросами. «Черти водятся в мелочах», казалось бы, никоим образом не совместимых с образом гения. Но мелочи эти так расширяют горизонты видимости, что позволяют нам открыть для себя Толстого непривычно обыденного.
Его творчество давно стало достоянием мировой культуры. И как всякое творчество оно не стареет, поэтому и воспринимается Толстой не только как классик, но и как современник.
Кризисы неотступно сопровождали его и завершились вполне предсказуемым финалом – уходом из Ясной Поляны. Он объяснял изменчивость телесных и душевных движений тем, что «нет ничего stable (стабильного. – Н. Н.) в жизни», и потому невозможно приспособиться ко всем прихотям повседневности раз и навсегда. Ведь она подобна текущей воде. Семейное счастье, здоровье, финансы, усадебное хозяйство, увлечения постоянно подвергаются эрозии времени. Толстовское бытие было изменчивым, как облака на небе. Писатель примерял себя к некоему канону, но заканчивалось это неудачей. Он легко сходился и расходился с людьми, мог внезапно изменить свои взгляды, относился ко всем теориям нигилистически. Он изобретал собственные универсалии, «чтобы знать, что делать прежде, а что после».
Как он смог преодолеть комплекс «самого пустяшно– го малого», который, по словам его учителя, ничего «не может и не хочет»? Он сам много раз говорил о собственной никчемности, и это не являлось для него самоедством или преувеличением. Феномен его личности заключается в том, что он упорно сопротивлялся фатальным ужасам жизни, находя в себе адекватную силу для противостояния им. Свои экзистенции между городом и деревней, тишиной Ясной Поляны и шумом железной дороги, одиночеством и публичностью, вечностью и повседневностью Толстой преодолевал творчеством, а раздвоенность гармонизировал волей к жизни.
Нам чрезвычайно интересно знать, как Лев Николаевич стал великим человеком. Толстой был убежден в том, что он существовал еще до того, как родился, что
он – произведение всех своих предков, живших задолго до него. Недостающие знания о них он компенсировал богатством своего воображения. Деда, мать, отца он во многом мифологизировал. Его жизнь протекала в прихотливой дуальности, ежедневное героизировалось, становясь «небудничным». В этой удивительной жизни ничего не было случайным. Толстой мог бы оказаться хозяином других имений – Никольского-Вяземского, Пирогова, Щербачевки, но стал владельцем именно Ясной Поляны. «Лучезарному» Льву наиболее соответствовала семантика Ясной Поляны, она стала адекватной формой его бытия. Только здесь он мог ри– туализировать свой образ жизни, персонифицировать повседневность, бодро прогуливаясь по дорожкам в усадьбе – в драповом пальто, подпоясанном ремнем, в больших сапогах, в круглой мягкой шапочке, с трос– тью-стулом в руке.
Толстой не отличался богатырским здоровьем, но благодаря своей воле благополучно преодолевал многие недуги, повторяя, что самая страшная болезнь – вера в докторов. Считал, что поставить больного на ноги может только сиделка, потому что смысл лечения усматривал не в хирургических операциях, а в сестринском милосердии. И верил в свои духовные силы, в здоровый дух. Воодушевлялся, когда близкие и гости, наблюдая, как он в 67 лет крутит «солнце» на турнике, восторженно восклицали: «О-ля-ля!»
Один из способов озадачить сороконожку – спросить: с какой ноги она начинает ходить. Толстой говорил: «Чтобы объяснить, что я хотел сказать в "Анне Карениной", ее надо написать заново с первой до последней строки». Как изобразить выдуманного Ивана Ивановича или Марью Петровну, чтобы не было совестно? Разве возможно написать о дождике, о чувствах девицы, ее мечтах, да так, что и Тургеневу не снилось, и чтобы это было интересно? Он ответил на это своими гениальными произведениями. Толстой черпал свои творческие интенции из банальной повседневности, соединяя божественное с человеческим, необычное с обычным, прозу жизни с поэзией. О волевом «механизме» своего письма он поведал в дневниках, подробно
описав все свои усилия, направленные на преодоление пороков, мешавших достижению успеха. Он завел «Правила для развития воли», «Франклиновский журнал». В них изо дня в день давал себе задания, точно указывая сроки их исполнения. Чтобы совершенствовать стиль, Толстой занимался переводами. С помощью таких «сизифовых» штудий – переводов с иностранного языка на русский – он попутно еще и развивал свою память.
