Текст книги "Эйфель (СИ)"

Автор книги: Николя Д'Этьен Д'Орв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

ГЛАВА 14

Бордо, 1859

День тянулся долго. На стройке царило напряжение: один из рабочих начал препираться с Пауэлсом из-за премии. Дело дошло до рукопашной, и Гюставу пришлось их разнимать.

– Вы держите сторону своих рабочих, Эйфель, но мы-то знаем ваши предпочтения, – проворчал Пауэлс, вытягивая из рукавов манжеты, словно собрался их отгладить.

Его оскорбила дерзость этого выскочки, который самолично обратился к поставщику древесины, но больше всего он был уязвлен тем, что Бурже выполнил эту просьбу и, рассыпаясь в похвалах молодому инженеру, посоветовал Пауэлсу укрепить леса. С той поры он начал побаиваться Эйфеля, словно шпиона.

А Эйфель только ухмылялся: плевать он хотел на интриги. Хотя Пауэлс здорово повеселился бы, если бы видел, как он ломился через подлесок и колючие кусты, обдирая одежду; как он перелезал через стену и бежал прямиком через поля, в забрызганном грязью парадном сюртуке, лишь бы не встретиться взглядом с юной красавицей, чьи намерения он не так понял. После того праздника инженер думал только о своей стройке, о своих досках, о безопасности рабочих, и больше ни о чем… Особенно об Адриенне Бурже…

Гюстав иногда даже оставался ночевать в деревянном домике, стоявшем неподалеку от реки. Домик служил ему конторой, а также хранилищем чертежей и измерительных приборов. Вид из окошка здесь был куда приятнее, чем из комнаты убогого дома в центре Бордо. По крайней мере, тут он мог любоваться мирно текущей Гаронной и очаровательными деревянными мостками, уходившими в воду, на которых часто сидел вечерами, свесив ноги в пустоту и созерцая в реке отражение луны.

Вот и сейчас луна явилась ему. Последние несколько ночей погода была пасмурной, облачной, но нынче вечером белый диск ночного светила выплыл из-за горизонта, словно бледный воздушный шар, и воспарил в небо. Гюстав взглянул на него, словно желал спокойной ночи кому-то близкому перед тем, как нырнуть в постель, потом зашагал к своей хижине. Внезапно он ощутил озноб, вздрогнул и обхватил себя руками.

– Добрый вечер…

Эйфель отшатнулся. Этот голос… И эти кошачьи глаза, совсем желтые в лунном свете…

– Добрый вечер, – ответил он, стараясь говорить бесстрастно.

Она стояла у двери, кутаясь в шаль.

– Вы озябли, – сказал он, отпирая дверь ключом на тяжелой связке. – Входите…

* * *

Адриенна разглядывала хижину так внимательно, словно отыскивала какую-то подсказку, подбирала ключ к ее хозяину. Это было рабочее помещение, однако она заметила стопку одежды, бритву, помазок и расческу, тюфяк с тремя скомканными одеялами. Эйфель чувствовал себя так, словно его раздевают догола, но это его почти не смущало. Она судила о нем по этим раскиданным вещам. Он, конечно, мог бы оправдаться, сказать, что у него есть жилье в городе, но зачем?

Инженер переложил вещи на большой стол, и без того загроможденный рисунками, чертежами, линейками, и указал гостье на единственный стул.

– Благодарю, я не устала, – сказала она, встряхнув пышными кудрявыми волосами.

Подойдя к столу, девушка наклонилась над чертежами моста. Свет, исходивший от простой керосиновой лампы, которую зажег Гюстав, был таким тусклым, что ей пришлось сильно нагнуться; в полумраке эта поза выглядела двусмысленно. Гюстав стоял как раз позади, в шаге от нее, и смотрел на соблазнительный, зовущий силуэт.

– Знаете, я ее прочитала, вашу книгу, – сказала Адриенна, не оборачиваясь.

– Вот как…

– Я не всё поняла, но я ее прочитала.

