Текст книги "Эйфель (СИ)"

Автор книги: Николя Д'Этьен Д'Орв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

ГЛАВА 23

Бордо, 1860

– Хочет жениться на моей дочери? Этот Эйфель?! Вы серьезно?

Луи Бурже задохнулся от возмущения. Вскочив с тяжелого кожаного кресла, он стал мерить большими шагами кабинет, словно пытаясь убежать от проблемы.

– Эйфель просил меня поговорить с вами. Я говорю…

Действительно, Пауэлс не шутил. Чтобы обратиться к Бурже с этой дерзкой просьбой, Эйфель выбрал его. Четверть часа тому назад Пауэлс позвонил в дверь особняка Бурже, а тот подумал, что ему хотят заказать дополнительную партию леса. Пауэлсу было неловко, он прятал глаза, стараясь не встречаться взглядом с хозяином дома. Не привык он к столь щекотливым поручениям!

– Нет… за кого он себя принимает! – вскричал Бурже, яростно распахнув окно.

Окна кабинета выходили в парк, и в этот момент на опушке, как нарочно, показались Адриенна и Гюстав. Они держались за руки. При виде влюбленных Бурже побагровел и едва удержался, чтобы не окликнуть наглеца и не выгнать вон. Увы, он слишком долго, несколько месяцев, терпел у себя в доме молодого инженера, поскольку ни в чем не мог отказать обожаемой дочери. Вдобавок Адриенна, как правило, увлекалась молоденькими безмозглыми хлыщами, а Гюстав Эйфель был человеком совсем иного склада: с ним Бурже вел увлекательные беседы об архитектуре, о технике будущего и о прочих вещах, которые надлежит обсуждать настоящим мужчинам по вечерам, сидя у камина в гостиной. И теперь Луи Бурже был вынужден признать, что он симпатизирует Эйфелю, а это никак не упрощало ситуацию. Он, конечно, очарователен, этот Эйфель, – талантливый, многообещающий, амбициозный. И потом, последние полгода Адриенна ходит такая счастливая. То есть появление Гюстава внесло некое благостное спокойствие в жизнь этой семьи, на которое родители уже и не надеялись. Адриенна повзрослела, созрела, хотя внешне и осталась все той же легкомысленной очаровательной барышней. Инженер проявлял к ней особое внимание – такого до сих пор не выказывал никто из молодых людей, которых супруги Бурже видели подле своей дочери. Знакомство с Гюставом Эйфелем стало для Адриенны благословением божьим, она переживала настоящую метаморфозу. Ее родители нередко обсуждали это вечерами у себя в спальне. Отношения между супругами Бурже тоже улучшились: прежде они часто спорили из-за дерзкого характера дочери, внушавшего им серьезные опасения. Теперь же они признавали, что Гюстав Эйфель благотворно влияет на Адриенну; однако сделать его своим зятем… Нет, ни за что!

Тем временем влюбленные в парке начали целоваться, и разъяренный Бурже отвел от них взгляд.

– Но почему он прислал ко мне вас, именно вас? Мог бы и сам прийти и откровенно со мной обсудить все это, разве нет? Недаром же говорится, что каждый солдат носит в своем ранце маршальский жезл!

Услышав эти воинственные слова, Пауэлс даже растрогался.

– Вероятно, он боялся, что вы ему откажете.

– Еще бы, конечно, откажу! – воскликнул Бурже, плюхнувшись в кресло.

Затем, раскурив толстую сигару, которую он сжимал дрожащими пальцами, добавил:

– А он, небось, думал, что вам будет легче меня уломать? Странно: мне казалось, что у вас с ним испортились отношения после той истории с утопленником…

Бурже был прав: Эйфель действительно раздражал Пауэлса. Его самоуверенность, несносный характер, привычка всегда защищать своих рабочих, когда надо и не надо…

Но при этом Эйфель был превосходным инженером, что безоговорочно признавали все окружающие. А Пауэлс неизменно ставил на первое место интересы дела, личные же чувства – на второе.