То, что он писал, сначала выходило «лениво, слабо и трусливо», но со временем – «бесстрашно». В дневниках фиксировались прототипы, зрительные образы, фабула, ритм, развязка.
Для «каторжного» труда был необходим соответствующий антураж – пустой письменный стол, маленький стульчик, плотно закрытые двери кабинета. А еще – утренний кофе, тишина, одиночество. Толстой творил, не ожидая вдохновения, не признавая выходных и праздничных дней. Его кабинет был крепостью, в которую никто не мог входить во время его работы. Здесь он пытался «перетолочь» повседневность в литературу, словно сестер Берс – Таню и Соню – в Наташу Ростову.
Он называл себя «литератором по способности и аристократом по рождению». Хаос личной жизни преодолевал благодаря писательству, кинувшись в него «сломя голову». Несмотря на то, что «литературная подкладка» была противна ему, он каждый день работал за отцовским письменным столом, подпитываясь «энергией заблуждения».
Однако Толстой не ограничивался писательством. Он успешно совмещал сонм профессий и должностей – помещика, учителя, офицера, лесовода, издателя… Короче, «ходил на голове». В хаосе добра и зла невозможно четко отделить одно от другого. Жизнь творилась ежесекундно. «Кустарно» он убеждал всех в том, что истинны только парадоксы. «Прямые выводы разума ошибочны, нелепые выводы опыта – безошибочны».
Нигде так ярко не проявляется характер человека, как в повседневной жизни. Толстой бывал и домоседом, и страстным пилигримом, и любившим уединение литератором, и публичным экстравертом. Яснополянское бытие помогло понять, что невозможно жить только
философскими экзальтациями. Чтобы быть практическим человеком, лучше жить в усадьбе, уберегающей от ненужных городских соблазнов. В городе прожигается пропасть денег, люди делают долги, а в усадьбе все обстоит иначе.
Толстой постоянно путешествовал в пространстве быстроменяющейся жизни, запечатлевая ее в своих текстах – в 180 тысячах рукописных листов. Его вхождение в литературу было не совсем типичным. Бросив университет, он оказался в роли титулованного недоросля, постоянно метавшегося между Ясной Поляной, Москвой и Петербургом. Формально он отставал от своих сверстников, сумевших быстро сделать карьеру. Он же в то время прожигал «пропасть денег», но не забывал при этом о самом главном – о разработке концепции поведения.
Ежедневно, с упорством, достойным восхищения, Толстой опровергал прозвище – «самого пустяшного малого». Он проживал «очень серьезную жизнь», упорядочивая и умопостигая ее и преодолевая хаотическую, иррациональную игру случая. Все дни проводил он в окружении кипы книг, нахмуренно изучал их и быстро делал пометки на полях. Творческие штудии вошли в плоть и кровь, став постоянной потребностью и привычкой. Вечерами делился своими литературными планами, впадал в отчаяние, думая, что ничего не получится. Вдохновение заменял чтением, осознавая, что в литературе – все уже было. Две реальности благополучно уживались в нем. Писать – значило для него «думать за столом», а потом удивлялся, стыдился «такой глупости», называя ее «переливанием из пустого в порожнее». На самом деле эта «глупость» была воплощением того, о чем когда-то так мечталось. Теперь же, когда мечта осуществилась, Толстой уверился в том, что литературная жизнь – только одна из возможностей реализации его внутренних черт и что подлинный характер на самом деле раскрывается в совокупности реализованных и нереализованных возможностей.
Он отличался чистоплотностью, способностью к бесконечным тренировкам, терпеливостью, большой
бережливостью, неразборчивостью в еде, абсолютной непривередливостью.
Повседневная жизнь Ясной Поляны имела свои особенности. Например, диеты. Толстому предписывалось «кушать три раза в день, не употребляя при этом гороха, чечевицы, цветной капусты». Разрешалось «пить молоко с кофе не менее четырех стаканов в день», а также «вино, которое можно было заменять портером». Врачи-диетологи рекомендовали писателю употреблять овощи – морковь, репу, сельдерей, брюссельскую капусту, печеный картофель, квашеную капусту, салат, предварительно ошпаренный кипятком; фрукты – печеные протертые яблоки, апельсины («только сосать»); желе, кремы и «дутые» пироги. Разрешалось есть всевозможные каши, а также яйца, сбитые со спаржей.
