Текст книги "Эйфель (СИ)"

Автор книги: Николя Д'Этьен Д'Орв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

ГЛАВА 26

Бордо, 1860

Толпа замерла от восторга. Этот пешеходный мост – подлинный шедевр! Люди долго следили за его сооружением издали, проходя мимо стройки. Но сегодня, в это жаркое августовское воскресенье, жители Бордо могут наконец не торопясь насладиться его видом, и мост привел их в полное восхищение.

– Господин Пауэлс, это великолепно!

– Ну прямо как кружево!

– Вы настоящий художник!

Пауэлс сияет, переходя от одной группы зрителей к другой и принимая тут и там охапки цветов. Все местное высшее общество при полном параде собралось здесь, на торжественном открытии моста, под тяжелым, грозовым августовским небом.

В ту минуту, когда предприниматель выслушивал очередной комплимент, один из рабочих заметил:

– Вы уж не взыщите, но настоящий-то художник тут господин Эйфель!

И он указал на инженера, который скромно стоял поодаль, иронически наблюдая за этой светской суетой.

– Эйфель? А кто это – Эйфель?

Пауэлс, состроив любезную мину, щелкнул пальцами, приглашая Гюстава подойти ближе.

– Да, конечно! Гюстав Эйфель – мой главный инженер. Молодой человек, очень талантливый, с большим будущим.

Эйфель поклонился и тронул Пауэлса за плечо. Казалось, его снедает глухое беспокойство. Сегодня с самого утра инженера что-то мучило, он и сам не мог определить, что именно. Скорее всего, причина в непрерывных августовских грозах. Он был так угнетен, словно над ним нависла неведомая опасность.

– Бригада прибыла? – спросил Гюстав.

– Да, все здесь.

– Вместе с женами?

– Похоже, что так.

– А мэр?

– Только что приехал, – ответил Пауэлс. – Смотрите: вон он там, у буфета, пьет пиво. Видимо, его мучит жажда.

– Что ж, по такой жаре… вполне его понимаю, – ответил Эйфель, оттянув тугой накрахмаленный воротничок.

Пауэлс обратил внимание на лихорадочное волнение инженера.

– Что-то не так, Гюстав? Вам сегодня полагалось бы выглядеть счастливым. Наконец-то он готов, ваш мост. И я прекрасно понимаю, что все комплименты, которые мне здесь расточают, относятся к вам.

Эйфеля удивила откровенность Пауэлса. Уж не кроется ли за ней что-то иное?

А гости вокруг чокались, поздравляя друг друга; рабочие и буржуа смешались в общей толпе. Да, прекрасная получилась инаугурация! Один только Гюстав выглядел мрачным и настороженным.

Какой-то низкорослый усатый человечек громко хлопнул в ладоши:

– Дамы и господа, пора сфотографироваться! Мне нужно, чтобы вся рабочая бригада выстроилась на берегу, у первой опоры моста!

Началась суматоха: рабочие отдавали свои стаканы женам, сожительницам и подружкам, чтобы собраться у самой Гаронны. Женщины с гордостью смотрели на своих мужчин.

Пауэлс дружески похлопал Эйфеля по спине:

– Присоединяйтесь к ним, Гюстав. Эта фотография обойдет всю Францию…

Однако Эйфель упрямо стоял на месте, тоскливо глядя на ворота строительной площадки, куда больше никто не входил.

– Ну, что с вами? – нетерпеливо спросил Пауэлс. – Вы видите, они ждут только нас!

– Эту фотографию нельзя делать без семьи Бурже!

Пауэлс пытался выглядеть спокойным, но это ему не вполне удалось. Его лицо потемнело, глаза забегали.

– Идемте же, я вас прошу…

Значит, Эйфель прав: что-то пошло не так.

– Почему у вас такой вид? Что-нибудь случилось? Где семейство Бурже?

