Текст книги "Мешок кедровых орехов"
Автор книги: Николай Самохин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
ГОНКИ
Женька Петунин ушел со старта шестым и пришел на финиш первым.
Женьку качали. Он взлетал вверх, неуклюже разбрасывал ноги в тяжелых лыжных ботинках и всякий раз краешком глаза успевал взглянуть на Олю Каретникову.
Оля Каретникова – первая красавица 86-й школы и лучшая гимнастка города Углинска – стояла чуть в стороне и, приподняв соболиную бровь, с интересом следила за парящим в небе Женькой. Еще не с восхищением. Но уже с интересом!
Женька оставался чемпионом сорок секунд. А через сорок секунд на финише качали другого – рыжего кривоногого парня с шахты «Четвертая-бис». Рыжий ушел со старта девятым и пришел третьим, отвоевав у Женьки четыре и восемь десятых секунды…
…Евгений Родионович Петунин с женой смотрели по телевизору международные лыжные гонки на дистанции тридцать километров. То есть смотрел Евгений Родионович, а жена сидела рядом на кушетке с вязанием в руках и лишь время от времени вскидывала глаза на экран – когда, понимающий толк в лыжном спорте, супруг издавал одобрительный возглас.
Вел гонку какой-то молодой финн, восходящая звезда спорта, не то Салко Вехонен, не то Валко Секконен – Евгений Родионович не расслышал толком. Финн далеко оторвался от преследователей, шел красивым и мощным чемпионским накатом.
На финише, размахивая транспарантами и дудя в медные трубы, колыхалась толпа длинноволосых болельщиков в роскошных заграничных полушубках и кожаных макси-пальто.
Финн яростно вырвал последние метры. Палки взлетали выше головы. За спиной, как победный штандарт, бился на ветру полуоторванный номер.
У самой финишной черты какой-то пылкий болельщик кинулся к нему с объятиями, но финн, в последнем отчаянном толчке, так поддел его локтем в живот, что болельщик, надсадно вякнув, мешком свалился под ноги беснующейся толпы. Стон его, мгновенно пролетев тысячи километров, достиг квартиры Петуниных и ранил сердце супруги Евгения Родионовича.
– Господи, страсти-то какие! – вздрогнула она. – Что уж он так бесится?
– А не путайся под ногами, – сказал Евгений Родионович. – Тут каждая доля секунды на счету.
– Да зачем ему надрываться? За ним вроде и не гонится никто.
Евгений Родионович, увлеченный борьбой, не склонен был к объяснениям. Он только сказал:
– На видимом расстоянии – да. Но они уходили со старта в разное время. Ты следи за табло.
…Вторым пришел бородатый итальянец. Он финишировал только через полминуты, но табло показало, что всего четыре и восемь десятых секунды отделили его от победителя.
– Ну, вот видишь, – сказал жене Евгений Родионович. – Всего каких-то четыре и восемь…
Евгения Родионовича вдруг как ветром сдуло с кушетки. С поразительной отчетливостью он вспомнил те давнишние гонки. Увидел сразу все: неяркий день, белизну сухого крупчатого снега, разноцветные костюмы лыжников, разгоряченные, потные лица, увидел – как с вертолета – целиком десятикилометровую петлю лыжни, каждый бугорок на ней, каждый кустик и… свой проигрыш. Поймал, сфокусировал отрезки дистанции, на которых были бездарно потеряны драгоценные секунды.
…Он стоял сразу за одним парнем из команды Углинского пединститута. «Педик» был одет в красную рубашку и белые штаны. Он явно «мастерился»: притопывал лыжами «экстра», шевелил лопатками. Интеллигентная мамаша придерживала на его плечах цигейковую полудошку, чтобы размявшийся мальчик не остыл до времени. Рядом, прижимая к груди термос, страдала то ли сестра, то ли невеста – красивая, как киноактриса.
Судья, не отрывая взгляда от секундомера, взмахнул флажком – и «педик» ушел вперед, изящно вихляя общелкнутым тощим задом.
