Текст книги "Эйфель (СИ)"

Автор книги: Николя Д'Этьен Д'Орв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

ГЛАВА 7

Париж, 1886

Ничто не сравнимо со студенческой дружбой. Ей чужды зависть, недоброжелательность и уязвленное самолюбие, свойственные людям зрелого возраста. Невзирая на пролетевшее время, она сохраняет свежесть. Когда люди еще молоды и неиспорченны, они принимают всё. Ищут себя, ищут другого, других, и эти поиски подобны розыску скрытых сокровищ, ибо для юности нет ничего запретного. Молодых извиняет сам возраст, неопытность, и они безоглядно пользуются этим преимуществом. Что касается последнего, то Антуан и Гюстав, можно сказать, осушили кубок наслаждений до дна. И, однако, оба оставались при этом усердными студентами. Поступить в престижнейшую Политехническую школу в начале 1850-х годов было не так-то просто. Абитуриенты съезжались в Париж со всех концов Франции, и конкуренция была весьма суровой. Подготовительный курс Сент-Барб считался далеко не лучшим, но туда приняли этого юного восемнадцатилетнего дижонца, только-только оторвавшегося от материнской юбки. Легко себе представить, как возгордилась его семья и как возрос ее престиж на улицах бургундской столицы.

– Наш Гюстав едет в Париж! – рассказывала его матушка. – Он будет учиться в Политехнической школе!

– Он готовится к поступлению в Политехническую, – поправлял ее супруг.

Но рыночные торговцы и виноградари не видели большой разницы в этих утверждениях. Они были готовы верить обоим – и мадам Эйфель, и месье, которых очень уважали в городе. Впрочем, истинной главой семьи была именно мадам, это она создала настоящую маленькую империю, весьма успешно торгуя углем. Ее супруг прошел школу наполеоновской армии, где усвоил искусство подчинения: теперь его императором стала жена. Гюстав вынес из всего этого уважение к честно сделанной работе, к данному слову, к усердию, тем более прочное, что оно относилось к матери, – и это в те времена, когда жизнь женщины, как правило, ограничивалась кухней и гостиной. Единственное, что огорчало дижонцев, это их фамилия. Они именовали себя Эйфелями, но все знали, что на самом-то деле семья носит фамилию Боникхаузен. И пусть они уже целый век прожили во Франции, факт оставался фактом: они происходили из рейнской области, а точнее, из района Эйфель[18]18
  Эйфель – название части горного массива в северо-западной Германии.


[Закрыть]. Иными словами, были не совсем такие, как местные жители. Хоть и маленькое, но различие.

Однако это различие Боникхаузены, сиречь Эйфели, сумели обернуть себе на пользу. Несходство с местными жителями делало их сильнее – так сказать, «обязывало», – и отец семейства был уверен, что когда-нибудь официально закрепит за собой новую фамилию. Вот почему они были безупречными, неуязвимыми. И вот почему школьные успехи маленького Гюстава послужили еще одним доказательством совершенства и прочной интеграции. Он должен был стать больше французом, чем настоящие французы.

Можно ли было считать его успехи блестящими? С точки зрения Дижона – несомненно.

Разумеется, Гюстав усердно занимался, готовясь к конкурсу, однако ночи, которые он проводил в тавернах квартала Мон-Сент-Женевьев, имели весьма косвенное отношение к занятиям! Да и спал ли он хоть изредка за эти два года? Вряд ли он мог бы ответить утвердительно. Единственное, что осталось у него в памяти, это похмельные пробуждения в измятых постелях, рядом с буйными шевелюрами, скрывающими хорошенькие личики, которые ровно ничего ему не говорили. В те времена они с Антуаном опрокидывали кружку за кружкой и… девицу за девицей. О, эта радость жизни, это юное безумие, этот мир всех и всяческих возможностей! Его держали под колпаком целых восемнадцать лет, и вот наконец пришло время разгуляться вовсю! И Антуан де Рестак, его товарищ с первых же дней в интернате, был неизменным участником всех его безумств.

