Текст книги "Мешок кедровых орехов"

Автор книги: Николай Самохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

ВИТЯ

В третьем классе, в самом конце учебного года, появился у нас новичок.

Было уже тепло и сухо, оттаявшая после долгой зимы пацанва стекалась в эти дни к школе пораньше, чтобы поиграть, побеситься на большом, утоптанном пустыре – месте наших сражений в запретную «чику», благородных рыцарских поединков один на один и кровожадных драк стенка на стенку. Бесился на пустыре обычно мелкий народ, первоклашки да второклашки. Мы же – те, которым от силы месяца через полтора предстояло сделаться четвероклассниками и, значит, выпускниками (школа наша была начальной), вели себя достойно: посмеиваясь, наблюдали за их возней со стороны. Но в этот день, особенно яркий, прямо летний, щенячий восторг охватил почти всех, даже несколько лбов-четвероклассников не устояли на месте. Мелюзга затеяла на них охоту, окружала, висла гроздьями, стараясь повалить… Новенький возник неожиданно.

Вдруг все увидели: стоит с краешку незнакомый пацан – чистенький, довольно упитанный, красиво причесанный на косой пробор, в белой матроске и – что уж ни в какие ворота не лезло – в коротких штанах до колен! Стоит, интеллигент конопатый, и удивленно рассматривает нас, как мартышек. Словно его папа и мама за ручку в зверинец привели: полюбуйся, мол, детка, какие тут рожи.

Я оглянулся на ребят – глазами спросить: кто такой? – а когда повернулся обратно, этого придурка уже били.

Мгновенное начало драки я пропустил, увидел сразу разгар её. Конопатого азартно лупцевали – сумками, портфелями, фуражками; кто-то, оттесненный спинами, высоко выпрыгивал, пытаясь достать сверху, через головы дорвавшихся счастливчиков, ботинком, снятым с ноги… При всем том, как ни удивительно, это была именно драка, а не избиение. Потому что новенький не убегал. H не закрывался. Набычив круглую голову, зажмурившись, он отчаянно сражался – молотил кулаками воздух. Доставалось иногда и летевшим в него портфелям.

Проклятие школы, вечный второгодник Гошка Мыло, достал из кармана своего совершеннолетнего пиджака коробку роскошных папирос «Северная Пальмира», закурил и, лениво щурясь, сказал:

– Упорный… козлик.

А еще через час с новичком дрался я.

Это случилось на первой же перемене.

Мы уже успели узнать, что зовут новенького Витя Пророков, что приехал он из города Свердловска вместе с мамой, инженером-конструктором, и что ему недавно исполнилось одиннадцать. Тут мы, переростки военных лет, уважительно загудели: ишь ты, шустрый какой – еще одиннадцать, а уже в третьем классе… в четвертом, считай! Но больше всего нас поразил последний Витин ответ. «А что у тебя с лицом?» – спросила учительница Ольга Игнатьевна (лицо у новичка, после недавней схватки, было все в красных пятнах). Класс замер. Судьба новичка висела на волоске. Витя вскинул подбородок и – никто не ждал такого – гордо отчеканил: «Не беспокойтесь – это не заразно». У Ольги Игнатьевны полезли вверх брови. «Н-ну. – сказала она, – гляди сам… тебе виднее».

Так вот, на перемену новенький не пошел: достал платочек и принялся оттирать затоптанный первоклашками портфель.

А я, пробегая мимо, решил ободрить его – за геройский ответ. «Молодец, незаразный!» – крикнул и слегка щелканул по затылку. И тут же получил за свой порыв в морду. Но как получил! Этот ненормальный ударил меня но щеке. Прямо будто граф какой-нибудь: вспыхнул и дал пощечину. Я опешил – сроду у нас так не дрались – и, наверное, скушал бы оплеуху, если бы он сам не помог мне. А он, как там, на пустыре, набычил голову и двинулся на меня, молотя кулаками воздух. Ну, это было совсем другое дело! Балда этакая – лицо-то оставлял незащищенным. Я отступил на шаг и снизу вверх набуцкал ему по мусалам. И, конечно, до крови разбил нос. Просто невозможно было не разбить при такой Витиной позиции. Обмен получился вполне достойный, в мою пользу, и я приготовился к тому, что мы сейчас разойдемся. Но не тут-то было. Новенький поднял лицо, попробовал языком юшку, убедился на вкус – кровь! – и снова хлестанул меня по щеке. И опять принял стойку.