Пауэлс не знал, куда деваться. Именно этого объяснения он и боялся, но не думал, что оно произойдет здесь, в день открытия моста. Да, Луи Бурже не облегчил ему задачу! Несколько дней назад Пауэлс обедал в парке его огромного имения, под широким навесом, по-семейному. Бурже обходился с Гюставом как со своим будущим зятем, и никто не подозревал, что это чистая комедия, – внешне между мужчинами царило полное согласие. У богатого бордолезца не было сына, и он обращался с Эйфелем по-отечески. Что касается его супруги, то эта дама, которая могла быть такой высокомерной и холодной, сейчас относилась к Гюставу с удвоенной любезностью и расточала ему медовые улыбки. Тем не менее и Пауэлс, и эта супружеская чета прекрасно знали исход дела. Правда, через несколько недель Луи Бурже как будто забыл об их уговоре, так что Пауэлс засомневался: неужто старик передумал? С одной стороны, для Пауэлса это было не так уж страшно: мост почти готов, а остальное – их дело. Кто знает, может, этот богач в конечном счете решил, что молодой Эйфель – хорошая партия для его дочери, которая сияла от счастья, сидя рядом с ним. Увы, нет… Отсутствие семьи Бурже на открытии моста ясно показывало, что ситуация не изменилась. Триумф Гюстава обернулся предательством. И Пауэлсу предстояло нанести первый удар.

Он сжал плечо Гюстава.

– Идемте фотографироваться, Эйфель, умоляю вас.

Но инженер не трогался с места. Он вымолвил только одно слово:

– Адриенна…

Пауэлсу нечем было его утешить; он снял руку с плеча инженера и пристыженно пробормотал:

– Мне очень жаль, Гюстав…

Эйфель поник и, шатаясь, пошел к выходу со стройки.

ГЛАВА 27

Париж, 1887

Еще один изнурительный день! Всю зиму шли дожди, что отнюдь не помогало делу, но люди хотя бы работали под землей. А теперь, с приходом лета, стройка вышла на поверхность и очутилась под жгучим, словно в аравийской пустыне, солнцем. Рабочим приходится то и дело обливаться холодной водой, осушать фляжки, выжимать свои каскетки, буквально пропитанные потом. Когда присутствия Гюстава не требуется на стройке, он работает в маленькой дощатой будке рядом с северо-западной опорой, где скрупулезно выверяет всё подряд – расчеты, размеры и стыковку отдельных деталей. По сложности конструкции эта башня превосходит самые хитроумные механизмы; она хрупка, словно карточный домик, который может разрушить малейшая неточность. Именно это волнует парижан, живущих на берегах Сены. Пока работы шли невидимо для них, люди еще уповали на чудо. Но когда башня начала расти на краю Марсова поля, стало понятно: оно будет существовать, это гигантское сооружение, которое Республика воздвигает против их воли перед их окнами. Прощай, прекрасная панорама – вид на деревья, широкий обзор до самого Трокадеро и Военной школы! Не говоря уже о том, что эта уродина погрузит их дома в тень. Украдет у них солнце.

Каждый день, приезжая на стройку и покидая ее, Эйфель сталкивается с разъяренными горожанами, которые подстерегают его у ворот. За решеткой неизменно торчат один-два протестующих с плакатами в руках, они бурно выражают свой гнев. В зависимости от настроения, хорошего или скверного, Эйфель говорит с ними учтиво или круто, но неизменно выпроваживает вон. Тогда они начинают писать письма протеста, тысячи писем…

– Сегодня не меньше двухсот, – озабоченно констатирует Компаньон, вываливая эти послания из джутового мешка на рабочий стол Эйфеля.

Гюстав переодевается за маленькой ширмой, – вернувшись домой, он не хочет обнимать детей, пока на нем рабочая одежда, пыльная и грязная.

– Ну, процитируй что-нибудь коротенькое…

Стиснув зубы, Компаньон вскрывает первое попавшееся письмо.

– Позорный торшер…

Гюстав посмеивается, завязывая галстук.

– Недурно! Еще что?

– Бородавка на теле Парижа…

Эйфель пожимает плечами.

– Это мы уже слыхали. Люди повторяются, как ни жаль.