Увы, эти утехи нанесли тяжкий удар юношеским надеждам. Непрерывные гулянки затмевают разум, лишают сил. И приводят к краху. Родители не поверили своим ушам, когда сыну пришлось сознаться, что он провалил экзамен в Политехнической:

– Письменный-то я сдал, а вот на устном засыпался…

Он скромно умолчал о том, что накануне экзамена провел бессонную ночь в объятиях Камиллы, миленькой молодой женщины, встреченной на площади Контрэскарп, и что наутро ей пришлось чуть ли не силой вытолкать его за дверь, чтобы он успел на свой устный.

– Зато меня приняли в Центральную…

Но родители ничего не желали слышать: для них это название – «Школа в области инженерии и науки» – было пустым звуком. И разочарование стало таким же сильным, как былые надежды. А главное: что они скажут своим соседям, своим родным, собратьям по торговле?! И как только их маленький Гюстав мог сыграть с ними такую скверную шутку?!

Не из этого ли инцидента родилось упорство Эйфеля? Его прямота, его выдержка – не были ли они результатом скорби, омрачившей лицо матери? Скорби, которую он будет пытаться стереть долгими годами труда. Ему понадобится создать много мостов, виадуков и переходов, чтобы Катрин Эйфель перестала считать Гюстава неудачником. Даже на торжественных открытиях его творений, когда люди подходили к ней, чтобы поздравить с успехами сына, она бормотала: «Да-да, вообще-то, он способный мальчик. Но если бы он учился в Политехнической…»

Гюстав молчал: его оскорбляли сожаления матери, но он понимал, что сам виноват.

– Ты хочешь сказать, что мать на тебя рассердилась?

Антуан де Рестак не может прийти в себя от удивления. Вот уже целый час Гюстав рассказывает ему, как он жил после того, как отучился в Сент-Барб, и они расстались; суровость этой женщины поразила его до глубины души.

– Я уже не был ребенком, которого она знала…

Рестак прыскает со смеху. В таверне не продохнуть: собеседники едва видят друг друга сквозь трубочный дым и алкогольные пары; вокруг пьяно бранятся, орут во весь голос, вызывая официанта и объявляя во всеуслышание, что хотят есть или пить, требуя «косяк», жаркое, женщину.

Ни тот, ни другой не бывали здесь с 1852 года!

– Тридцать пять лет, ты только подумай! – восклицает Гюстав, оглядывая зал.

– И ровно ничего не изменилось, – добавляет Рестак, осушив пятую кружку пива, такого же теплого, как в старину, зато вызывающего приятные воспоминания.

– Да нет, кое-что изменилось – мы! – отвечает Эйфель, поглаживая седеющую бородку. – Помнишь, тридцать пять лет назад мы были здесь самыми молодыми. А теперь…

Антуан де Рестак машинально проводит рукой по макушке: вот уже несколько лет, как волосы на ней редеют со страшной силой.

– Да, теперь мы тут патриархи…

Студенты, сидящие за соседними столиками, насмешливо поглядывают на них.

– Ну что, господа, вы развлекаетесь вовсю?

– Хотите, мы вам одолжим какую-нибудь, на выбор? – спрашивает один из молодых, указывая на девицу, сидящую у него на коленях.

Эта довольно вульгарная красотка – рыжая, полуобнаженная – разглядывает обоих пятидесятилетних мужчин и выкрикивает, облизываясь с видом лакомки:

– Не откажусь! Такие старички, как бекасы – когда они с душком, то лучше на вкус…

Вся компания взрывается хохотом, а старички переглядываются и пожимают плечами. Разве они сами не отпускали такие же шуточки в бытность свою студентами?! А ведь это было на заре второй Империи, страной правил Баденге, барон Османн еще не успел разорить Париж[19]19
  Баденге́ – фамилия каменщика, в чьей одежде император (1852–1870) Наполеон III (1808–1873) бежал из тюрьмы, после чего и получил это насмешливое прозвище. Османн Жорж-Эжен (1809–1891) – префект Парижа, при котором расчистили и перестроили центр города.