Мне сделалось скучно. Что же это, всю перемену его теперь валтузить? Да хоть бы драться-то умел. А то… научили поросенка пощечины лепить.

Слепые кулаки его были мне не опасны, но он лез и лез на меня настырно. Я посторонился, пропустил его и – «да пошел ты начисто!» – сильно толкнул ладонью в затылок. Витя улетел под ноги Гошке Мыло, сразу же вскочил – и я уже подумал обреченно: «Сейчас начнется!» – но тут, на мое счастье, вернулась зачем-то в класс Ольга Игнатьевна.

– О, господи! – вздохнула она. – Уже!.. Мыльников, уйми ты их Христа ради.

– Да всё, всё, – сказал Мыло, придержав новичка за плечи. – Они уже разобрались. Больше не будут.

Но сам-то Мыло, как выяснилось, не считал, что мы с Витей разобрались. На большой перемене он подошел ко мне, помолчал, покидал на ладони пятак, потом сунул его в карман и, глядя в сторону, небрежно этак спросил:

– Ну что, будем дрессировать козлика? Или как?..

Вот уж когда мне сделалось не просто скучно – тоскливо. Опять он, гад, советовался со мной.

Жуткий был тип Гошка Мыло – подпольный предводитель подпольной шпаны. Никто этого не знал. Немногие полупосвященные, вроде меня, лишь догадывались. Учителя считали Гошку тупицей, смотрели на него, как на неизбежное зло, в первых классах еще вздыхали сокрушенно: «Мыльников, Мыльников, на что ты в жизни пригодишься? Землю разве копать». Когда же Гошка заматерел окончательно, примирились и даже научились извлекать пользу из его второгодничества: Мыло помогал им держать в послушании школьных озорников.

Знали бы учителя, кому они сочувствуют и на кого опираются. Мыло не был тупицей – уж это мы хорошо знали. Правда, уроков он никогда не готовил. Зачем? Достаточно было вокруг смышленых папанов, всегда готовых подсказать ему или дать списать домашнее задание. По он и этим редко пользовался. Мыло не торопился из школы. Куда ему было торопиться – в землекопы? Гошка не собирался кайлить землю. Давно уже распланировал он свое будущее, вытатуировав на одной ступне установку: «Иди туда, где нет труда», а на другой девиз: «Всю жизнь под конвоем», – и теперь обстоятельно готовил себя к карьере профессионального урки. Чтобы начать её, Гошке не хватало паспорта и свидетельства об окончании школы-четырехлетки. И то, и другое должен был он обрести через год.

За пределами школы были у него какие-то таинственные взрослые покровители. Иногда очередной «брат из деревни» вызывал Мыло прямо с урока. «Братья из деревни» одевались по-городскому, были всегда разными и с каждым из них Мыло исчезал на несколько дней. Учительница наша смотрела на отлучки Мыло сквозь пальцы. Гошка же отрабатывал ей за это по-своему. Вернувшись, он сразу обозначал свое присутствие в классе: наметив какой-нибудь вертлявый затылок, молча поднимался среди урока и присандаливал забывшемуся огольцу здоровенный щелчок.

Ольга Игнатьевна неискренне строжилась:

– Мыльников! Это что такое? Что за самосуд?

– Нормально, – басил Мыло, умащиваясь на задней парте. – Он больше не будет.

Как правило, Гошка обходился одним щелчком – для порядка и «для отмазки». После чего, до следующего исчезновения, мирно подремывал у себя на «камчатке». Дешевым командирством Мыло не соблазнялся, оно было ему не нужно. Наоборот даже, помешало бы спокойно отсиживаться в школе, А Мыло, к тому же, не просто отсиживался. Потихоньку-полегоньку, втайне от учителей, и, похоже, от «старших братьев», он сбивал собственную команду. Команду страшненькую, такую, перед которой наши стихийные кодлы выглядели невинным баловством. Я понял это, когда сам, по несчастью, угодил в Гошкину паутину.