Легкомысленное отношение Гюстава к общественному мнению тревожит Жана Компаньона. Инженер явно не принимает его всерьез. Застегнув пиджак, Эйфель подходит к груде писем и с комической гримасой перебирает их, как скупец – золотые монеты. Затем, выбрав одно наугад, распечатывает его и начинает читать. Компаньон видит, как он бледнеет; Гюстав комкает письмо и швыряет в корзину.

– Я не очень-то популярен, – заключает он, снимая пальто с вешалки.

– А тебе известно, что люди, живущие у реки, требуют не только остановки работ, но и полного демонтажа всего, что было построено за эти полгода?

– Ничего у них не выйдет, – говорит Гюстав и, водрузив шляпу на голову, разглядывает себя в маленьком зеркале, проверяя, все ли в порядке.

– Не строй иллюзий! Они уже составили список всех вредных и опасных последствий, заверенный математиками и геологами. Более того, определили количество погибших в случае, если башня рухнет!

Новая скептическая усмешка Эйфеля – похоже, эти угрозы его ничуть не трогают.

– Тебе следовало бы почаще читать газеты, – настаивает Компаньон.

При этих словах Эйфель мрачнеет. Газеты… Спору нет, парижская пресса долго поддерживала его. Гюстав считал Рестака всемогущим, но едва проект башни вошел в силу, как журналист отстранился от друга юности. С прошлого года они почти не виделись. В каком-то смысле это устраивало инженера: ему нужно было сосредоточиться, положить все силы на создание своего металлического монстра. Кроме того, когда он занят башней, ему кажется, что и она тут, рядом. И все же одна только мысль об Адриенне выводит его из равновесия. Конечно, он думает о ней, думает каждый день; мысль о том, что она здесь, в Париже, в одном с ним городе, и успокаивает и будоражит его, придает уверенности и вместе с тем угнетает. Но что он может сделать? Молодость давно прошла. Любовные печали должны кануть в прошлое. Сейчас главное в его жизни – эта безумная архитектура, эта «бородавка», этот «позорный торшер»… И никакая оскорбительная писанина не заставит его отказаться от своей миссии!

– Еще одно, – продолжает Компаньон. – Ко мне приходил Менье: рабочие требуют прибавки…

Гюстав вздыхает, беспомощно пожав плечами:

– Ты не хуже меня знаешь, что это невозможно…

– Они грозят устроить забастовку… Говорят, что рискуют жизнью, работая на высоте.

Нет, решительно, сегодня на него обрушились все неприятности разом.

Густав отворяет дверь своей будки и знаком просит Жана выйти, чтобы запереть ее. Здесь хранятся все планы башни и ее драгоценный макет. Не хватает еще, чтобы к этому потоку неприятностей добавилось ограбление…

– Они с самого начала знали, что придется работать на высоте.

– Одно дело знать и совсем другое – проводить дни напролет в таком подвешенном состоянии…

Мужчины одинаковым движением поднимают головы к гигантскому нагромождению подмостков. Какая величественная картина! Четыре опоры, словно четыре стороны света, уже выросли из-под земли. Они напоминают скелеты доисторических животных, о которых ничего неизвестно: то ли это свидетельства мифической эпохи, то ли продукт измышлений безумного ученого, вздумавшего воплотить в них зарю человечества. Эти четыре кружевные конструкции, пока еще готовые лишь наполовину, смотрят в небо; скоро они соединятся в одно целое, чтобы образовать первый этаж башни. И как же это будет прекрасно! Иногда при этой мысли у Гюстава выступают слезы на глазах. Знать, что он, скромный инженер из Дижона, через несколько лет подарит Парижу, Франции самое высокое сооружение в мире… такое стоит нескольких ругательных писем, разве нет? Эти протесты – как блохи на голове льва. Сущая мелочь…

Однако Компаньон неизменно напоминает ему о реальной стороне проекта – стоимости работ.