Эйфель с трудом сдерживался, чтобы не протянуть руку, не коснуться того, что было так близко…

– Там был примерно такой же рисунок, – добавила она, проведя пальцем по наброску одной из опор. – Да-да, я узнаю этот столб; а для чего он служит?

Она распрямилась с невыразимой грацией и обернулась к Гюставу. В каморке сразу стало светлее.

– Адриенна, зачем вы здесь?

Опершись ладонями на край стола, девушка приняла еще более соблазнительную позу. Однако ее лицо выражало прямо противоположные чувства – робость, растерянность.

– В тот раз… на моем дне рождения…

Эйфель отступил, но не отвел взгляда. И сухо ответил:

– Я сожалею. Мы не поняли друг друга…

– Да нет же! – сердито воскликнула она. – Это всё я… То есть я хочу сказать: это я сожалею… и я прошу у вас прощения…

Гюставу странно было видеть Адриенну такой потерянной. Он привык, что она невозмутима, безразлична, недоступна. А она ведет себя, как провинившийся ребенок.

– Мне не за что вас прощать, Адриенна. Мы оба виноваты, в равной степени.

Девушку явно оскорбила его сдержанность. Не для того она пересекла весь город, сбежав из дому ночью, чтобы ее встретили так холодно. Она этого не заслужила.

– Вы… смеетесь надо мной, – прошептала она; ее губы задрожали, глаза наполнились слезами.

Это зрелище могло бы растрогать Эйфеля, но он слишком хорошо знал, какой умелой комедианткой была Адриенна. И все-таки она стояла здесь, перед ним, едва удерживаясь от слез.

– Да нет же, – вздохнул он, – и не думал. Вы, – он помолчал, подыскивая слово, – вы просто очаровательны.

Уж лучше бы он дал ей пощечину.

– Просто очаровательна, – повторила она.

Гюстав с опозданием понял, что смертельно обидел её, и постарался успокоить:

– Адриенна, мы ведь совсем не знаем друг друга. Мы и видимся-то всего в третий раз…

– А мне хватило даже первого!

Услышав этот крик души, Эйфель почувствовал, что его оборона рушится. Девушка подошла к нему вплотную, лицом к лицу, дерзко отметая его наигранное безразличие. Но она уже не разыгрывала соблазнительницу, как в день своего рождения. Теперь перед ним стояла настоящая Адриенна Бурже. С праздником, с мадригалами было покончено. Сегодня сюда пришла юная женщина, готовая принадлежать ему.

Но поздно. Поздно и бесполезно. Он мог сорвать эту обольстительную красоту, точно созревший плод, но давно перерос тот возраст, когда в любовь играют, как в прятки.

Собрав все свое мужество, он с трудом отошел на другой конец комнаты и принялся наводить порядок в шкафчике, самыми обыденными жестами, как аккуратный хозяин.

– У вас будет еще много праздников, Адриенна, с такой же музыкой, с рожками мороженого. А потом появится мужчина, который совершит кругосветное путешествие на воздушном шаре. И он покажется вам «другим, особенным». И вы его пригласите на свой день рождения, и опять будут игры. И вы будете такой же…

– Какой? – спросила Адриенна у него за спиной.

Гюстав решил, что будет трусом, если не скажет ей это в лицо, и повернулся.

– Очаровательной избалованной девочкой.

Адриенна смертельно побледнела. Она застыла, как статуя, словно жизнь разом покинула ее тело. Только глаза блестели от непролитых слёз.

– Так вот что вы обо мне думаете!

Гюстав стоял в полной растерянности, он не хотел обидеть девушку. Ему безумно захотелось обнять ее, погладить по голове, успокоить, сказать, что все будет хорошо. Но он знал, что это бесполезно.

– Я не хочу играть вами, – произнёс он с болью в душе, сам себе не веря. В нем говорила совесть, но не сердце.

Адриенна приняла этот удар, не дрогнув. Она лишь слегка пошатнулась, направляясь к двери. Еще миг, и она исчезла в ночной темноте, еще сгустившейся из-за нависших облаков.