Толстой постоянно нес ответственность за свою харизму, что отразилось на его внешности, манере поведения, уровне расходов. Годами вырабатывался особый стиль жизни – чрезвычайно персонифицированный гениальной личностью. Он мог удариться, например, в мистицизм, читая Библию, Талмуд, Евангелие чуть ли не на всех языках мира, исписывая при этом целую кипу бумаги. В итоге набрался целый «сундук», заполненный мистической моралью и разнообразными «кривотолкова– ниями». Но считал, что это и есть самое главное его дело.
Лев Николаевич чувствовал себя «плохим поваром», когда случайно оказывался на богатом рынке. Мечтал об изысканном обеде, приготовленном из купленных на рынке продуктов, но «портил» этот воображаемый обед, пережарив, например, рябчиков. Однако от раскладывания провизии ему было «ужасно весело» – сразу же возникали в голове планы новых сочинений.
Толстой мог часами работать за верстаком, чтобы смастерить достойную обувь для Афанасия Фета: «всучивать щетинки, тачать, выколачивать задник, прибивать подошву, набирать каблук».
Казалось, в Ясной Поляне жизнь протекала, как в других имениях: хозяйственные заботы, чистота и порядок в доме, обеденные ритуалы, развлечения. Но не совсем так. Особые токи связывали обыденность с гениальными озарениями, невольно преобразовывая хаотич-
Глава 1 Сиятельный дед
«У меня воспоминания, одни как Монблан, а другие – как муравейные кучи», – признался как-то Толстой. Память о предках была сравнима только с вершиной Монблана, где легче дышится. Восемьдесят два года Лев Толстой писал книгу жизни, в которой одно из главных мест было отведено его замечательным предкам, ставшим важным связующим звеном между прошлым и настоящим. Самой изысканной толстовской собственностью было прошлое Ясной Поляны, сотворенное его дедом по материнской линии – «гордым и даровитым» князем Н. С. Волконским. Родная усадьба являлась для писателя драгоценным мемориалом, где все было пропитано духом деда, матери, отца.
Гениальное уникально всем, в том числе и утробной памятью, врожденными идеями, позволяющими осознать себя как произведение предшествующей жизни предков. Толстой не раз говорил, что он сам себе интересен чрезвычайно с того момента, когда начал «быть», то есть задолго до своего рождения. Его харизматическая личность вобрала в себя лучшие черты предков: Волконских, Толстых, Ртищевых, Горчаковых, Чаадаевых, Неплюевых, Трубецких, Голицыных, Головиных, Одоевских, Мещерских, Разумовских, Ушаковых. Родословная, достойная гордости, сулила и долгий, почти «мафусаилов век», и блестящий успех. Уникальный генофонд, подкрепленный еще и родственными узами с величайшими умами России – Пушкиным, Чаадаевым, Одоевским, Тютчевым, – яркое подтверждение очевидного факта: русское дворянство – не просто родня, но и великая литературная семья.
У Толстого, как сам он однажды признался, был «культ предков». А у них – культ мундира. Он почитал все, что было связано с ними, – фамильные портреты, семейные предания, дедовские книги, мебель, «пахнувшие семейными воспоминаниями». Прошлое чем более удалялось от него, тем становилось дороже. Он верил в неразрывную связь поколений, убеждая семейное окружение в том, что «люди думают так, как отцы их думали, а отцы – как деды, а деды – как прадеды». Тем не менее в старости он видел, как на его глазах «разрушалась старина», дворянская культура, как исчезала патриархальность. В небытие уходило старое барство, на месте которого произрастало новое. Толстой, страстный архаист, делал, кажется, все для того, чтобы в Ясной Поляне продолжали жить «запахи и звуки» дедовского времени. Здесь, в этом живом, домашнем музее, сохранялись усадебный уклад, культура предков, их мемориальный фантом.
Каждый из нас, считал Лев Толстой, представляет собой итог бесчисленных сложений. Всю свою жизнь великий человек стремился продолжить дело князя Волконского – неординарной личности, боевого генерала от инфантерии, чрезвычайного посла в Берлине, образованнейшего человека, эстета, тонкого ценителя искусств, любителя усадебной жизни, – особой независимой формы приватного бытия. Сиятельный князь явился реформатором старой усадьбы, создателем ее новой истории. Его жизнь окутана тайнами и загадками, которые стремился разгадать его замечательный внук Тень ушедшей жизни вызывала «рой воспоминаний». Ампирный образ усадьбы, сотворенный дедом, производил на великого внука сильное эмоциональное впечатление. Лев Толстой любил все, что было связано с дедом, его временем, его делами. Любил настолько сильно, что, за небольшими исключениями, полностью «процитировал» его образ в «Войне и мире». Он никог
да не видел деда, потому что родился спустя семь лет после его смерти, но всегда находился под обаянием семейных преданий о нем, желал физически ему подражать. «Было время, – вспоминал он, – когда я старался стучать ногами, чтобы быть похожим на деда». Правда, он боролся со своими желаниями подражать деду. Так, в своей записной книжке молодой Толстой записал: «Воспоминания детства, желание подражать деду, любостяжание, порывы сладострастия». В «Дьяволе» Толстой говорил о своем герое словно о себе, – «Самые обычные консерваторы – это молодые люди. Так было с Евгением. Поселившись теперь в деревне, его мечта и идеал были в том, чтобы воскресить ту форму жизни, которая была не при его отце, а при деде». Ясная Поляна – своеобразное «эхо» сиятельного предка, отражение его чувственного опыта в облике усадьбы.