Этого красавца Женька неожиданно для себя достал уже на первой двухсотметровке. «Педик», видать, не угадал мазь – лыжи у него шли тяжело. А Женькины прямо рвались из-под ног, и он, как следует растолкавшись на пологом спуске, так лихо чиркнул мимо белоштанного, что стоявшие вдоль лыжни болельщики ахнули и отшатнулись.
Женька услышал за спиной восхищенные крики и пожалел красивую девушку, болевшую за «педика». Но, чтобы не расслабляться, он заставил себя нахмуриться и назидательно подумать: «А не влюбляйся во фрайеров!»
После спуска начался тягун – и Женька заработал, как добрая молотилка: палками, палками, коротким ударным шагом – выкладываясь до предела и помня, что передышка будет потом, на равнинке или спуске.
Выскочив на плоскую макушку горы, он понял, что идет хорошо, как говорится, с опережением графика. Впереди, метрах в пятнадцати, азартно махали палками два лыжника: здоровый круглоплечий парень гнал, как волк зайца, низкорослого поджарого мальчишку. И хотя эти двое рвали бурно, как на финише, расстояние между ними и Женькой медленно сокращалось.
Потом эти двое пропали – как сквозь землю провалились. Были – и не стало. Не успевший ничего сообразить Женька оттолкнулся еще несколько раз и увидел перед собой спуск – такой крутой, что на самом гребне даже снег не держался, обнажая мерзлую травянистую проплешину. У Женьки захолодел живот. Но на дистанции не раздумывают: он только еще поддал палками – и ухнул в бездну.
Встречный ветер выжимал слезы из глаз и, не давая им скатиться по щекам, размазывал вдоль висков.
Далеко внизу, почти у самого подножья горы, скользили близко друг к другу две муравьиные фигурки. Сейчас до них было не меньше километра, но Женька знал: не успеют они чуть-чуть пройти по ровному, как он снова окажется у них за спиной, а может быть, даже выскочит вперед – если наберет хорошую скорость. И, чтобы уменьшить сопротивление ветра, он сел в низкую стойку, сжался в комочек, целиком отдавшись этому падению-полету.
Внизу вдруг что-то случилось. Фигурки слились в одну, замерли и стремительно, как в кино, полетели навстречу Женьке.
Какой ангел-хранитель помог Женьке обогнуть эту копошащуюся кучу?! Лыжи взвизгнули, опасно загуляли по насту, справа выметнулся полузасыпанный куст боярышника – и Женька уже сказал себе: «Хана!», но чудом удержался на ногах. Только не смог сразу остановиться, пролетел еще метров восемьдесят и там, внизу, взвихрив снежную пыль, затормозил.
– Эгей! – крикнул он. – Целые?!
Здоровяк расстроенно махнул рукой: мотай, дескать, дальше – не до тебя.
…«Две секунды, – сказал себе Евгений Родионович и взволнованно заходил по комнате. – Две секунды, как минимум, потеряли вы, благородный молодой человек!»
– Сядь, не мельтеши, – попросила жена. Евгений Родионович не сел, а вовсе ушел в кабинет, чтобы страдать там в одиночку.
…Затем он догнал ремеслушников. Усталые ремеслушники – человек десять – гуськом плелись по лыжне. Черт знает откуда они взялись тут! Наверное, сдавали свои ГТО—БГТО – и заблудились, попали на дистанцию городских соревнований. А может, косяка резали.
На ремеслушников следовало рявкнуть – чтобы они горохом посыпались с лыжни. Но Женька, счастливо избежавший катастрофы, был полон великодушия. Он пожалел «ушастых» – пропахал по целине рядом с лыжней. Самое интересное, что щедрость эта ремеслушникам была не нужна. Они остановились и, разинув рты, стали смотреть, как он, большой дурак, красиво уродуется – демонстрирует атлетизм.