– Дурак! – прошептал Эйфель, до боли сжав кулаки.

И вздрогнул, услышав снаружи скрип дерева.

– Адриенна, куда вы?..

Ответа не было; только со стороны реки донесся звук неуверенных шагов.

«О, господи, мостки», – в панике подумал он и опрометью кинулся наружу.

– Адриенна! Что вы делаете?!

– Играю, – ответил приглушенный голос.

Луна выплыла из-за облаков, и он ее увидел. Это было похоже на явление призрака. На одну из фантасмагорий, до которых так охочи немцы.

Казалось, Адриенна парит в воздухе – там, перед ним, на краю мостков, с раскинутыми руками, горящим взглядом и странной, обреченной улыбкой приговоренных к смерти. И, однако, в этой улыбке чувствовалась душевная сила, неукротимая, дерзкая свобода.

Замедленное падение… Тело опрокидывается, легкое, как перышко… Глаза не отрываются от глаз Эйфеля, несмотря на ночную тьму. А потом вода радушно расступается и принимает ее в свои манящие, ласковые людоедские объятия.

ГЛАВА 15

Париж, 1886

Вновь увидеть Адриенну. Эйфель исступленно думает об этом уже не первую неделю…

Стоит ему оторваться от своих чертежей, оставить в покое наброски трехсотметровой башни, которую он – из хвастовства! – подрядился возвести в городе, как перед ним встает ее образ. Ее сияющая улыбка, ее кошачьи глаза и это ее высокомерие – веселое, ироничное и презрительное. Какой была ее жизнь в прошедшие годы? Какая она теперь? Что с ней произошло? Где она познакомилась с Рестаком? По какой сумасшедшей случайности они наконец встретились, – встретились, связанные каждый узами своего брака? Гюстав не хочет этого знать. Лучше бы их жизненные пути никогда не пересекались, пора запрятать свои воспоминания в самый дальний угол памяти. Выбросить из головы ее имя, целиком, до единой буквы. И все же…

И все же зачем он так часто приходит в парк Монсо, к которому всегда относился с подчеркнутым пренебрежением?!

– Это зверинец богатеев! – повторял он; ему куда больше нравится демократичная атмосфера Монсури или Бютт-Шомон.

Квартал Плен-Монсо слишком явно кичится своим богатством, и Гюстав относится к нему скептически. По правде говоря, в этом есть некоторая доля лицемерия: в Дижоне родители воспитывали его отнюдь не в нищете, они были вполне преуспевающими буржуа; да и сам он живет в комфорте, ни в чем не уступая этим чванливым семействам, гуляющим по аллеям парка. Няни-англичанки напоминают тех, что возили в колясочках сперва Клер, затем Эглантину и Альбера… И нынешние элегантные, слегка чопорные пары так похожи на юных супругов Эйфель, которые некогда прохаживались под ручку, тогда еще бездетные, по этим аллейкам. При воспоминании о Маргарите у Гюстава сжимается сердце. Будь она жива, она бы его защитила. Напомнила бы о его обязанностях, о его принципах. Увы, теперь он старик, утомленный жизнью; он чувствует себя неприкаянным. С кем он может поговорить по душам?! Компаньон его, конечно, не поймет. Клер? – Нет, она слишком молода. И уж, конечно, не Рестак, – это было бы полным безумием. И «поэт металла» печально бродит под деревьями, то и дело с бьющимся сердцем присаживаясь на скамейки, словно усталый пилигрим, все еще лелеющий надежду на чудо.

Вот он, их дом, прямо перед ним. Один из роскошных особняков, окружающих парк Монсо. Эйфель знал, что Рестак богат, но поселиться в самом роскошном квартале Парижа… – такое даже представить себе трудно! Он сразу понял, что супруги живут не просто в квартире: вот уже три недели, как он приходит сюда, и часто видит их за окнами дома, то в бельэтаже, то наверху, где живут слуги. Иногда Антуан распахивает окно и выглядывает на улицу. А иногда и она, опершись на оконную раму, задергивает портьеры, все теми же изящными движениями, все с той же странной, небрежной грацией.