[Закрыть], но дух насмешки был все тот же. Хмельному веселью не страшны никакие режимы, оно бессмертно. Наполеон III или генерал Буланже – какая разница, у каждого времени свои кумиры и свои предметы насмешек. А студенты – они и есть студенты, что с них взять, их заботят только они сами, только их свобода и развлечения.

– Ну а ты, Антуан? Чем ты занимался эти тридцать пять лет?

Рестак откинулся на спинку стула и неопределенно пожал плечами, пыхнув толстой сигарой.

– Я, конечно, не так знаменит, как ты. Родился боязливым, таким и остался.

– Прекрасное определение, прямо хоть в газету.

Эти слова вызывают у Рестака усмешку, но он сохраняет серьезность.

– О, разумеется, моя семья богата. Мне не пришлось бороться за существование. Я выбрал для себя легкий путь. Мои связи, мое жизнелюбие, моя благообразная внешность вот уже много лет открывают мне двери в самые престижные салоны и министерства. Я самый информированный человек в Париже. Честно говоря, для меня остается тайной только один человек – моя супруга.

– Так ты женат?

– А почему это тебя удивляет? Да, я женат. И, представь себе, уже давно.

– И сколько же у тебя детей?

Рестак помрачнел, услышав этот вопрос, закусил губу и жестом велел хозяину принести две новые кружки пива. Затем спросил, так и не ответив:

– А у тебя сколько?

– Четверо…

Рестак опять мрачно покривился. И Эйфель увидел на его лице мимолетную, но жгучую зависть, которую тут же сменило выражение грустной покорности судьбе.

– О, это, наверно, прекрасно – иметь четверых детей. А их мать?

Настал черед Эйфеля сжаться от вопроса друга. Рестак увидел, как он побледнел.

– Маргарита умерла девять лет назад.

Наступило долгое молчание. Они сидели в горьком замешательстве, сознавая, что каждый из них вызвал зависть другого, тогда как на самом деле оба несли свой крест.

Наконец Рестак стукнул кулаком по столу, словно хотел разбить лед отчуждения:

– Тридцать пять лет, старина! Тридцать пять…

– А тут всё так же полкружки пены, – со смехом откликнулся Эйфель, выпив залпом пиво, поданное хозяином.

За соседним столиком прозвучал новый взрыв хохота, и студенты хором затянули «Возвращался я с парада».

Гюстав отставил кружку, взгляд его затуманился. Пиво вернуло его на землю. Он пришел сюда не для того, чтобы вызывать из небытия призраки прошлого, вспоминать молодость. Нынче он – Гюстав Эйфель, блестящий инженер, глава фирмы «Предприятие Эйфеля», и попал он сюда не по воле случая, а ради встречи с журналистом Антуаном де Рестаком.

– Скажи, ты знаком с Эдуардом Локруа?

Рестака удивил этот вопрос и заговорщический тон старого товарища.

– С министром промышленности и торговли? Да, я его знаю. Очень хорошо знаю.

– Отлично…

– А почему ты спрашиваешь?

– Мне необходимо с ним встретиться. Притом срочно.

ГЛАВА 8

Бордо, 1859

Преимущество, завоеванное юным Эйфелем, оказалось недолгим. Сразу по окончании обеда гости вышли в сад и вернулись к привычному непринужденному общению «между своими». Бурже беседовал с супругой, граф взял под руку свою графиню, Эдмон что-то нашептывал на ушко какой-то молодой даме, а та хихикала и смотрела на него с притворным ужасом. Даже Адриенна теперь вела себя как полагается благовоспитанной дочери хозяина дома – награждала всех гостей улыбками и играла свою роль с тем совершенством, которое дается лишь строгой муштрой и долгой привычкой.