– Не забывай о постановлении Парижского совета, Гюстав: в случае двадцатидневной остановки работ мы обязаны всё демонтировать за свой счет, без всяких поблажек. Так что нужно любыми средствами избежать забастовки…

– Не волнуйся, мы ее избежим, – бормочет Эйфель, ласково оглаживая металлическую балку. Он не хочет думать о неприятностях. Это прерогатива Жана. А ему самому нужно одно – его башня, только его башня!

– Да, и вот ещё что…

Эйфелю начинает это надоедать.

– Ну, что?

– Против нас выступает Ватикан.

Гюстав разражается хохотом. Он всегда терпеть не мог попов, – одни только порки и покаяния во времена учебы в коллеже чего стоили….

– Ну, это скорее хорошая новость.

– Папа заявил, что высота нашей башни – оскорбление собора Парижской Богоматери.

Эти слова безмерно развеселили инженера, и он бодрым шагом покидает стройку. Погода великолепная: жара к вечеру спала, и небо Парижа приняло нежный розоватый оттенок летних сумерек.

– Папе следовало бы поблагодарить нас: эта башня приблизит людей к Богу…

Порой Компаньон приходит в отчаяние от упрямства своего партнера. Если Гюстав в чем-то убежден, его не разубедишь. Иногда он попросту не желает считаться с реальностью.

– Ты, конечно, можешь упираться, но в конце концов это принесет нам несчастье…

Эйфель смотрит на Компаньона с искренним сочувствием. Сколько лет они знают друг друга, работают вместе. А Жан совсем не меняется: все такой же нытик, паникёр и педант.

– С каких пор ты стал суеверным?

– Гюстав, ты не понимаешь. Против твоей башни восстал весь Париж. Вспомни, какую петицию написали люди искусства еще зимой…

– Люди искусства? Тоже мне эксперты…

– Среди них Гуно, Сарду, Дюма, Коппе, Мопассан и даже твой любимый Шарль Гарнье. Да, я называю их людьми искусства!

Гюстав Эйфель мрачнеет. Легко пренебрегать глумлением простонародья, но эта безжалостная, в высшей степени официальная петиция, которая распространялась в парижских артистических кругах с января, поразила его до глубины души. О чем говорить, если даже старые друзья, даже Шарль Гарнье, осудили проект трехсотметровой башни! Полемика растянулась надолго: у государства было множество других забот – растущее влияние генерала Буланже, франко-немецкий кризис, но в парижских салонах башню живо обсуждали. Вот только странно, что на сей раз Антуан, который прежде так умело обезоруживал оппозицию, теперь упорно молчит…

– Странно они рассуждают, эти «люди искусства»! Им кажется, что если инженер строит что-то солидное, то он ничего не смыслит в красоте. Неужели они не понимают, что правила механики всегда подчиняются законам гармонии?

– Да ты не меня убеждай, Гюстав, ты убеди в этом их! – указывает он на груду плакатов, оставленных у ворот стройки протестующими.

Гюстав наклоняется и поднимает один из них: «Париж не продается!» И швыряет на другой, гласящий: «Башню – на свалку железного лома!»

– Куда он смотрит, твой Рестак? Ведь именно он должен заниматься всем этим: прессой, защитой нашей репутации. Напоминаю тебе, что пока мы не завершим монтаж первого этажа башни, все расходы идут из нашего кармана. И только после этого государство возьмет на себя финансирование…

Вот теперь Гюстав побледнел. Эту мысль он отгоняет от себя уже много недель. Ему всегда претило клянчить деньги у других. Кроме того, он прекрасно знает, чем может окончиться встреча с Рестаком. Но есть ли у него выбор?

– Ты прав. Я поговорю с Антуаном…

ГЛАВА 28

Париж, 1887

Ох уж эти автомобили… есть ли у них будущее? Вот уже несколько лет их видят на парижских улицах, где они забавляют зевак и пугают лошадей. Сколько суматохи вносят они в городское движение, сколько несчастных случаев из-за них произошло!

«Таков прогресс, господин Эйфель!» – часто слышит он и даже готов согласиться, но с одним условием: автомобили должны быть более быстрыми, менее шумными и не столь громоздкими. Пока же это всего лишь любопытная техническая новинка, игрушка для богачей.