Никогда еще, наверное, Женьке так легко не бежалось. Никогда так божественно не скользили лыжи, никогда так вовремя не появлялось второе дыхание. Он знал одну свою слабинку – у него рано уставали руки. Но сегодня и руки были в порядке.
После поворота Женька увидел впереди своего одноклассника Толика Квасова. По тому, как Толнк вяло выдергивал палки, как волочил лыжи, почти не отрывая их от снега, Женька понял, что он выдохся.
– Квас, прибавь! – крикнул Женька, догоняя его. Квасов, повинуясь окрику, дернулся раз-другой и опять сник.
– Прибавь, Квас! – умолял Женька, уже почти наступая на задники лыж Толика.
– Я сдох, – хрипло сказал Квасов и вдруг остановился. Остановился прямо на лыжне – и Женька с разгону заехал одной лыжиной между его ногами.
Выпростав лыжу, Женька обошел Квасова и бросил через плечо:
– Не стой! Потянись за мной… сколько можешь.
…Вспомнив, как миндальничал с Квасовым, Евгений Родионович аж застонал и схватился рукой за щеку, словно его пронзила зубная боль. Бездаря Квасова надо было согнать с лыжни грозным «хох!» – чтобы прыгнул как заяц, прижавши уши. А не послушался бы – огреть палкой по спине! Столкнуть в снег, к чертовой матери. Небось финн этот с ним не церемонился бы. Вон как он болельщика навернул! Да господи, что за находка для отечественного спорта был Толик Квасов! Он только перед девчонками умел гарцевать. Кое-как доскреб до третьего разряда и носил потом значок, перевинчивая с пиджака на рубашку. Только что на пальто не вешал, пижон.
…А перед самым финишем Женька допустил просчет. Позорный и обидный.
Оставалось пройти ложбиночку, за которой, в каких-то ста метрах, находился финиш. Женька как раз дожимал «единицу» – парня под номером первым. Он настигал его быстро и чувствовал, что на спуске обойдет. «Единица» нырнул в ложбину и оказался на невысокой узенькой насыпи, пересекающей ее. Женьке бы не суетиться, пройти за ним по насыпи след в след и потом технично «сделать» парня на подъемчике. Но он не стал притормаживать и махнул мимо насыпи – по нетоптаному снежку… Ложбинка-то была с блюдце, Женька проскочил ее за один толчок. Но какой-то подозрительный всхлип раздался под лыжами. Женька оглянулся из-под руки, увидел за собой темно-кровавый след и тогда лишь вспомнил, что насыпь проложена через незамерзающее болотце, припорошенное утрешним снежком…
Он еще легко взбежал на пригорочек, но тут обнаружил, что скользить не может, – на мокрые лыжи налип снег.
Последнюю стометровку Женька бежал как лось, высоко вскидывая тяжелые лыжи. Бежал, не зная, что рыжий достал его раньше: когда Женька затормозил на спуске и потерял скорость; когда пижонил перед ремеслушниками; когда жалел слабака Квасова. А после несчастной ложбинки, на которую Женька потом все сваливал, рыжий уже не догонял его. Это стреноженный Женька тщетно гнался за рыжим.
…Догадка, пришедшая через двадцать лет, разволновала Евгения Родионовича до безобразия. Евгений Родионович, неслышно ступая, ушел на кухню, разыскал пузырек с валерьянкой и, стараясь не звякать, отсчитал десять капель. Жена, однако, учуяла знакомый запах.
– Чего ты там? – спросила она. – Опять, что ли, сердце?
Евгений Родионович промычал что-то в ответ.
– Сходи к врачу, – сказала жена таким голосом, будто просила прикрыть форточку. Она, пользуясь отсутствием Евгения Родионовича, переключила телевизор на другую программу и смотрела как раз очередную серию про Штирлица.