Эйфеля это ничуть не удивило. Он хорошо изучил эту касту. Дома, в Дижоне, он всегда предпочитал навещать старых аристократок, представительниц уничтоженного класса, которые, тем не менее, сумели сохранить куртуазные манеры – наследие былого режима. В отличие от них, буржуа, которым не терпелось «пометить свою территорию», вели себя как неотесанная деревенщина, вдвойне чванливо обходясь с окружающими, лишь бы те забыли, из какой грязи появились на свет эти нувориши.

Гюстав понимал, что на этом его роль закончена. Он выполнил свою миссию: теперь Бурже будет поставлять им больше леса.

Но его уязвляло сознание, что Адриенна так и осталась недостижимой. Он уже не существовал для нее, да и что он такое – всего лишь какой-то подрядчик.

«Такая же безмозглая кукла, как все остальные…» – подумал он, отдав издали сдержанный прощальный поклон господину Бурже.

Хозяин дома, занятый беседой с графиней, не дал себе труда проводить нежданного гостя. Он лишь небрежно кивнул ему и продолжал разговор. Инженер мог уходить.

Уязвленный, Гюстав направился к воротам. Гости дружно игнорировали его, никто не заметил, что он направился к выходу из парка.

Но едва он подошел к ограде, как услышал позади хруст гравия и торопливые шаги.

– Вы уже уходите?

Он обернулся: перед ним стояла запыхавшаяся Адриенна.

– Да, возвращаюсь на стройку.

Девушку явно смутил его резкий тон. Откуда вдруг такая враждебность? Он даже не дал себе труда поклониться ей!

– Что ж, вы правы; я забыла, что некоторые в этом мире работают. – В этой реплике прозвучала такая детская обида, что она потеряла всю свою колкость. Адриенна слишком вошла в роль.

Когда ее рука сжала руку Эйфеля, инженер вздрогнул.

– Вы приедете на мой день рождения?

Вот уж чего Гюстав совсем не ожидал! Застигнутый врасплох, он промямлил: «Н-не знаю…»

– Не бойтесь, вам будет хорошо. Обещаю, что будет и древесина, и металл.

Эйфель подавил нервный смешок, услышав это нелепое обещание.

– Вы имеете в виду: столы и ложки с вилками?

– В том числе и это.

– Ну, в таком случае приду.

Адриенна искренне обрадовалась.

– Итак, в следующее воскресенье, в четыре часа пополудни, – вам подойдет?

– А Эдмон тоже пожалует? – спросил он с ехидной улыбочкой.

Девушка притворилась непонимающей:

– Какой Эдмон? Не понимаю, о ком вы говорите.

Гюставу безумно захотелось поцеловать ее в щеку, и он буквально заставил себя выйти за ограду.

– До воскресенья, Адриенна.

Он уже отвернулся, как вдруг она проворно догнала его и посмотрела в глаза. Сейчас она уже не выглядела легкомысленной бабочкой, ее лицо почти внушало страх.

– Я была там нынче утром.

– Были… где? – Гюстав ничего не понимал.

– Я проходила по другому берегу. Это мне ваш рабочий свистел перед тем, как сорваться в реку. И я видела, как вы спасли этого человека.

Не сказав больше ни слова, она побежала к гостям.

ГЛАВА 9

Париж, 1886

– Все в порядке, Рестак организует мне встречу с Локруа.

– Интервью?

– Нет, гораздо больше – ужин! Завтра вечером…

Компаньон с трудом скрывает радостное возбуждение.

– Успокойся, Жан, не тряси мой стол…

Эйфель говорит, не поднимая головы. Он, как обычно, подписывает страницу за страницей, заверяя счета, заказы, поставки, планы, платежные ведомости. Но сегодня он действует торопливо, не так, как обычно, лишь бы отделаться поскорей.