Дед писателя был во всех отношениях примечательной личностью. Правда, примечательность эта за ореолом его гениального внука как-то затушевалась, стерлась в людской памяти. А между тем князь Н. С. Волконский должен нас интересовать не только потому, что он дед Л. Н. Толстого и что его внук наследовал некоторые черты его характера, но и потому, что он один из типических представителей своей эпохи и своей среды, прототип князя Николая Андреевича Болконского в «Войне и мире», владелец Ясной Поляны, где он распланировал усадьбу, посадил парк и возвел существующие и поныне постройки.
Князю Н. С. Волконскому было чем гордиться, вспоминая прожитые годы. Ведь он венчал собой мощную ветвь одного из древнейших княжеских родов России. Предки его вели род от одного из Рюриковичей, князя Михаила Черниговского, канонизированного православной церковью. Доказательством тому была висевшая в яснополянском доме красивая генеологическая таблица Волконских, похожая на большую реку с многочисленными притоками. В деде, как в одном из лучших представителей рода Волконских, «можно заметить некоторые общие черты – независимость, сознание долга и чувство чести». Высокую цену заплатил за эти черты дед писателя. История отставки и опа
лы Волконского при воцарении Павла I проста и нелепа, какой могла быть только при Павле. Началось с того, что князя перевели командовать Азовским мушкетерским полком. А через полгода, в июне 1797 года, уязвив гордого, боевого генерала инспекторским смотром полка, его под смехотворным предлогом «исключили» из службы «без абшида». Это была отставка, да отставка к тому же без пенсии! Однако вскоре, 25 декабря 1798 года, Волконский «всемилостивейшим» повелением был возвращен на службу в чине генерал-лейтенанта, а через два дня назначен военным губернатором в Архангельск Еще через полгода был возведен в чин генерал-аншефа от инфантерии (пехотного генерала), с возложением на него обязанностей командира корпуса, стоявшего на случай предполагавшейся тогда высадки в Белом море французов. Французы, впрочем, как и ожидал Волконский, не высадились, и корпус был расформирован. Оставшись не удел, князь решил навсегда покончить с военной службой. «23 ноября 1799 года генерал от инфантерии кн. Волконский 4-й по прошению» был «уволен от службы с абшидом».
Конечно, вначале была неудовлетворенность новым своим положением, отсутствием привычных целей, но не в характере князя было отчаиваться. Неудовлетворенность должна была обернуться новой деятельностью. Совсем не старый, сорока шести лет, Николай Сергеевич был в расцвете сил. Тогдашнее его состояние достаточно точно представил Лев Толстой в набросках к роману «Война и мир»: «Екатерининский генерал– аншеф, теперешний генерал-лейтенант, князь Волхон– ской, отец князя Андрея, в 1805 году был еще свежий мущина (ему было 56 лет), готовый на всякую деятельность».
Деятельный, активный, он был полон планов. Два важных, серьезных дела, две страсти, на которые направил он всю свою энергию, вскоре захватили Николая Сергеевича. Двумя основными заботами на все время его новой, яснополянской жизни стали дочь и хозяйство.
С годами в Ясной Поляне сформировалась особая культурно-историческая среда, сложился удивитель
ный мир, который вряд ли существовал в какой-либо другой тогдашней провинциальной усадьбе, мир, который рефлексивно, своими традициями потом долго еще будет проявляться во всем жизненном укладе, обычаях, привычках, нравственных устоях толстовской семьи. Черты его тонко подметил толстовед Борис Эйхенбаум, описывая особую патриархальность быта семьи Волконских-Толстых: «Это была не та механическая, бессознательная патриархальность "старосветских помещиков", которая передается из рода в род и свидетельствует только об отсталости, провинциальности, а совсем другая – явившаяся результатом разочарования и "фрондерства", построенная на принципах восстановления утраченного "достоинства" и потому скрывающая в себе не столько консервативные, сколько реставрационные тенденции. Это была патриархальность с надрывом – сознательно и заново организованная (даже без достаточных на то реальных возможностей и средств), утонченная, преувеличенная и несколько стилизованная, соединяющая в себе элементы старорусского барства с французской чувствительностью и галантностью».