– Вы прекрасный отец, господин Бурже, но притом еще и опытный предприниматель, не так ли?

Хозяин уловил какую-то хитринку в глазах гостя. Интуиция подсказывала ему, что это сватовство может еще и послужить к очень выгодной сделке.

– Объяснитесь, Пауэлс, – ответил Бурже и выпустил изо рта два густых клуба дыма, которые проплыли по комнате и развеялись, встретив на пути надкаминную картину с «сельской идиллией» – парочкой влюбленных, очень похожей на красивую пару, что гуляла сейчас под окнами.

– Как вы могли заметить, Гюстав Эйфель – типичный сангвиник, иногда он легко впадает в ярость…

И Пауэлс, бросив взгляд на влюбленных в парке, добавил, что, если он откажет Эйфелю в руке дочери, тот вполне способен бросить строительство на произвол судьбы.

– А мне позарез нужно, чтобы мост был достроен.

Бурже не мог понять, куда клонит его собеседник.

– И поэтому я должен отдать за него свою дочь?

– Ну, конечно, нет, – замявшись, ответил Пауэлс. – Речь о другом: нам нужно выиграть время. А как только строительство закончится, вы объявите Эйфелю, что передумали, или что передумала ваша дочь…

Но Бурже оставался при своих сомнениях:

– Вы понимаете, что это может разбить сердце одному из них?

Пауэлс пожал плечами.

– Эйфелю? Ну и что?

– Я вам толкую о моей дочери!

И Бурже с такой силой ударил по ручке кресла, что Пауэлс подскочил. От грома его голоса три птицы испуганно взлетели с дикого винограда, обвивавшего стену. Даже влюбленные на лужайке услышали шум и обернулись к дому.

– У вас есть дети, Пауэлс?

– Нет.

– Тогда понятно…

И Бурже со скрытой яростью затянулся сигарой.

И тут Пауэлс, который никак не мог позволить себе эту роскошь – лишиться Эйфеля, выложил свой последний козырь:

– Вы же прекрасно понимаете, что это дело принесет выгоду и вам.

Лицо Бурже слегка просветлело:

– Это как же?

– До сих пор у меня было три поставщика леса – вы, братья Бод и семейство Юэрве.

На лице толстяка-хозяина заиграла хитрая усмешка. В его голове уже закопошились цифры.

– Я стану вашим единственным поставщиком?

Пауэлс кивнул, а Бурже встал, чтобы предложить ему сигару.

– Одним-единственным. – И успокоенный и повеселевший Пауэлс устроился поуютнее в кресле, любуясь кольцами дыма роскошной сигары.

Бурже встал и снова открыл окно.

– Адриенна! Гюстав! А ну-ка сюда! Похоже, вы решили играть со мной в прятки? К счастью, этот добрый человек, Пауэлс, согласился стать вашим ходатаем…

Гюстав схватил Адриенну за руку, и влюбленные побежали к дому.

ГЛАВА 24

Париж, 1886

Сады министерства великолепны. Конец весны подарил им богатую симфонию цветов, ароматов, красок. Палатки, расставленные по всему газону, соответствуют розарию: их пастельные тона служат выгодным фоном для красоты дам и элегантности мужчин. Буфеты, как всегда, ломятся от роскошного угощения. Эдуард Локруа умеет устраивать праздники! Не будь министр таким эстетом, разве выбрал бы он проект Эйфеля? Ведь не склонилось же его сердце к дурацкой колонне Бурже или к той нелепой гигантской гильотине! Теперь Гюстав может над ними посмеяться. Он остался в гордом одиночестве и смело поведет свой корабль к намеченной цели. Да ему уже и не терпится взяться за работу. Все эти светские забавы имели право на существование ДО конкурса; теперь же, когда он стал единственным избранником Республики, у него есть дела поважнее, чем целовать ручки дамам и красоваться перед публикой. Если бы не уговоры Рестака, он, Эйфель, спокойно сидел бы сейчас у себя в кабинете…

– Гюстав, Локруа организует этот прием специально в твою честь… Ты – герой дня! Так не будь же неблагодарным!