– Похоже, я околдован…

Гюстав произнес это вслух, и сухонькая пожилая дама, которая сидит на другом конце скамейки и бросает крошки голубям, изумленно оглядывает его.

И тут перед ним возникает тень.

– Дружище, что ты делаешь в нашем квартале?

Гюстав вздрагивает: ну, конечно, этого следовало ожидать. Нечего было разыгрывать шпиона – вот он и попался в собственные сети. Однако в удивленном вопросе Рестака звучит искренняя радость:

– Надо же, не виделись целых тридцать лет, а сейчас встречаемся на каждом шагу!

– Да я… я сижу взаперти почти все время. Вот и решил, что будет полезно прогуляться.

Сконфуженный Гюстав встает и протягивает руку старому товарищу. Но Рестак горячо обнимает его.

– Знаешь, я как раз здесь и живу! – объявляет он, указав на особняк, за которым его друг следит уже три недели.

Вот дурацкая ситуация! Эйфель чувствует себя ребенком, пойманным на шалости. А ведь куда проще было бы послать супругам Рестак карточку с приглашением. Он не видел Антуана с того самого ужина у Локруа, хотя именно журналист не пожалел сил, чтобы заставить газеты трубить о «проекте Эйфеля». И это вполне понятно: такая благодатная тема – «Трехсотметровая башня Эйфеля» – способна восхитить публику куда скорее, чем забастовки в каком-нибудь Деказвиле[28]28
  Деказвиль – город и коммуна в регионе Юг – Пиренеи (Франция).


[Закрыть] или декларации Буланже, нового военного министра.

– Ты убедился, какие богатые плоды принес наш скромный заговор? – спрашивает Рестак, хлопнув Гюстава по спине.

– Не беспокойся, я работаю не покладая рук, – с трудом выдавливает Эйфель. – Локруа получит свою башню в срок.

– Охотно верю! Ну, вот что, мой милый, раз уж ты здесь, мы должны это отметить. Зайдешь к нам, чтобы выпить за успех?

Эйфель слишком удивлен, чтобы отказаться.

* * *

Гюстав дрожит, как наэлектризованный. Благоразумие требует не идти за Антуаном, не входить в этот дом, не отдавать свое пальто чернокожему лакею, который почтительно кланяется гостю. Напрасный труд… Инстинкт сильнее разума, и он ему уступает. Все его силы уходят на то, чтобы скрыть смятение, сделать вид, будто он живо интересуется рассуждениями своего друга, который с напускной скромностью извиняется за недостаточно стильное оформление интерьера.

– Наш дом, наверное, покажется тебе чересчур консервативным, буржуазным, но, должен признаться, мы находим его очень уютным, – объявляет он, распахнув двери большой гостиной.

Странное ощущение: Гюставу чудится, что он попал в зазеркалье. Вот уже несколько недель он рассматривает эту комнату под другим углом, извне. И теперь легко узнаёт этот фикус в горшке, эту восточную фреску, краешек которой – верхнюю половину восточной танцовщицы-альмеи – видел из парка. А сейчас ему видна из окна та скамейка в парке, на которой он так часто сидел в последнее время. Старая дама, окруженная скопищем голубей, так и не двинулась с места.

– Должен тебе сказать, вид отсюда чудесный! – бормочет Антуан, распахивая окно. – Именно это и соблазнило Адриенну…

Гюстав вздрагивает. У него взмокла шея.

– Она… здесь?

– Адриенна? – спрашивает Антуан, раскупоривая бутылку коньяка. – Нет, она ушла. По средам она часто ходит в музеи с приятельницами…

Гюстав не может понять, что он чувствует – облегчение или разочарование. Несомненно, и то и другое.

– Ну, за твою башню! – провозглашает Антуан, подняв рюмку.