Поражаешься подчас, как удивительно всё взаимосвязано, как незримыми до поры до времени путями, прихотливо, затейливо плетущими вязь человеческих судеб, в потоке поколений возникает вдруг личность – сгусток, результат внешне не всегда согласованных усилий многих предков. Недаром "Толстой как-то сказал: «Я начал быть, но не совсем начал. Если бы до меня не было людей, разве я был бы такой же? Я – произведение предшествующих людей, то, что составляет мое я, было прежде меня». Ведь сколь важным оказалось то, что дед писателя навсегда покончил с военной карьерой, что разочаровался в нормах и законах жизни Grand monde– большого света, что, наконец, он, как и князь Болконский, уехав «в свое родовое именье», «начал строиться вроде феодальных баронов с башнями и замками, с садами и парками, прудами и фонтанами!».
Это извечный и в то же время безнадежный вопрос «что было бы, если бы?..», но многое могло бы быть иным, окажись иной судьба деда Льва Толстого, и, главное, не
посвяти он последнюю треть своей жизни усадьбе, любимому своему детищу. Возвратившись в Ясную Поляну, он с головой погрузился в нахлынувшие на него заботы. Усадьба досталась ему не новая. Приобрели ее Волконские в 1763 году, когда Николай был десятилетним мальчиком. Отец, генерал-майор Сергей Федорович Волконский, обстроиться не успел: сначала участие в Семилетней войне, чудесное спасение от неприятельской пули, благодаря нагрудной иконе, заказанной любящей супругой, услышавшей во сне голос свыше, позднее – хлопотная деятельность в качестве Крапивенского уездного предводителя дворянства, воспитание четырех сыновей, да и старость, наконец, – на всё это и ушли оставшиеся двадцать лет жизни. До перестройки усадьбы дело так и не дошло, и все заботы вместе с имением достались младшему из сыновей. То, что овдовевший к тому времени Волконский увидел по приезде в Ясную осенью 1799 года, окончательно убедило его в необходимости вплотную заняться хозяйственными делами, благо он уже успел вылечиться от подагры. За время, пока отец и сын преуспевали на ратном поприще, ветшали и дряхлели постройки, оплывали усадебные дороги, дичали яблони в садах, зарастал парк, мелели пруды. Впрочем, была тому и другая причина, пожалуй, более серьезная, – само время, ведь к началу XIX века яснополянская усадьба существовала уже более века. Необходимо было обновить усадебные дома, при этом гораздо удобнее было построить их заново на более выгодном, самом эффектном месте яснополянского рельефа – ведь теперь не было ограничений по рубке засечного леса и можно было расширять усадебное пространство в любом направлении. Новую усадьбу князь строил с размахом, с желанием не отстать от моды и традиций, царивших в то время. Ведь он намеревался жить здесь почти безвыездно. Богатый опыт государственной службы, европейские привычки, перемешанные с обычным укладом деревенской жизни, помогли ему создать genius loci– фамильную усадьбу, ставшую «целительной санаторией» для его внука. Частной жизни князь придавал первостепенное значение. Ведь государственная служба, потом отставка превратились в почетное прошлое.
Усадебная жизнь началась с курьеза. Прибывший в Ясную Поляну землемер стал уговаривать князя совершить взаимовыгодную, как ему казалось, сделку. Он предложил расширить яснополянские владения на 100 десятин, «прирезав» огромный кусок казенного леса. В качестве взятки землемер попросил у Волконского тройку лошадей. Как и следовало ожидать, это «коммерческое» предложение князь отверг, не в его правилах было заниматься подобного рода махинациями. Он готовил себя к жизни достойной, сменив ради этого придворную жизнь на усадебную, историю на биографию, службу на свободу, карьеру на творчество. Усадьба стала для него способом обретения духовной свободы и формой самовыражения. Именно здесь, вдали от столичных хитросплетений князь нашел себя, реализовав свою творческую энергию в архитектурно– ландшафтном ансамбле – важном финале его жизни. Здесь он принял ее как наслаждение, как красоту. Отлучение от большого света было добровольным выбором князя. В памяти промелькнули, когда-то казавшиеся ему такими значительными,' события. Он вспомнил свои дерзкие поступки, ставшие впоследствии легендами для его внука.