– Не торопись, Гюстав. Твоя подпись стала совсем неразборчивой.

Расписавшись на последнем листке, архитектор откидывается назад, словно на него налетел ураган. Только теперь Компаньон видит его лицо – серое, застывшее, глаза налиты кровью.

– Да сегодня весь день какой-то бестолковый, с самого утра…

Эйфель смачивает платок водой из стакана и трет им виски. Компаньон давно не видел его в таком состоянии.

– Похоже, вы с Рестаком слишком бурно отпраздновали встречу. Верно, засиделись допоздна?

– Допоздна? Скажи лучше, до утра! Но мне уже не двадцать лет. Такое старичье, как я, следовало бы вовсе не пускать в таверны. Мне пятьдесят четыре года, я уже не в том возрасте…

Жан смеется от души, хотя лицо его компаньона сейчас напоминает лежалую телятину.

Эйфель замечает служащего, пришедшего в бюро одним из последних, – этот молодой человек, принаряженный, но робкий, постоянно снует мимо его кабинета, – и знаком подзывает его к себе:

– Слушайте, новичок, принесите-ка мне соды!

Новичок заливается краской, бормочет: «Сию минуту, господин Эйфель!» и бежит к аптечке.

И тут в кабинет Эйфеля врывается Клер – врывается и садится напротив отца.

– Папа, мне нужно с тобой поговорить…

Эйфель, у которого малейшее движение вызывает жестокую мигрень, шепчет почти беззвучно:

– Да-да, я помню, ты хочешь выйти замуж…

Успокоенная Клер подмигнула Компаньону, который сидит тут же, в углу кабинета. Эйфель ничего не замечает; он зажмурился и массирует затылок, урча при этом, как старый тигр.

– Выйти замуж… Знать бы еще, за кого…

Он открывает глаза – новичок протягивает ему поднос с графином и металлическим стаканчиком. Инженеру кажется, что это официант. Молодой человек явно чувствует себя неловко, пауза слишком затянулась.

– Ну-с, Клер, и кто же этот счастливчик? – наконец спрашивает Эйфель.

– Адольф, – отвечает Клер, словно это само собой разумеется, и Эйфель приходит в полную растерянность.

– Адольф? Но я не знаю никакого Адольфа.

Компаньон с трудом сдерживает смех, глядя на новичка, застывшего в позе официанта.

– Адольф Саль, – повторяет Клер, щелкнув пальцами перед носом отца, словно помогает ему выйти из гипноза.

Апатия Эйфеля сменяется раздражением:

– Да я понятия не имею, кто такой Адольф Саль! И что это за дурацкая фамилия – неужели ты хочешь называться мадам Саль?![20]20
  Фамилия «Salles» звучит так же, как «sale» (грязный).


[Закрыть]

Компаньон кусает губы, сдерживая смех и слушая, как Гюстав повторяет «мадам Саль» на все лады, насмешливым фальцетом.

– Прекрати, папа!

Эйфель хорошо знает свою дочь. При всей своей кротости она способна вмиг обернуться разъяренной тигрицей. Однако сейчас она смотрит почему-то не на отца, а на злополучного новичка, который по-прежнему стоит в угодливой позе, красный, как рак.

Эйфель наконец вспоминает, зачем он здесь, берет с подноса стаканчик, залпом выпивает соду и вопросительно смотрит на парня:

– Ну, и чего он тут торчит, этот?..

– Это он, папа.

– Кто – он?

Нет, решительно, сегодня выдался трудный день. Если весь мир решил играть с ним в загадки, то он, Эйфель, лучше уйдёт домой и поспит!

– Это он, – настойчиво повторяет Клер, указывая на новенького.

Эйфель поднимает голову и оглядывает молодого служащего:

– Кто вы, собственно, такой?

– Адольф.