То было время атаманов и атаманчиков, правивших на улицах, во дворах, скверах, кинотеатрах. Был и у нас на улице свой атаман Васька Зюкин. Этот Васька в последнее время не столько правил, сколько тужился править. Когда-то самый старший и самый сильный среди нас, он затормозился в росте, оказавшись той маленькой собачкой, которая до старости щенок. Мы тянулись вверх, обгоняли Ваську, выходили из-под его власти. Васька пугал нас, темнил, намекал, что он блатной, что дружит с настоящими урками и сам почти урка. В подтверждение он выбросил рогатку и положил в карман ножичек. И вот с этим-то Васькой дернуло меня завраждовать. «Сопля ты, а не урка!» – сказал я ему однажды. Сказал отважно, веря, что Ваське не побить меня в честной драке. Васька побледнел. Так открыто никто еще не бунтовал против него. «Зарежу! – пригрозил он, – Подкараулю и зарежу. Сукой быть!» Скажи он мне такое один на один, я только рассмеялся бы: резатель нашелся! Но Васька поклялся принародно – и мне стало не до смеха. Ножичек-то у него был. Возьмет и пырнет, фашист. Или дружков каких-нибудь подговорит.

Я вооружился: выстрогал короткую, крепкую палочку, насадил на конец ее свинцовый набалдашник. Штучка получилась увесистая – свободно можно было проломить голову.

Ползимы я протаскал свою палицу в рукаве. Прибегал в школу раньше всех, когда первая смена еще сидела на уроках, топил ее в сугробе возле крыльца, запоминал место. После занятий доставал. Сделать это незаметно было труднее, чем запрятать палочку днем: приходилось дожидаться, когда школа опустеет, когда даже учителя разойдутся. А затеряться в единственном коридоре нашего одноэтажного барака было негде. Я надоел уборщице, стала она меня гонять, грозить, что пожалуется директору.

Жизнь сделалась трудной и вдвойне опасной. Палочка в рукаве не давала забыть о Васькиной угрозе. По вечерам я возвращался из школы разными дорогами, в разное время, но все равно Васька с ножичком мерещился мне за каждым углом. С другой стороны, я постоянно ждал, что меня самого вот-вот застукают, как диверсанта, с моим грозным оружием. Но выбросить палочку не хватало смелости. Хотя непонятно уже было, кого я боюсь больше: Ваську ли, себя ли вооруженного. Мог, мог пырнуть меня Васька. Но мог и я прошибить ему калган.

В конце концов все это меня так изнурило, что я постыдно стал думать о заступнике. И, конечно, остановил свой выбор на Гошке Мыльникове. Да и что значит – остановил выбор? Ни надежного друга, ни старшего брата у меня не было, а пожаловаться отцу не позволял уличный кодекс чести.

Никогда не проси защиты у сильного, у сильного и неправедного – тем паче. Эту истину не скоро еще предстояло мне усвоить.

Мыло не высмеял меня: кому ты, дескать, нужен такой – резать тебя? Внимательно дослушал, покатал во рту папироску, поразмышлял вслух: «Вообше-то, не должен. Если кто зарезать хочет – тот заранее звонить не будет. Когда, говоришь, обещал?.. Ну-у-у. Давно бы уже зарезал… Не, не должен».

– Но, – сказал Мыло, – подрессировать надо. Для порядка.

Я думал, это будет, как обычно: мы вместе повстречаем Ваську – и Мыло пригрозит ему: «Запомни, падла, если хоть пальцем тронешь…» Возможно, даже припарит разок-другой или слегка напинает.

Но Ваську «подрессировали» без меня. И узнал я об этом не от Гошки.

Через несколько дней прибежала к нам Васькина мать тетя Нюра Зюкнна. Она и раньше частенько забегала – пожаловаться моей матери на головореза Ваську. На этот раз тетя Нюра не кричала, не материла Ваську – тихо плакала, сморкалась: «Там курочке клюнуть негде – весь в синяках! Рожа, что твоя сковородка, глаз не разлепляет… Ой, добегается, паразит, доблукается! Или убьют где дружки-то эти, или сам кого пришибет да сядет».

Я понял, что Ваську избили. Догадался – из-за меня.

Это было страшно. Страшнее, чем палочка в рукаве.

Мыло ничего мне не сказал. Только поглядывал ободряюще: не дрейфь, мол, все в порядке!

После этого случая и начал он потихоньку приручать меня. Нет, Мыло ничего не просил, не требовал. Он хитрее поступил: сделал из меня вроде как сообщника. Стал намекать о своих темных делах. Перед тем, как исчезнуть с очередным «братом», заговорщицки подмигивал: «Что-то денежки кончились», – и по плечу хлопал: жди, мол, вернусь богатым. Непременно сообщал о готовящихся «дрессировках», таким тоном – будто советовался. Сам Гошка не участвовал в расправах, – кодла его приучена была делать это без командира, – но кого, когда и за что – решал он. Только раз видел я «дрессировку» – издали. Лучше бы не видеть. Там не придерживались наших рыцарских правил: кучен на одного не наваливаться и лежачего не бить.