– Да услышит тебя Бог! – со смехом отвечает Эйфель, объятый каким-то странным ликованием.

Рестак плюхается на диванчик.

– А ты знаешь, что Адриенна восхищается тобой?

– Неужели? – вздрогнув, отвечает Эйфель, со страхом спрашивая себя, не испытывает ли его старый друг. И спешит объявить, что он с ней почти незнаком.

– Это мне известно, но она прочитала одну из твоих книг. Притом что-то ужасно техническое.

– Она купила ее после нашего ужина с министром?

– Вовсе нет. Эта книжка уже долгие годы стоит в ее библиотеке.

У Эйфеля бешено бьется сердце.

– Адриенна вообще удивительная женщина, – продолжает Рестак, не замечая смятения гостя. – Она интересуется всем на свете. И могла бы многого достичь, если бы не…

Антуан замолкает, услышав звонок в передней. В комнату входит дворецкий:

– У месье была назначена встреча…

Антуан хлопает себя по лбу:

– Вот идиот! Совсем из головы вон!

Он встает и подходит к Эйфелю:

– Извини, мне страшно неудобно, но я должен принять этого зануду. Он ждет меня наверху, в моем кабинете. Ты не обидишься?

Гюстав вздыхает с облегчением:

– Нет-нет, мне уже пора.

– Да ты не торопись, – говорит Антуан и толкает Гюстава, уже успевшего встать, обратно на диван. – Посиди, отдохни, подлей себе коньячку; уйдешь, когда захочешь. Я бы с удовольствием попросил тебя дождаться меня, но вспомнил, что Адриенна пойдет в гости, на ужин, не заходя домой; мы с ней там и встретимся. А ты останься, будь, как дома!

При этих словах Эйфель бросает взгляд на низкий столик возле дивана: там лежит маленький медальон. С него пристально смотрит пара кошачьих глаз; Адриенна улыбается Гюставу.

ГЛАВА 16

Бордо, 1859

Эйфелю почудилось, что он вновь переживает ту давнюю сцену, всю до мельчайших подробностей. Вода, туго сжимающая тело, беспощадный холод, гулкие удары сердца. С одной лишь разницей: сейчас была ночь.

Его руки судорожно обшаривали черную воду в поисках Адриенны, но встречали только пустоту; взгляд не различал белого силуэта девушки.

Как же он все-таки нашел ее? Каким чудом его рука вдруг ухватилась за женское плечо? Откуда у него взялись силы вытащить на поверхность это тело в тяжелых намокших юбках? Эйфель не смог бы ответить – ему было некогда раздумывать. Инстинкт выживания вытеснил всё: главное – то, что воздух хлынул в легкие, когда он выплыл на поверхность.

Адриенна страшно закричала. Её хриплый вопль разорвал ночную тьму, напомнив Эйфелю крики их соседки в Дижоне, которая рожала летней ночью при открытых окнах. Потом она обмякла в руках своего спасителя, превратилась в груду мокрой одежды.

И только когда он вынес ее на грязный, топкий берег, который луна волшебно преобразила в песчаный пляж, она начала плакать. Точнее, это были судорожные, бесслезные всхлипы, сухие, как пустыня.

– Вы просто обезумели! Неужели вы всерьез хотели умереть? Хотели, чтобы мы утонули вдвоем? Это что – ваша новая игра?

Сейчас Гюставом владели самые разнообразные чувства – гнев, страх, какая-то странная покорность судьбе и непонятное, сладостное и болезненное ощущение, что Адриенна одержала над ним верх.

– Простите… простите, – хрипела она, корчась и сотрясаясь от спазмов.

Гюстав подобрал кусок холстины, валявшийся на берегу, и закутал Адриенну. Помог ей встать на ноги.

– Идемте…

Но Адриенна была не в силах двинуться с места. Казалось, на нее напал столбняк.

Гюстава била крупная дрожь, но у него хватило сил взять девушку на руки.