Казалось бы, журналисту такая роскошная игрушка не по карману. Но Эйфель помнит квартиру Антуана в доме у парка Монсо. Ее обстановка ясно свидетельствует о значительном состоянии владельца, чтобы не сказать: о богатстве. Вот и этот автомобиль, в котором он везет своего гостя на прогулку в Венсенский лес, тоже предмет роскоши, наряду с множеством остальных.

– Ну признайся, что это прекрасно! – восклицает Рестак, вцепившись в руль своей трясущейся машины.

Но Гюстав в это погожее июльское утро предпочитает любоваться цветущими аллеями. Несмотря на яркое солнце, в парке еще немноголюдно. Люди гуляют, влюбленные парочки целуются, семьи рассаживаются на траве, чтобы позавтракать. Да, это настоящий лес у ворот Парижа, и Гюстав думает: надо бы почаще наведываться сюда. Он, привыкший к Булонскому лесу, находит этот – Венсенский – более демократичным. Те редкие прохожие, которые идут по этой аллее, испуганно шарахаются от автомобиля, а в Булонском лесу к ним все уже привыкли.

– Ничего себе! – восклицает какой-то паренек, указывая на машину своему товарищу.

И оба тычут в нее пальцами, не понимая, что за зверь такой.

Рестак, зардевшись от гордости, улыбается Эйфелю. Это его первая улыбка с момента их встречи – до сих пор Антуан держался холодно и говорил только о своей машине. Гюстав надеялся, что Антуан пригласит его к себе домой, но тот предпочел встретиться на площади Нации. И это больно укололо Гюстава. Еще одним разочарованием стало то, что, когда машина затормозила у тротуара обширной круглой площади, в ней не было Адриенны. Хотя с какой стати она стала бы сопровождать мужа? Ведь Эйфель сказал Рестаку, что хочет поговорить с ним о своей работе.

Посадив его в автомобиль, Антуан повел себя крайне холодно, почти враждебно. Гюстав был слишком самолюбив, чтобы спрашивать его о причинах. Неужели Адриенна что-то сказала мужу? Эйфель был уверен, что нет. Да и что могла она сказать? Вспомнить любовную интрижку тридцатилетней давности? Вряд ли, к чему ворошить грустные воспоминания. И Гюстав решил, что Рестаку просто наскучила эта затея; Эйфель со своей башней больше его не интересует. Но инженеру очень нужен журналист. И сегодня больше чем когда-либо. Он начинает рассказывать Антуану о своих трудностях, но тот обрывает его:

– Никто больше не желает вкладывать в твою башню ни одного су. Тебе придется финансировать ее из своего кармана…

– Ты действительно так думаешь?

– Они боятся скандала.

Гюставу казалось, что это абсурд.

– Какой скандал? Никакого скандала нет.

Рестак взглянул на него и сказал почти весело:

– Похоже, ты восстановил против себя весь свет…

– Да, банки бросили меня на произвол судьбы, – признал инженер.

– Ну ты ведь с самого начала знал, насколько это рискованное предприятие.

Откуда в нем эта холодность, это нежелание протянуть руку помощи? Достаточно было бы нескольких газетных статей, чтобы общественное мнение изменилось в пользу Эйфеля, стало более благосклонным. Люди, они ведь как бараны…

– Антуан, я сейчас на краю пропасти. Малейшая проблема на стройке – и меня ждет полный крах…

Рестак сокрушенно кривится с видом покорности судьбе и трет руль так старательно, словно хочет отполировать до блеска.

– Согласен, все это очень неприятно…

Нет, решительно, Антуан глух к его доводам. Но Гюстав не желает признавать себя побежденным. Приняв такой же огорченный вид, он обводит взглядом лесные заросли. И успевает заметить обнявшуюся парочку, которая появляется из чащи, но тут же ныряет обратно. Помолчав, он спрашивает напрямик:

– Ты можешь чем-нибудь помочь?

Рестак пристально, не отрываясь, смотрит вперед, на дорогу, словно заметил там привидение.