– При чем тут героизм или неблагодарность! У меня жесткие сроки, и я должен их соблюдать. Нынче середина июня, а строительство должно начаться уже первого января. Значит, в моем распоряжении всего шесть месяцев, за которые я должен всё выверить, обеспечить, пересчитать, предусмотреть… Думаешь, у меня есть время распивать шампанское?

– Ничего, как-нибудь успеешь, у тебя нет выбора, – отрезал Рестак.

И добавил, что явится на торжество вместе с женой.

Как он и опасался, инженер тотчас согласился.

Антуан ни словом это не прокомментировал, но его подозрения оправдались.

И вот Эйфель бродит по парку министерства, сторонясь назойливых гостей и поджидая приезда Рестаков. Он уже полчаса терпит поздравления всяких незнакомцев, которые дивятся его угрюмости: нет, решительно, эти люди искусства… Даже Локруа заметил его угнетенное состояние:

– Что ж это такое, Эйфель: я устроил этот праздник специально для вас, а вы ходите с похоронным видом…

– Прошу меня извинить, господин министр, но я так погружен в свои расчеты, что мне трудно от них отвлечься.

В ответ Локруа дружески похлопывает инженера по спине и протягивает ему бокал шампанского.

– Выпейте, господин инженер! «Вино разгоняет печаль» – кажется, так поют в Гранд-опера?

– Я вовсе не печален…

– А я пою фальшиво!

С этими словами министр торговли устремляется к другим гостям и зна́ком просит их оставить Эйфеля в покое.

Но вот они появляются…

Гюстав поражен красотой Адриенны. С годами эта красота окончательно оформилась и стала еще более изысканной. Многие женщины с горьким смирением подчиняются безжалостному ходу времени, но, похоже, над Адриенной оно не имеет власти. Память не подвела Эйфеля, когда он, думая об Адриенне, воплощал ее образ в своей башне. Вот она – все тот же силуэт, тот же взгляд, та же уверенность и та же прямая, напряженная, как у танцовщицы, спина. Даже ее волосы, и те стали еще пышнее, еще мягче. Невозможно представить себе, что Адриенна де Рестак – ровесница всех этих вульгарных баб, которые облепили буфеты и набивают рты кремовыми пирожными. И однако при виде их супругов Эйфель констатирует, что эти господа – ровесники Рестака и его самого. Так в чем же секрет Адриенны? Колдовство? Она любила похваляться колдовством тогда, в Бордо, и глаза ее горели. Эйфель не верит в колдовство, но факт остается фактом: с тех пор прошло двадцать семь лет, а малышка Бурже стала еще красивее, чем в первый день их знакомства.

– Гюстав! Я знал, что ты придешь, – говорит Рестак, подойдя ближе. И, обернувшись к супруге, добавляет с усмешкой, что Эйфель «вроде бы с виду бирюк, а на деле самый светский из всех парижан»…

Эта реплика раздражает Гюстава; ему кажется, что с некоторых пор Антуан относится к нему холодно и смотрит невесело. Может быть, журналист достиг своей цели – обеспечить победу проекту башни Эйфеля – и ему надоела эта затея? Значит ли это, что теперь он будет реже видеть супругов Рестак? С одной стороны, это его утешает: наконец-то он сможет спокойно трудиться над своим детищем. И все же при мысли об этом у него больно сжимается сердце.

Что до Адриенны, то она верна себе – абсолютно бесстрастна, непроницаема. А Гюстав до сих пор чувствует тепло ее руки в своей. Это было две недели назад…

Она поворачивает голову, смотрит на центральную лужайку, и ее кошачьи глаза восторженно вспыхивают:

– Смотрите, там оркестр!

И действительно, с десяток музыкантов, поднявшись на маленькую эстраду, настраивают свои инструменты.

– Друзья мои! – объявляет Локруа, хлопнув в ладоши. – Музыка!

Звучат первые такты вальса, и министр обращается к почетному гостю со смесью строгости и благоволения:

– Эйфель, сегодня вы открываете бал!