Тошно мне было. Получалось, что я, как колобок, ушел от мелкого бармалея Васьки, а прикатился прямо в пасть бандюге Мыльникову. Рано или поздно Мыло должен был подкараулить меня на чем-нибудь. Не все же ему только закидывать удочки, придет время вытаскивать.

И вот Мыло подкараулил меня – на Вите, на нелепой нашей драке. Теперь он ждал ответа, не отходил. «Сволочь! – хотелось крикнуть мне. – Ты же меня дрессируешь – что я, не понимаю?»

– Ну, – Мыло снова подбросил пятак. – Чо молчишь-то?

Я собрался с духом, наверное, я даже зажмурился и сказал – как с обрыва шагнул:

– Не будем!

Плохо я знал Гошку. Он тут же вывернулся – не принял моего самосожжения.

– А-а, понял-понял, – сказал быстро, – допер. Ты сам, значит, хочешь, одни? Ну, правильно, молодец! Уделай его как следует. – И оставил меня – с распахнутым ртом.

Ничего не случилось до конца уроков, о чем я мечтал: школа не загорелась, меня не увезли с внезапными коликами, Витя не испарился.

Я подошел к нему после звонка:

– Эй, незаразный… Пошли.

Витя сразу все понял. Аккуратно уложил портфельчик, поднялся:

– Я готов.

– Слышишь? Он уже готов! – табачно дохнул сзади подошедший Гошка. – Уже в штаники наклал.

Я не обернулся.

…Витя шагал впереди. Помахивал портфельчиком, прямо держал голову.

И плелся за ним я – подневольный конвоир, махновец, которому приказали отвести на расстрел комиссара. Так мне представлялось это со стороны.

За углом первого же от школы барака новенький остановился, повернулся ко мне:

– Может быть, здесь? Здесь нас не увидят. Ведь тебе надо, чтобы не видели, так?

Я пинал камешек. Витя спокойно ждал.

– Знаешь, – сказал я, – дуй-ка ты отсюда. Он с интересом взглянул на меня:

– Дунуть я могу и без твоего разрешения… Скажи – ты кого-то боишься, да?

– Ага! – обозлился я. – Тебя боюсь! Гляди, испугался – коленки трясутся!

Витя покачал головой:

– Ты кого-то боишься – точно. Кого?

– Ну, хватит! – он опять надоел мне; не объяснять же было ему, умнику, про дрессировку. – Мне – сюда, тебе – туда. И жми давай… на все педали.

Тут я его и оставил. Думал, что оставил.

Витя догнал меня через несколько шагов.

– Интересно, – сказал. – Ты извини, но, оказывается, мне тоже сюда.

– А мне туда! – заорал я, развернулся и пошагал в сторону, противоположную дому.

На другой день мы пришли и школу вместе. То есть я-то не знал, что мы идем вместе: Витя, видать, пристал где-то по дороге и шлепал следом, не обнаруживая себя.

Возле школы на этот раз шло серьезное состязание. Осенью еще против нашего крыльца пленные немцы нарыли траншей под котельную. Растаявший снег сбежал в них, тяжелая глинистая вода испарялась медленно, бровки траншей раскисли. Но кое-где они уже обсохли – и пацаны наши в этих местах наладились прыгать через траншеи. Траншеи были не широкими – кроме одной, короткой, соединяющей две половины котлована. Здесь ширина была, однако, метра четыре. Как раз перед этой, непокоренной еще, канавой и стояли запалившиеся прыгуны. Мыло, всегдашний снисходительный наблюдатель, попыхивая папироской, насмешливо оглядывал их: ну, кто смелый?

Увидев нас (я-то думала меня только), он разулыбался:

– О! Сейчас козлик прыгнет! Он у нас дрессированвый, – и подмигнул мне. – Верно?

Я оглянулся – позади стоял Витя. Вид у него, и правда, был какой-то укрощенный; штаны длинные, наползающие на ботинки, – не вчерашние октябрятские трусики; глаза светились робким любопытством: а что это тут такое, а?

Надо было что-то делать. Немедленно. Мыло уже и руку мне на плечо положил, и нажал слегка: скомандуй ему, дескать.

– Этот, что ли? – пробормотал я. – Да ну… куда ему. Слабо.

«Догадайся же ты, морда! – мысленно умолял я Витю. – Смикить!»