– Как, вы тоже Адольф? Надо же, похоже, сегодня все здесь сплошные Адольфы…

Эта сцена грозит обернуться театром абсурда. Наконец Эйфель понимает, в чем дело.

– Вот этот новенький? – восклицает он, разглядывая Адольфа Саля. – Ты хочешь выйти за новенького? Но… но зачем?

Этот вопрос, заданный с таким искренним, детским недоумением, повергает всех в растерянное молчание. Наконец Клер отвечает – тем ласковым, материнским тоном, который неизменно укрощает ее отца:

– Папа, если бы я тебе сказала, что влюблена в кого-то, ты наверняка нанял бы его на работу, чтобы испытать, верно?

– Ну разумеется! – поддакивает Компаньон.

– Так вот, как видишь, мы просто выиграли время. Адольф работает у тебя уже семь месяцев…

Эйфель растерян донельзя:

– Да ты просто чертовка!

При этих словах Адольф не может сдержать усмешки, и Эйфель хлопает его по плечу с такой силой, что тот едва не роняет поднос.

– Вы женитесь на дьяволице, молодой человек, берегитесь же!

После короткой паузы все от души расхохотались. Но кто же он – этот Адольф? Откуда взялся? Чем занимаются его родители? И главное, будет ли он хорошим мужем? У Эйфеля впереди достаточно времени, чтобы узнать получше своего будущего зятя. Ибо когда Клер действительно чего-то хочет, приходится уступить: в этом она истинная дочь своего отца. Инженер спрашивает, хлопнув в ладоши:

– А ну-ка, новичок… зятюшка… или как вас величать, вы знаете, где у нас тут коньяк?

– Да, патрон.

– Вы слышите, он меня зовет патроном! Ладно, сходите за бутылкой и не забудьте три рюмки, надо же спрыснуть такое событие, верно?

Клер бросается к отцу, изо всех сил обнимает его и чмокает в щеки, как маленькая девочка.

– Ох, она меня задушит! Ну, вы меня сегодня замучили! А мне к завтрашнему вечеру нужно выглядеть прилично.

И Гюстав, глядя на дочь повлажневшими глазами, твердит, как считалочку:

– Мадам Саль… Клер Саль… Ну что за дурацкая фамилия…

ГЛАВА 10

Бордо, 1859

Гюстав не сразу разыскал оранжерею. Она была в другом конце парка, за огородом, на опушке рощицы, такой густой, что казалась дремучим лесом. Около полусотни молодых людей смеялись, танцевали, уединялись, чтобы посекретничать, осушали бокалы с шампанским, расхватывали маленькие пирожные с подносов, которые приносили слуги. И все это под звуки пианино, которое установили в центре лужайки. Видно было, что гости веселятся уже давно, и Гюстав пожалел, что явился с опозданием.

– Эйфель! – фамильярно воскликнула Адриенна и бросилась к нему, не успев отдышаться после танца.

Несколько гостей обернулись, удивленно глядя на незнакомое лицо, но тут же вернулись к своим разговорам.

А девушка, схватив на бегу бокал с подноса, протянула его Гюставу.

– Я надеялась, что вы придете пораньше, господин инженер.

Эйфель поморщился. Ему были неведомы правила этого нового мира. Но Адриенна, заметив его смущение, успокоила:

– Я пошутила, Гюстав. Это обычный семейный праздник, здесь все свободны.

– Лично я свободен только работать, – ответил он, раздражаясь от собственной скованности. – Перед тем как идти сюда, я заглянул на стройку.

Адриенна была искренне удивлена.

– Работать? В воскресенье?

– Там наверняка был еще один утопленник, требующий немедленного спасения, – произнес рядом чей-то голос.

Гюстав узнал Эдмона, которому, видимо, очень хотелось взять над ним реванш. И ему это явно удалось, так как Адриенна расхохоталась и решительно взяла под руки обоих.