Евгений Родионович присоединился к ней. Хитросплетения вражеских козней постепенно увлекли его, он успокоился, даже забыл о своем нелепом огорчении. Только когда в конце фильма зазвучала песня «Не думай о секундах свысока…», Евгений Родионович тихонько вздохнул: «То-то что не думай… свысока… Мог бы стать известным спортсменом. Данные были. Да, имелись все данные. Тренер не раз говорил… Хм… Герой Белой Олимпиады… Или что-нибудь в этом роде».
Поздно вечером позвонил аспирант Евгения Родионовича Павел Устименко. Павел, вообще, имел обыкновение звонить чуть ли не среди ночи.
– Что случилось, Паша? – прикрывая трубку ладонью (супруга уже спала), спросил Евгений Родионович.
– Шеф! – закричал на другом конце Устименко. – Гуселевич не освобождает завтра тромбон! (Речь шла об аэродинамической трубе, которая по графику с завтрашнего дня поступала в распоряжение группы Петунина.)
– То есть как это не освобождает? – спросил Евгений Родионович.
– Так – не освобождает! Еще три дня выклянчил у директора. А нас задвигают… Алло! Шеф! Вы слышите?.. Чего вы молчите?
– Я не молчу, Паша, я думаю, – сказал Евгений Родионович.
– А что тут думать! Гнать его надо в три шеи! Вам гнать, шеф. Своею докторской рукой.
– Ну как же так – гнать…
– Да очень просто, шеф! Один маленький звоночек крупного ученого – вы знаете кому. И все. И Гуся потурят.
– Нет, Паша, так, наверное, нельзя… Он же наш коллега.
– Он наш калека, – сказал Устименко. – Почетный инвалид большой науки. Ну что он выдует, козел? (Евгений Родионович недовольно крякнул: он не принимал ни беспощадности своих учеников, ни «козлиного» их лексикона). Что он, козел, выдует? – упрямо повторил Устименко, игнорируя реакцию шефа. – Грыжу он себе надует?! Так она у него уже есть.
Петунии молчал.
– Евгений Родионович, – сказал Устименко просительным неожиданно голосом. – Ну давайте я от вашего имени.
– Что вы, Павел, что вы! – забеспокоился Петунии. – Ни в коем случае не делайте этого! Я понимаю, конечно, Борис Леонидович звезд с неба, как говорится, не хватает, и тема его, мягко выражаясь… Но – нет!.. Нет…
– Эх, шеф! – вздохнул Устименко. – Вам же цены нету… И вам ее не будет. Потому что Икэда заделает нам козу… пока разные гуси-лебеди выдувают мыльные пузыри…
Евгений Родионович снова взметнется с кушетки через два года. Он вспомнит этот разговор, вспомнит многое другое, опять будет нервничать и пить валерьянку.
Это случится в тот день, когда по телевизору передадут репортаж о вручении Нобелевской премии Кёяки Икэда – маленькому японцу с жесткими седыми волосами.
СИНИЙ ЛЕД
Одна женщина, Лика Аркадьевна Соломко, влюбилась в знаменитого хоккеиста. Не в том смысле влюбилась, что завела с ним роман, стала по ресторанам ездить, в гостиницах тайно встречаться, сцены у фонтана устраивать и прочий дым коромыслом. Нет, о романе и речи быть не могло. Во-первых, потому, что Лика Аркадьевна, как женщина интеллигентная и воспитанная несколько старомодно, никогда бы себе подобного не позволила, а во-вторых, такой вариант вообще исключался. В любом случае. Дело в том, что Лика Аркадьевна жила в городе Павлодаре, а хоккеист – за три с лишним тысячи километров, поскольку он в одной из ведущих команд выступал, не будем уточнять, в которой. Лика Аркадьевна, таким образом, влюбилась, что называется, заочно. Но – по-настоящему. Не так, как одна наша знакомая, которая очень любила Александра Рагулина, когда он еще за ЦСКА играл. Эта знакомая – женщина крупная, громкоголосая, отчаянная, – когда матчи с участием армейцев происходили, прямо эстрадные концерты устраивала для присутствующих мужчин. В телевизор не так интересно было смотреть, как на нее. «Рагулин, душечка, лапка, симпопончик мой ненаглядный! – кричала она. – Ну-ка, двинь его как следует! Садани, милый!» Мужа и друзей его она в такие моменты бурно презирала. «Глядите, интеллигенты сопливые, – говорила она, – какие бывают настоящие мужчины! Вы же не мужики! Вы сосиски обморочные! Мужчина должен быть свирепым!.. Во, во! Видали, как он этого шкета об забор треснул?! Рррых!.. Эх, мне бы такого парня! Ух, мы бы с ним сцепились – только клочья бы летели!».