Гюстав в полном замешательстве – он всегда презирал танцы. Но все с нетерпением ждут, когда герой дня выйдет на площадку, чтобы последовать за ним. Он чувствует, что краснеет.

– Ну же, Гюстав, я ведь не прошу у вас луну с неба! Хотя вам, кажется, это было бы легче…

Деваться некуда; Эйфель поворачивается к Адриенне, которая встрепенулась при первых же звуках вальса.

– Вы позволите, мадам? – спрашивает он с преувеличенным почтением.

Адриенна мельком взглянула на мужа, испрашивая его согласия, и тот, побледнев, кивнул. Ни Гюстав, ни Адриенна не замечают его испепеляющего взгляда, пробираясь к танцплощадке сквозь веселую, беспечную толпу.

– Адриенна сегодня особенно прекрасна, – не без зависти заметил Локруа. – Тебе повезло, такая очаровательная жена…

Рестак не отвечает, только прячет в карманах судорожно сжатые кулаки. И приглашает танцевать ближайшую к нему даму.

Гюстав и Адриенна не разговаривают, донельзя смущенные и взволнованные этой короткой близостью, позволяющей им у всех на виду соприкасаться и приникать друг к другу, как того требует танец. Они сразу узнали знаменитый вальс Эмиля Вальдтейфеля «Конькобежцы», который за несколько лет облетел весь мир. Ни один праздник, ни один ужин не обходится без того, чтобы кто-нибудь не напел его, не насвистел, не наиграл на пианино. Вот и им сейчас чудится, будто они скользят вдвоем на коньках по этой светлой деревянной дорожке; их ноги дружно двигаются в такт музыке, бедра соприкасаются, тела кружатся с легкостью, изумляющей обоих.

– Я и не знала, что ты танцуешь, – шепчет Адриенна. Невольно оглянувшись, она встретилась глазами с мужем, пригласившим какую-то даму; Антуан держится так, словно вальсирует с тряпичной куклой.

– У меня было достаточно времени, чтобы научиться… двадцать семь лет…

Адриенна вздрогнула, услышав его ответ. Почувствовав, как она напряглась, он сильнее прижимает её к себе. Рука его опускается с ее талии ниже, к бедрам; он ощущает растущий жар её тела…

– Гюстав, на нас смотрят.

Но Эйфелю это безразлично. Адриенна здесь, в его объятиях, живая как никогда, такая же юная, такая же настоящая, как прежде, в Бордо. Даже аромат духов всё тот же – смесь амбры и розы. А её кожа, такая нежная, едва тронутая временем, кажется, распускается, как цветок, ощутив прикосновение его пальцев. И, наконец, её дыхание, которое он распознал бы среди тысяч других, напоенное ароматом ежевики и малины. Да и все ее тело источает такой же соблазнительный фруктовый аромат. Гюстав чувствует, как в нем просыпается желание, от которого перехватывает дух и сводит тело. Его пальцы судорожно вцепляются в талию Адриенны, и та, вздрогнув, еле слышно умоляет:

– Давайте остановимся.

Она кладет руку ему на грудь, чтобы отстранить, но тем лишь распаляет его. Эйфель дрожит, как в лихорадке, у него трясутся губы. Теперь они смотрят друг на друга в упор, словно затеяли поединок. И не замечают, что Антуан вальсирует совсем рядом и следит за ними с ужасом и недоумением. То, что он видит, приводит его в полную растерянность: Адриенна, погладив Густава по груди, еще теснее приникает к нему.

Эта пара не сознаёт, что делает; им безразлично, как они выглядят со стороны. Однако никто из танцующих ничего не замечает. Почти никто – кроме Рестака. Остальные, опьяненные музыкой Вальдтейфеля, заняты собой, самозабвенно выписывая фигуры вальса.

Адриенна приходит в себя, лишь когда их задевает одна из танцующих пар.

– Может быть, поболтаем? – спрашивает она притворно светским тоном.

После минутной паузы Гюстав осведомляется с такой же светской улыбкой:

– Как здоровье ваших родителей?

Адриенна стискивает зубы.