– Эдмон, сегодня я объявляю всеобщее перемирие! – сказала она, подводя их к роскошному буфету. Эйфелю редко приходилось видеть такое обилие лакомств, к которым никто из гостей не притрагивался, словно все они были красивой, но несъедобной декорацией.

Неподалеку, на лужайке, Бурже беседовал с какой-то пожилой парой. Отвлекшись на минуту, богач заметил инженера, прищурился, стараясь определить, он ли это, но, так и не поняв, пожал плечами и продолжал разговор.

Гюстава вполне устраивала короткая память хозяина – он пришел сюда лишь ради Адриенны.

Внезапно музыка смолкла. Все замерли. И когда пианист с бешеной энергией заиграл галоп «Орфей в аду»[21]21
  Так называемый «адский галоп» (канкан) французского композитора Жака Оффенбаха (1818–1880).


[Закрыть], праздник превратился в подлинный шабаш. Адриенна схватила Эйфеля за рукав и так дернула, что он едва не облился шампанским.

– Ну, иди же!

Это фамильярное «ты» воспламенило его.

Десятка полтора молодых людей забегали вокруг пустых стульев. И Гюстав вспомнил эту игру своего детства – она называлась «музыкальные стулья». Он даже представить себе не мог, что взрослые люди могут предаваться таким забавам! Не спуская глаз с Адриенны, он вошел в круг; они почти касались друг друга.

Когда музыка оборвалась, все кинулись к стульям. Гюстав оказался рядом с Адриенной, которая хохотала взахлеб. Только одному юноше не хватило стула, и он стоял посреди лужайки с убитым видом, неловкий и нелепый.

– Проиграл! – закричала Адриенна. Убрали еще один стул.

Сколько времени продолжалась эта игра? Гюстав не смотрел на часы, наслаждаясь веселой детской забавой. Он уже много лет не знал столь беспечного веселья. В других обстоятельствах он, конечно, ушел бы, но здесь была Адриенна. Она была душой этого праздника, феей, которая, словно мановением волшебной палочки, оживляла его участников. Без нее все эти нарядные, лощеные молодые люди походили бы на автоматы или восковые фигуры, взять того же Эдмона, который не спускал с Гюстава ревнивых глаз. У Адриенны были свои придворные, как у маленьких девочек – свои куклы; ей хватало одного взгляда, одного переливчатого смешка, чтобы вдохнуть в них жизнь и веселье. И Эйфель был уже готов принять странные правила этого чуждого ему мира, в который он попал с черного хода. Но разве не всё в жизни происходит именно так? В один прекрасный день человека повышают в звании, и неважно, как это произошло: с достигнутой высоты жизнь кажется такой прекрасной, что трудности восхождения мигом забываются. Впрочем, Эйфель не углублялся в эти мысли: он вертелся, танцевал, бегал, стремясь лишь к одному – быть рядом с Адриенной. Когда она кидалась к свободному стулу, он выбирал соседний; когда она спотыкалась, подхватывал ее, а стоило ей уронить какую-нибудь мелочь – платок или бантик, как он ловил его на бегу, не выходя из игры.

Каждый жест преображался в ласку. Казалось, эта детская нелепая беготня отворяет ему дверь в волшебный сад, куда более благоуханный, более таинственный, чем этот обширный буржуазный парк. Временами ему чудилось, будто он – единственный гость на этом празднестве, и Адриенна смотрит только на него одного. Ее кошачьи глаза, ее бархатная, такая нежная кожа, которой он касался на бегу, и эта странная, загадочная, временами пугающая улыбка, – всё наводило на мысль о Медузе горгоне[22]22
  Медуза горгона – в греческой мифологии одна из трёх сестёр горгон, чудовище с женским лицом и змеями вместо волос. Взгляд на её лицо обращал человека в камень.


[Закрыть]. А миг спустя это юное, стройное, грациозное тело, увенчанное огненной шевелюрой, казалось ему телом феи. «Или колдуньи», – подумал он в тот миг, когда она снова успела занять свободный стул.