В Ясной Поляне правили мифы, особенно те, что были связаны с личностью князя. Они передавались из уст в уста, возбуждали воображение, в частности, те, которые касались его несостоявшейся женитьбы на Варваре Энгельгардт. Молодой и очень красивый Н. С. Волконский, согласно семейным хроникам, привлек к себе внимание светлейшего князя Г. А. Потемкина-Таврического, известного ловеласа, фаворитками которого были даже его родные племянницы. На сей раз он собирался устроить судьбу «рыжекудрой» Варвары, также являвшейся его любовницей. Жребий пал на Волконского, который находился в стесненном материальном положении и мог бы поправить его солидным приданым своей невесты. Варенька была молода (на четыре года младше Н. С. Волконского), хороша собой, прагматична, активна и независима. Князь был настолько оскорблен этим предложением, что вскипел, крайне нелестно отозвался о фаворитке Потемкина и наотрез отказался жениться
на ней. Карьера князя Волконского не состоялась. «Рыжекудрая» Варвара вышла замуж за его друга С. Ф. Голицына и счастливо прожила с ним, родив десять сыновей. Она преподнесла мужу не только впечатляющее приданое, но и бесконечные дядюшкины фанты, с помощью которых он приобрел в Москве несколько домов на Никитском бульваре. Ее супруг не стеснялся обращаться к благодетелю с различными просьбами: то попросит «пошарить по планам», чтобы побольше приобрести земли, то напомнит о своей болезни, из-за которой он «сделал обещание не есть мяса по постам», и поэтому просит подыскать ему местечко для рыбной ловли.
В том же году двадцатишестилетний князь женился на некрасивой тридцатилетней княжне Екатерине Дмитриевне Трубецкой. Брак был по расчету, а потому и не стал любовным событием. В 39 лет у жены Волконского родилась дочь Мария. Маше не исполнилось и двух лет, как умерла ее мать. «Странные сближения» располагают к размышлениям. Модель женитьбы князя один к одному повторится в супружестве его дочери: тот же расчет в браке, такая же ранняя смерть и младенец Лев, которому не исполнилось и двух лет, когда он потерял свою мать. И еще: вполне банальная история несостоявшейся женитьбы деда впоследствии обросла героическими деталями в сознании его внука, который с нескрываемым восторгом любил вспоминать дерзкий и гордый отказ князя жениться на развратной барышне, повлекший за собой опалу, а впоследствии и забвение.
Но все это осталось в прошлом. Дед писателя предпочитал жить настоящим. В то время Россия была охвачена страстью к строительству и модой на Руссо и Вольтера. Наступал золотой век усадебной жизни. Дух Вольтера витал повсюду, каждый начал «возделывать свой сад». Россия с ее бесконечными просторами превратилась в «милую» страну усадеб. На этих просторах складывалась великая усадебная культура, ярко проявившая себя в архитектуре и ландшафте, где столичный апломб легко породнился с сельской вольницей.
Волконский, верный и последовательный «вольтерьянец», шел в ногу со временем. На 20 лет Ясная Поляна превращается в строительную площадку. Своей страс
тью и энтузиазмом он преобразовывал облик усадьбы, придавал ей благородные черты ампира, так пленившие впоследствии внука. Князь искусно вписал свой ансамбль в сложный рельеф, удачно используя элементы прежней планировки: въездную усадебную аллею «Пре– шпект», Большой пруд, регулярный парк «Клины». Господский дом строился основательно. Его великий внук в другое время и в другой реальности столь же тщательно будет воссоздавать дедовский ансамбль в романном пространстве «Войны и мира», с любовью воскрешая повседневную жизнь князя.
Именно в ампире князь Волконский нашел то, что искал – простоту, порядок и красоту. Он являл собой тот уникальный тип людей, в котором сопрягались порядочность и тонкий эстетический вкус. В нем всё – от одежды до душевного стиля – было a la classic.Свое прошлое, состоявшее из фрондерства и вольтерьянства, он блестяще реализовал в ансамбле, парке, сохранивших его фантазию и ностальгию. Созданная им усадьба стала итогом его жизни. Из военного человека князь вскоре превратился в творца, ведь усадебное искусство тем и прелестно, что сами обитатели становились безымянными живописцами и зодчими. Дух творчества в Ясной Поляне ассоциировался с дедом писателя.