Когда они оказались в домике, он подумал: какая же она легонькая, Адриенна!

В печке гудел огонь. Гюстав напихал в топку все, что попалось под руку: лоскуты, щепки, ненужные чертежи. Главное, чтобы Адриенна пришла в себя.

Девушка сидела на корточках перед печкой и пристально, не мигая, глядела на пламя. Гюстав накрыл ее плечи одеялом, куда более мягким, чем холстина, подобранная на берегу, и она чувствовала, что ее тело постепенно согревается.

– Вам лучше? – спросил он, слегка успокоившись.

Адриенна кивнула с виноватой улыбкой. Потом зашевелилась, стала снимать промокшую одежду, не скидывая одеяла, и с невероятной ловкостью, ухитрившись не показать наготы, развесила вещи перед печкой. Успокоенная, приняла прежнюю позу, но теперь ей легче дышалось.

– Подойди, – сказала она Эйфелю, который чувствовал, как поднимается в нем робость, смешанная с желанием.

Он подошел, присел прямо на дощатый пол хижины, рядом с Адриенной, и обнял ее за плечи. Она доверчивым, естественным движением прильнула к нему, ее мокрые волосы щекотали ему лицо. Было тепло, уютно. Печка согревала их, как добрая сообщница. А снаружи луна опять исчезла за облаками, словно решила доверить их ночной темноте.

Когда одеяло соскользнуло на пол, и тот, и другая вздрогнули. При свете огня Адриенна выглядела самым прекрасным из всех видений. Такой красоты Гюстав даже вообразить не мог. И он понял, что она еще раз одержала над ним победу.

ГЛАВА 17

Париж, 1886

На «Предприятии Эйфеля» кипит работа. Объявить о проекте трехсотметровой башни, конечно, приятно, но это лишь начало, и работы невпроворот.

– Я-то думал, что Локруа дал добро, и все в порядке! – удивляется Компаньон, глядя, как его партнер ночи напролет вычерчивает план за планом этого сооружения, совершенствует его, пытается придать ему более грациозный, поэтический облик.

– Министр хотел от меня предложения, и я, конечно, теперь у него в фаворитах… Но мне все-таки придется защищать свой проект перед Парижским советом[29]29
  Парижский совет (фр. Conseil de Paris) – совещательный орган, ответственный за управление Парижем и обладающий полномочиями одновременно муниципального и департаментского советов.


[Закрыть]… А там будут и мои конкуренты с другими проектами… Более того, это будет конкурс!

Жан не может прийти в себя от изумления.

– Конкурс? Я полагал, что ты никогда не хотел участвовать ни в каких конкурсах…

Эйфель отвечает, размахивая одним из рисунков:

– Некоторые проекты заслуживают определенных жертв. Кроме того, Рестак взялся привлечь на нашу сторону прессу. Так вот, я тебе говорю: это будет не конкурс, а плебисцит.

Жан Компаньон удивлен спокойной уверенностью инженера. Гюстав, который обычно терзается сомнениями, сейчас трудится над этой башней с каким-то яростным, лихорадочным подъемом, словно это самое любимое его детище.

Оба они едва не забыли, что этот проект еще не является собственностью «Предприятия Эйфеля» и что недурно было бы оформить его как таковую.

Нугье и Кёхлин сперва решили, что Эйфель хочет их разыграть, – ведь он с таким презрением отнесся к их «пилону», счел его таким убогим.

– Ну да, да, я его у вас покупаю!

– Это правда, патрон?

Когда он им предлагает изменить условия продажи патента, проставив в нем одну сотую от стоимости строительных работ, оба архитектора быстро производят мысленный подсчет – башня высотой в триста метров, сотни рабочих, стройка займет как минимум два года, – и понимают, что им вряд ли еще представится второй такой случай!