Черта с два он догадался. Стоял, простодушно моргал глазами. Даже соизволил честно сознаться:

– Наверное, ты прав: мне такое расстояние не перепрыгнуть. Во всяком случае я еще ни разу не пробовал.

У меня аж зубы заныли: спрашивали его тут, зайца, – сможет – не сможет! Я выдернул плечо.

– Ты, фрайер! – грубо сказал Вите. – Подержи сумку… Учись, пока я добрый.

Места для разбега на этой стороне было мало, а противоположный берег оказался чуть выше: я не долетел, упал животом на бровку и, ко всеобщему ликованию, сполз в траншею. Воды в ней оказалось по грудь.

Пацаны взвыли:

– У-у-у!

– Ныряй с головой!

– Давай вразмашку!

Под их улюлюканье я перебрел траншею, рявкнул на Витю:

– Дай руку! Выпялился…

Он помог мне выбраться, посочувствовал:

– Надо было сразу брюки снять.

– Тебя не спросили!

Я вылез из штанов, зло отпихнул их ногой, разбежался снова – и перемахнул траншею.

Пацаны стихли. Сгрудились на бровке, таращились на меня.

И Мыло смотрел. Задумчиво щурился – соображал, наверное: чего это я так уродуюсь?

Ну, глядите, глядите! Я отошел подальше, прицелился и – э-э-ээх! – полетел прямо в толпу.

Прыгуны ухнули в стороны.

Мыло хладнокровно отступил на шаг.

С крыльца школы дежурный звонил в колокольчик.

Мыло, уходя, оглянулся, долго посмотрел на меня. Я видел это краешком глаза, но головы не поднял – выжимал штаны.

– Давай помогу, – вызвался Витя.

Вдвоем мы кое-как выкрутили мои штаны. Но все равно они остались влажными. А главное, так были перемазаны глиной, что идти в них на урок я и не подумал.

– Куда ты теперь? – спросил Витя.

– На кудыкины горы, – буркнул я, поднял сумку и пошел прочь.

– Послушай! – крикнул Витя. – Нельзя же так!.. Подожди!

Я не ответил.

Что-то вдруг громко булькнуло у меня за спиной. Я оглянулся – Вити не было на берегу. «Прыгнул, псих!» – догадался я.

И правда – Витя бродил там, под стенкой траншеи. Ему вода доходила до подмышек. Я сел на землю (штаны можно было теперь не беречь): интересно посмотреть, чем это кончится.

Витя отыскал на той стороне бережок пониже, выкарабкался сам, улыбнулся:

– Назад я, пожалуй, смогу.

– Прыгай, где поуже, – посоветовал я.

– Нет, только здесь! – Витя гордо выпрямился, как вчера и классе. – Пусть даже не перепрыгну, но трусом никто не назовет.

Ой-ёй-ёй! Про таких красивых дураков мне только в книжках читать доводилось.

– Штаны хоть сними тогда.

Штаны он снял. Скомкал их, перебросил мне. Потом и сам перепрыгнул. Плюхнулся, как лягушка, на живот – но перепрыгнул. И встал – довольный.

– Что же ты сразу их не снял? – ехидно спросил я. – Раз умный такой.

Витя пожал плечами, посмотрел с сожалением на свои брюки, которые были теперь не лучше моих:

– Не хотелось бы, конечно, огорчать маму.

Он так и произнес: не «от матери попадет», а – «не хотелось бы… огорчать». Я подумал маленько.

– Ладно. Пошли к нам. У меня мать добрая.

– В принципе, – сказал Внтя, шагая рядом со мной, – моя мама тоже не злая. Но дело в том, что это единственные мои брюки, и она только вчера вечером их дошила.

Я остановился:

– Так ты из-за этого, что ли, пришел вчера… такой? Витя кивнул.

– Ну и… не ходил бы совсем. А то – приперся.

– В принципе, – сказал Витя (все у него было в принципе), – человеку вовсе не обязательны брюки. Люди рождаются голыми, это их естественное состояние. В Африке, например, все ходят в одних набедренных повязках.

Нет, точно, – он ненормальный был. Я представил, как бы Витя заявился в школу в набедренной повязке, и скис от смеха.

Витя поморгал:

– Ну, не поголовно все, конечно… Бедуины ходят в бурнусах.

Дома мать выполоскала наши брюки и рубашки, выговаривая сокрушенно: «Ну, идолы! Вот ведь как устосались, идолы!» – разбросила их на веревке сохнуть.