– Не знаю. Я с ними больше не вижусь.

Густав прячет довольную усмешку. Он редко кого ненавидел так, как этих людей – весь круг их общения, всю их касту. И мысль о том, что Адриенна вырвалась из своей среды, приводит его в восторг.

Тут они наконец замечают Антуана, который, все еще вальсируя со своей дамой, через силу улыбается им.

– Ты его любишь?

Гюставу кажется, что Адриенна застыла в его объятиях. Ее лицо бесстрастно, но стоило Эйфелю сильнее обнять ее, как она содрогнулась всем телом, от живота до губ, словно от удара молнии.

– Ты дрожишь, – сказал Эйфель.

– Остановись!

Но они продолжают этот нескончаемый вальс, эту мучительную и сладкую пытку.

А когда зазвучали последние такты, когда танцующие ускорили темп, готовясь к финальному галопу, Эйфель нагнулся к Адриенне и бессвязно зашептал ей в ухо, стараясь, чтобы она расслышала его сквозь скрипичные пиццикато:

– Слушай… послушай меня… в Батиньоле есть одно заведение… «Акации»… его нетрудно найти. Приходи туда… когда захочешь… я буду тебя ждать…

Для Адриенны это уже чересчур.

– Довольно! – Не дождавшись заключительного аккорда оркестра, она вырвалась из объятий партнера так резко, что тот наверняка упал бы, если бы его не подхватил высокий господин с длинными светлыми усами, польщенный тем, что послужил опорой герою дня.

Музыка стихла, и пары разделились, обменявшись поклонами и комплиментами.

Эйфель низко склонился перед Адриенной, застывшей, точно статуя.

– Все кончено, Гюстав, – прошептала она. – Это нелепо, это бессмысленно. У меня своя жизнь, у меня муж. Оставь меня…

Она резко отвернулась и подошла к мужу, который поджидал ее с бокалом шампанского.

ГЛАВА 25

Париж, 1887

Министру страшновато. Он, конечно, молчит, но у него душа ушла в пятки, когда он начал спускаться по перекладинам в эту металлическую трубу. И чем ниже они его ведут, тем сильнее страх сжимает горло.

– Эй, парни, к нам в гости сам Локруа пожаловал! – раздается голос у него под ногами… еще очень далеко внизу.

– Вы уж их простите, – тотчас вступается Эйфель, которого эта фамильярность только позабавила. – Понимаете, мои рабочие проводят под землей по двенадцать часов в день, так что иногда забывают о почтительности…

– Ничего, ничего, – бормочет Локруа, глядя на Эйфеля, который спускается вместе с ним в шахту.

Эдуарду Локруа наплевать на почтение. Он и сам не понимает, почему согласился именно сейчас посетить эту стройку, которая началась несколько месяцев назад, в жуткие февральские холода. Эйфель мог бы пригласить его и попозже, когда первые опоры покажутся из-под земли. Министр вообще не жалует подземелья, он предпочитает горные пейзажи и не испытывает страха перед высотой; ему нравится, когда вольный ветер хлещет по лицу. Зато он всегда ненавидел погреба и пещеры. Более того, он терпеть не может лифты. Однако сейчас нужно превозмочь себя: там, наверху, его поджидает целая армия представителей прессы, которым не терпится забросать господина Локруа вопросами и сфотографировать после спуска под землю.

«Если я вообще оттуда выберусь…», – думает Локруа, чувствуя, как нога повисла в пустоте.

– Съезжайте вниз, господин министр!

Двое рабочих хватают его за ноги и помогают утвердиться на полу кессона.

На полу? Нет, это скорее грязь, липкая глинистая жижа, такая же влажная, как удушливый воздух в этом полутемном закуте.

Сколько же их тут? Похоже, десятка два. Большинство не обращает никакого внимания на господина в галстуке и в болотных сапогах, которые странно смотрятся с его визиткой. Здесь каждый рабочий выполняет свою задачу. Одни копают землю, другие вывозят ее на тачках, третьи засыпают в ведра – их вытягивают на поверхность через центральную шахту.