– И не беспокойтесь, ваши имена будут стоять рядом с моим… – Эйфель дружески обнимает их за плечи и указывает на чертеж: – Это будет наша башня, друзья мои…

Гюстав работал, как одержимый. Давно он не был так захвачен новым проектом. Все его предыдущие творения были плодом коллективных усилий. Но теперь ему вдруг безумно захотелось, чтобы эта башня принадлежала только ему. Он жаждет стать единственным ее творцом. «Пилон» Кёхлина и Нугье постепенно обретает новую форму и жизнь. Резкие очертания, что были на первых набросках, смягчаются, становятся более плавными. Склоняясь над планами и чертежами, Эйфель больше, чем инженер; больше даже, чем художник, обуянный вдохновением: в нем рождается какая-то высшая сила, вспыхивает божественный огонь. Он молча признается в любви этому безумному, фантастическому проекту, исполняет некий священный долг – завоевать и покорить эту вершину. Но главное, перед ним витает тень Адриенны, она властно занимает его мысли, не отпускает и вместе с тем вдохновляет. Если и есть на свете кто-то, кому он хочет доказать, что он лучший, первый и единственный, то это она. Он стремится к этому так неистово, что превращается в настоящего каторжника, почти не спит, пьет кофе, чашку за чашкой, и сутками, не жалея глаз, сидит над чертежами.

Как-то раз воображение унесло его в далекое прошлое, и он поймал себя на том, что рисует на бумаге спину Адриенны – этот великолепный изящный изгиб, идущий от шеи до талии, прекрасный, как у античной статуи. И вдруг приходит озарение: ну, конечно, вот же он – силуэт его башни! Линия от фундамента до верхушки не должна быть прямой, ей нужен мягкий изгиб, живой, подобный изгибам женского тела. Эта плавная линия придаст «пилону» необходимую «чувственность», которой тот доселе был лишен.

Как же это просто! – наконец-то он живет, мыслит, дышит одной только башней. Остальные проекты заброшены так давно, что Компаньон с трудом поддерживает порядок в фирме. Некоторые клиенты раздражаются:

– А что же господин Эйфель? Куда он подевался?

– Вам придется обсуждать дела со мной. Я его заместитель.

– Но мы хотим иметь дело только с господином Эйфелем! Нам рекомендовали его как «поэта металла», а в бухгалтере мы не нуждаемся…

– Вы правы, – едко отвечает Компаньон, – но у нашего поэта сейчас приступ вдохновения.

Он прав. Едва войдя в кабинет, Гюстав погружается в свои планы: рассматривает строение со всех сторон и под разными углами, оценивает все возможные риски, прорисовывает конструкцию до мельчайших деталей. В глубине души он понимает, что создаёт эту башню не только для себя. За этим пылким порывом, за возродившейся молодостью стоит еще что-то. Но он остерегается назвать это «что-то» по имени. Скажем просто: в нем говорит его муза, его вдохновение. А остальное – лишь воспоминание, ошибка молодости.

– Она должна быть совершенной, – бормочет Гюстав, выпив двенадцатую чашку кофе, которую держит дрожащими пальцами.

Проходит еще несколько дней; он так судорожно жмет на карандаш, что острый грифель протыкает бумагу насквозь. И вот свершилось: чертежи почти закончены, остались только мелкие доделки – украшения и прочие финтифлюшки.

– Вели Совестру оформить это как полагается! – приказывает он Жану Компаньону, который покорно терпит его командный тон. – Скажи, пусть нарисует там балкончики, галереи, всё что угодно, лишь бы это выглядело не так сурово…

– Уж кто бы опасался суровости, – бурчит Компаньон, вызывая Стефана Совестра, одного из самых замечательных архитекторов своего времени. Многие богатые семейства заказывали ему оформление своих парижских домов, и чего он только им не изобретал – и средневековые замки с башенками, и восточные дворцы Тысячи и одной ночи, и нарядные особняки. Так что эта новая Вавилонская башня как раз ему по силам.

– Только упаси его бог посягнуть на форму моей башни, понял? Она уникальна! И не должна походить ни на какую другую!

– Его башни! – саркастически бормочет Компаньон.