Давненько же его не чаровали юные женщины… Сколько лет Эйфель так истово работал, так безжалостно подгонял себя? И теперь ему казалось, что он на краткий миг, пока длится этот праздник, вновь обрел свою беспечную молодость – ту самую молодость, которую украли у него годы учебы. Но разве можно сравнить ночные гулянки в обществе Рестака с неземной чистотой нынешнего празднества?! Внезапно Адриенна стала несравненной, несравнимой. Ни с кем. Единственной в мире.

Когда группа играющих почти растаяла и им пришлось бороться за последний стул, Гюстава вдруг одолела робость, и он помедлил, чтобы уступить победу Адриенне.

– Нет, Гюстав, мы с вами ex aequo[23]23
  На равных (лат.).


[Закрыть]. Вы останетесь…

Ну вот, она снова обращается к нему на «вы». Значит, конец мечте?

Инженер покорно отступил на три шага и поклонился, словно танцор, благодарящий даму за подаренный вальс. На какое-то мгновение их взгляды встретились, слились, – казалось, она умоляет его не отдаляться, – но ее тут же увлек буйный вихрь игры. И все же ее смех стал еще звонче, лицо – еще прекраснее, а силуэт – еще светозарнее.

Инфернальный танец Оффенбаха продолжал звучать, а Гюстав подошел к буфету, где нос к носу столкнулся с Бурже. Тот жадно поедал лимонный торт, пачкая кремом губы; теперь он узнал инженера:

– Ах, это вы, Эйфель!

– Великолепный праздник.

– Рад вас видеть. Ну-с, как дела? Надеюсь, вам сегодня никого не пришлось вытаскивать из воды?

Ох уж этот юмор богачей!

– По воскресеньям я только рыбу ловлю, – ответил Гюстав, подцепив кусок торта метким жестом рыболова, подсекающего добычу.

Бурже рассеянно усмехнулся и отошел, пробормотав напоследок:

– Ну-ну, развлекайтесь, юноша. Пользуйтесь случаем.

«Потому как долго вам развлекаться не суждено», – мысленно закончил Эйфель, глядя на грузную фигуру хозяина, уходящего к «взрослым» гостям, для которых отвели другую часть лужайки. Тут и госпожа Бурже узнала молодого инженера и, не спуская с него глаз, что-то шепнула мужу на ухо. Наверно, спросила: «Разве ты его приглашал?»

Ее супруг пожал плечами и что-то ответил, скорее всего: «Даже и не думал. Это очередная прихоть Адриенны…»

– Ванильное, фисташковое или шоколадное? – спросила Адриенна, протянув Гюставу три рожка с мороженым; мелкие кудряшки на ее лбу, взмокшие от пота, сейчас были просто очаровательны.

– Нет, спасибо, – ответил он и снова смущённо съёжился.

– Разве вы не любите мороженое?

– Не очень…

Бросив быстрый взгляд на толпу гостей и едва удержавшись от хохота, Адриенна швырнула все три рожка в ведерко со льдом для шампанского. Потом взяла Гюстава под руку.

– Мужчина, который не любит мороженое… Ох, до чего же вы серьезны!

– А вам это не нравится?

Гюстав было остановился, но Адриенна еще крепче прижала к себе его руку.

– По-моему, вы меня боитесь.

Эйфель заставил себя улыбнуться, но при этом невольно окинул взглядом окружающих. Что-то подсказывало молодому инженеру, что ему здесь не место: это не его мир, не его жизнь. Но на очаровательном лице Адриенны застыл вопрос.

– Нет, не боюсь, – наконец ответил он, стараясь шагать в ногу с девушкой. – Вы же знаете, я хорошо плаваю.

Адриенна расхохоталась. Теперь она снова походила на фею.

– Давайте пройдемся еще немного, здесь так жарко.