Локруа щурится, привыкая к полумраку, который с трудом разгоняет одна-единственная ацетиленовая лампочка. Все заняты, никто не разговаривает. Да и как тут поговоришь, когда машины работают с таким адским шумом!

Эйфель спрыгивает наземь рядом с министром и начинает разъяснять ему устройство гидравлического кессона, уснащая свою речь техническими терминами, на которые Локруа решительно наплевать. Он хочет только одного – подняться наверх.

– А что если кессон провалится, – кричит он, – разве это не опасно?

– Опасно, но другого способа нет. Просто нужно копать быстрее, чтобы опередить погружение.

Заметив, что министр напрягся, Эйфель крутит пальцем у шеи.

– Глотайте почаще слюну! Здесь очень сухой воздух.

«Ничего себе – сухой!» – думает Локруа, глядя на размокшую, зыбкую почву под ногами.

– Скоро у нас будут две такие камеры со стороны Сены, – бодро объявляет Эйфель; судя по всему, инженер в полном восторге от своей стройки.

– Почему от нее такой адский шум, от вашей машины? Оглохнуть можно!

– Это от избыточного давления…

Внезапно раздается крик, начинается суматоха, люди тревожно переглядываются, поворачиваются к Эйфелю. Он совершенно спокоен. Взяв за руку министра, ведет его на другой конец камеры, где находится нечто вроде небольшой эстрады, и приказывает:

– Стойте тут!

Локруа кажется, что он видит кошмарный сон. Со всех сторон начинает прибывать вода! Эйфель невозмутим, зато рабочие, как замечает министр, едва сдерживают страх, глядя на ноги, уже по лодыжку в прибывающей воде.

– Вода Сены, – в ужасе шепчет он.

Эйфель спокойно подходит к манометру и осторожно увеличивает давление.

Вода тотчас перестает прибывать. Рабочие приободрились.

– И так каждый день: пора бы уж привыкнуть, а все равно боязно, – шепчет один из рабочих министру так, словно они знакомы всю жизнь. Потом, вытащив из кармана штанов фляжку, спрашивает:

– Глотнете для храбрости?

Локруа молча хватает фляжку и осушает ее в три глотка.

– Вот это да! Видать, от политики в глотке сохнет!

– Ох, простите, виноват, – шепчет министр.

– Да ладно, я не в обиде. Господин Эйфель, надо бы поднять министра наверх, что ли!

Локруа с признательностью смотрит на рабочего, который уже снова взялся за лопату. И приходит в себя, лишь когда они с Эйфелем начинают карабкаться вверх по железным перекладинам.

– Н-да, зрелище не очень-то ободряющее, скажу я вам. Кстати, я уже начал получать письма от парижан: люди обеспокоены. Особенно те, что живут возле Сены…

Эйфель и представить себе не мог, что разговор с Локруа состоится в этом темном колодце.

– Пусть себе высказываются…

– Эйфель, их жалобы требуют серьезного отношения! – настаивает Локруа.

Небо Парижа кажется министру преддверием рая. Пусть сейчас оно серое и на Марсово поле сыплется мерзкая смесь дождя со снегом, для министра ничего нет слаще. Чистый воздух! Наконец-то!

К нему бросаются журналисты.

– Господин Локруа, каковы ваши впечатления?

– Что вы видели там, внизу, господин министр?

– Вы уверены, что эта башня выдержит близость Сены?

– Расскажите нам о гидравлических кессонах!

Локруа, к которому уже вернулось министерское высокомерие, с удовольствием оглядывает журналистскую братию.

– Это чисто технический вопрос, на который вам сможет ответить только господин Эйфель.

И он оборачивается к инженеру, который выбрался из колодца за ним следом. Эйфель собирается ответить, как вдруг его прерывает молодой репортер:

– А как вы относитесь к жалобам горожан? Например, к той петиции, которую вам направили люди искусства, ведь все они против строительства этой башни!

Лицо Локруа мрачнеет; он оборачивается к инженеру, и тот ясно читает в его глазах упрек: «Ну, что я вам говорил?»