– Я многое могу, – говорит он тихо, почти беззвучно, словно врач, объявляющий больному скверную новость.

Гюстав вздрогнул, услышав это, но не успел он ответить, как мотор внезапно глохнет, и машина останавливается.

– О, черт! – воскликнул Рестак и, выпрыгнув, растерянно смотрит на капот. – Эти автомобили… не угадаешь, чего от них ждать!

Гюстав тоже выходит, чтобы помочь ему, но он ничего не смыслит в таких механизмах. В эту минуту набежавшее облако закрывает солнце, и местность сразу мрачнеет. Деревья теперь кажутся не такими приветливыми, воздух дышит угрозой. И, главное, вокруг не видно ни души.

– Не бойся, – угрюмо говорит Антуан. – Если набегут бандиты, у меня есть чем обороняться.

С этими словами он откидывает полу пиджака, и Гюстав видит револьверный ствол.

– Ты разъезжаешь с этим по городу?

Рестак не отвечает, глядя на Гюстава с холодной враждебностью. Затем, подняв капот, разглядывает внутренности автомобиля.

– Ага… кажется, я понял, что случилось…

– Ты думаешь, поедет? – с тревогой спрашивает Эйфель.

Антуан пожимает плечами и протягивает инженеру какую-то рукоятку.

– Надеюсь. Сейчас попробуем. Ты крути, а я попытаюсь завести мотор.

Гюстав только теперь понимает, как трудно управляться с этими автомобилями. Ему приходится раз пятнадцать крутануть рукоятку, вставленную в переднюю часть машины; это требует таких усилий, что он едва не вывихнул плечо. Когда мотор наконец завелся, Эйфель с трудом переводит дыхание, у него ломит руку. Он отступает, чтобы дать дорогу машине, и машина отъезжает. Рестак не тормозит.

– Антуан, подожди меня!

Но автомобиль набирает скорость, а водитель даже не обернулся.

Гюстав еще мог бы догнать его, но к чему?

Теперь всё ясно: Антуан де Рестак знает.

ГЛАВА 29

Бордо, 1860

Бурже стоял на крыльце дома, точно людоед перед своим замком. Он знал, что Эйфель должен прийти, и готовился сыграть свою роль, не испытывая при этом никакой радости. Его все еще пробирала дрожь при воспоминании о вчерашнем объяснении с Адриенной. Но сегодня он не должен выказывать слабость: поздно, скандал состоялся, пути к отступлению отрезаны.

Финансовые условия соглашения с Пауэлсом вдруг стали выглядеть такой мелочью, почти неприличной, в сравнении с тем, что произошло. Бурже давно уже принял решение, а события понуждали его к скорейшим действиям – неприятным, но разумным. Да и то сказать: Адриенна заслуживает лучшего. Она – его единственная дочь, так неужели какому-то Эйфелю достанется его дом, его предприятие и, конечно, положение, которое Бурже занимал в высшем обществе города Бордо? Каким бы обаятельным ни был этот молодой инженер – Бурже теперь горько упрекал себя в том, что относился к нему, как к родному сыну, – его жизнь будет проходить в вечных разъездах, он не усидит на одном месте. Адриенна заслуживает лучшей доли, чем судьба Пенелопы. Тем не менее старому богачу было не по себе, его преследовали отзвуки вчерашнего объяснения, безутешное горе Адриенны… Ни один отец не пожелает такого родной дочери! Однако же необходимо проявить твердость, более того, держаться как можно враждебнее…

За решетчатой оградой появился силуэт Эйфеля, он открыл калитку и побежал по центральной аллее.

Инженер бежал так быстро, что уже не мог кричать. В голове у него все смешалось, и он уже не пытался уловить логику происходящего. Согнувшись и хватая ртом воздух, на полпути к дому он с трудом выдохнул:

– А… Адриенна…

Бурже застыл, точно статуя командора.

Эйфель распрямился, стряхнул травинки, прилипшие к одежде во время сумасшедшего бега через поля, и заставил себя дойти до крыльца.