– Теперь жди, – приказала Вите. – Голяком-то куда пойдешь… Ты хоть чей такой, что-то я тебя раньше не видела? Как звать?

– Бедуин его звать, – опередил я Витю.

– То-то, что бедуин, – согласилась мать. – Черти! Отхлестать бы вас штанами этими.

Мы забрались на крышу сараюшки, расстелили там старый отцовский дождевик, загорали. Витя сказал:

– В принципе, мы с тобой могли бы стать друзьями. Если бы не одно обстоятельство…

– А не в принципе? – окрысился я.

Нет, поглядите какой! Он раздумывал, оказывается: стоит – нет со мной дружить? Как будто я напрашивался.

– Ты все-таки кого-то боишься. – объяснил Витя. – И, кажется, я догадываюсь, кого. Мыльникова, да? Я прав?

Эх, как мне захотелось смазать ему по соплям! За его правоту.

Но Витя был у меня в гостях. И штаны его все еще сохли на веревке – не скажешь: «Пошел ты отсюда со своей дружбой!»

Я только плюнул:

– Кажется ему!.. Да ты знаешь, кто такой Мыло?

– Ну, кто же он такой? – насмешливо, как взрослый маленького, спросил меня Витя.

– Кто, кто… – хмуро буркнул я, жалея уже, что проговорился.

Пятиться, однако, было поздно: Витя, пожалуй, снова начал бы гадать – чего я не договариваю, кого опять боюсь?

Пришлось рассказать ему про Гошку Мыльникова: про то, как он защитил меня от Васьки Зюкина, про его «братьев» и его команду.

Рассказывал – словно оправдывался в чем-то.

Витя оживился:

– Ну, правильно! Так я и знал!

– Что ты знал? – отвернулся я, уныло понимая: не о том я ему. Не рассказал ведь, что Мыло приговорил его к «дрессировке». Не смог почему-то. И сам получился такой уж… перед Васькой дрейфил, у Гошки просил защиты.

Витя поднял прошлогоднюю сухую соломинку, отломил кончик – со спичку:

– Вот! Это Зюкин.

– Ух ты, страшный какой, – кисло пошутил я. Витя не заметил насмешки – торопился.

– А это – Мыльников! – отщипнул от соломинки кусочек подлиннее, положил рядом с «Васькой». – Мыльников побил Зюкина – так?

– Ну, так.

– Но кто-то другой побьет Мыльникова! – у Вити азартно блестели глаза. – Кто тут у вас может с ним справиться? Отцы только не в счет.

– Да понял, – я задумался.

Витя нетерпеливо ждал. Он уже приготовил соломинку – длиннее двух первых.

– Ирод побьет, – предположил я. – Если захочет.

Ирод был легендарный зареченский бандит, державший в страхе весь городок: форштадт, верхнюю колонию и поселок шлакоблочный. Сам я даже и не видел его никогда.

– Ну вот… Значит, Ирод побьет Мыльникова, – соломинка присоединилась к двум другим. – И все равно найдется кто-то, еще сильнее вашего Ирода. И так – без конца – Витя кинул на плащ остаток соломины. – А теперь скажи – где здесь ты?

Я тупо уставился на соломинки: ну, где тут я? Подлиннее Васьки – если он без ножичка, и покороче Мыла, что ли? На это он намекает?

– Ну и что? – спросил. – Я-то при чем?

– А то! – Внтя сел, обхватил руками кругленькие коленки. – При том! – Лицо у него было важное, строгое. Видать, он не первому мне показывал этот фокус, потому что следующие слова произнес заученно и гладко, отмерил прямо – как по линейке: – Запомни – побеждает не тот, кто сильнее, а тот, кого нельзя победить, кто не сдается!

– Ага! – я раскрыл рот. И опять уставился на соломинки. – Значит, вот это Васька? А это – Мыло… Интересно!

Интересно, где бы тут Витя искал себя, узнай он всю правду?

Я дунул на соломинки. «Васька», «Мыло», «Ирод» и тот – «сильнее Ирода» – разом улетели с подстилки. Как просто: дунул – и нету!

Я рассмеялся:

– Ну и доходяги!

Витя сидел – все такой же важный, может, потому, что солнце било ему в глаза, и он щурился. Сказать разве?

Но странно: отчего-то мне не хотелось с ним спорить. Ни спорить, ни испытывать его вчерашними страхами.

Я только сказал:

– Умный ты шибко, как погляжу.

И легко подумал: «Пусть лучше не знает».