Эта сцена выглядела печально символической: Бурже стоял на верхней площадке, словно в карауле, а Гюстав смотрел на него снизу.

– Где Адриенна?

Толстяк упорно смотрел вдаль, словно хотел различить что-то на опушке парка. Жалкое ухищрение: он просто боялся встретиться глазами с Эйфелем.

– Где Адриенна, ради всего святого! – взмолился Гюстав, поднявшись на одну ступеньку.

– Ее здесь нет. Уехала…

Одним прыжком Гюстав, бледный, как смерть, взлетел по лестнице, и Бурже испуганно отшатнулся.

– Уехала? Но в чем дело… Куда уехала?

Бурже много раз представлял себе эту сцену и со вчерашнего дня со страхом думал о ней. Он надеялся, что эту тяжкую миссию возьмет на себя Пауэлс, избавив его от мучительных объяснений. Вдобавок ко всему из-за дома вышел дворецкий Жорж.

– Добрый день, господин Эйфель! – сказал он с радостной улыбкой. – Поздравляю вас с вашим мостом!

Бурже знаком велел ему убираться, и Жорж исчез.

– Куда уехала? – повторил Гюстав с угрожающим видом.

– В путешествие. Нынче утром. С друзьями.

Эйфель не поверил своим ушам. Еще позавчера он ужинал здесь, и они, все вместе, говорили о свадьбе.

– Я… я не понимаю, – вымолвил он наконец, чувствуя, как ярость перерождается в безнадежное отчаяние.

– Да вы с первого дня ничего не понимали.

Бурже говорил убийственно ровным тоном. Как судебный секретарь. Так ему было легче: на самом деле он готов был сорваться на крик.

Эйфель стоял перед холодным, бесстрастным дельцом, каким он знал Бурже в самом начале стройки.

– Вы попались на ту же удочку, что и все прочие, – продолжал Бурже с наигранным сочувствием. – Но теперь эта забава ей надоела.

– Забава?

Бурже сочувственно потрепал Гюстава по плечу.

– Она раздумала выходить замуж. Просто ей не хватило храбрости объявить вам об этом…

Эйфель резко отстранил его. Адриенна не могла такого сделать! Она никогда не нарушила бы их клятвы. А в противном случае сама сказала бы ему правду, для этого она была достаточно благородной, достаточно гордой.

– Нет! – вскричал он. – Вы лжете!

Его вопль всполошил слуг: Бурже увидел, как они выглянули из окон, из-за угла дома.

– Адриенна! – закричал Гюстав, сложив ладони рупором. – АДРИЕННА!!!

Бурже махнул рукой, приказывая слугам исчезнуть, и они повиновались, тревожно взглянув на гостя, взволнованные его отчаянием.

– Ее здесь нет, говорю я вам… Может, вы желаете обыскать дом?

И Гюстав понял, что всё кончено. О, как ему не хотелось в это верить! Адриенна не могла исчезнуть вот так, без единого слова, точно призрак!

Бурже исчерпал все свои доводы.

– Всё, уходите отсюда! Я же сказал: игра окончена…

Это было уже слишком. Гюстав в приступе бессильной ярости бросился на Бурже. Тот в своем почтенном возрасте не ожидал нападения, но будучи на две головы выше, одним могучим ударом оттолкнул его, и Эйфель, споткнувшись, покатился вниз с крыльца.

Падая, он ударился лбом об острое ребро ступени и расцарапал лицо о гравий дорожки. Когда он поднялся на ноги, его глаза заливала текущая со лба кровь. Бурже не сдвинулся с места, чтобы помочь. Бросив на инженера ледяной презрительный взгляд, он повернулся и вошел в дом.

– Уходите, господин Эйфель, – шепнул старый Жорж, спеша на помощь к Гюставу.

– Адриенна… – пробормотал молодой человек, с трудом держась на ногах.

– Мадемуазель нет дома, – огорченно ответил слуга.

Гюстав с трудом улыбнулся старику, сочувственно глядевшему на него.

– Ничего, я буду ее ждать…