Лика Аркадьевна о своей любви никого не оповещала. Собственно, она даже не заметила, когда пришло к ней это чувство. Обычно Лика Аркадьевна устраивалась на диванчике рядом с болельщиками – с мужем, то есть, и его приятелем, – брала вязанье или книгу, в телевизор почти не смотрела, время от времени лишь вскидывала глаза – когда, например, комментатор объявлял опасный момент или протяжно кричал: «Го-о-ол!» Сами опасные моменты Лика Аркадьевна обычно смотреть не успевала, но зато почти всякий раз видела Его – либо подъезжающего к бортику, либо склонившегося на вбрасывание шайбы. Телеоператоры отличали этого хоккеиста, любили показывать крупным планом.
Лика Аркадьевна сначала обратила внимание на его глаза – большие, трагические, устремленные в одну точку. «Как у лорда Байрона, – подумала она. – Или – Печорина». (Лика Аркадьевна была женщина с воображением, а литературу знала, можно сказать, от «Луча света в темном царстве» до «Немного солнца в холодной воде»). Она даже, помнится, мужчинам тогда сказала: какая, дескать, интересная внешность у этого хоккеиста – на поэта похож. «Такой же дуб, как все, – ответили мужчины. – Но что касается игры – точно, поэт. Артист». «Дуба» Лика Аркадьевна пропустила мимо ушей. Она давно привыкла, что у них все только «дубы» да «молотки». Минуту назад восторженно говорили о ком-нибудь: «Молоток!» – а стоило ему по воротам промахнуться – и сразу: «Вот дуб!» Так что на «дуба» она не среагировала. А вот что человек с такими глазами еще и настоящий мастер, ее обрадовало.
Лика Аркадьевна стала наблюдать за хоккеистом внимательнее и, конечно, скоро обнаружила в нем разные другие достоинства, или, точнее говоря, стати. То, например, что необыкновенные глаза эти украшают не менее необыкновенное лицо – бледное и неподвижное, как маска; рассмотрела шею, нежную, словно бы женственную, но, по-видимому, очень крепкую – так прочно, неколебимо держала она его красивую, гордую голову. Хоккеист был высок, широкоплеч, узок в талии. Но главное, конечно, глаза. Они делали из просто атлета, культуриста – витязя в тигровой шкуре, Моцарта, Одиссея.
К тому же Лика Аркадьевна его не на картинке рассматривала в журнале мод. Она видела его ежесекундно отданного борьбе – стремительной, напряженной, опасной… Ах, да что долго рассказывать – влюбилась, словом. Хотя не сразу призналась в этом. Все уговаривала себя: я, мол, только любуюсь на него – не больше. Пока не произошел один инцидент. Играли они на выезде, и какой-то бугай так влепил его в борт, что даже здесь экран у телевизора вздрогнул. Лика Аркадьевна выронила вязанье и зажала руками рот – задавила рванувшийся наружу крик, не выдала себя. Вот тогда она и повесила головку, поняла, что напрасно хитрит…
Кто-нибудь может сказать: ну и что здесь чрезвычайного? Любовь к хоккеисту или там киноактеру – не то, что к соседу по лестничной площадке. Ничего в ней опасного нет, она вроде мечты, вроде воздушного замка. Мираж, в общем. Баловство… Это – как взглянуть. Относительно артистов еще можно согласиться, поскольку в случае с артистом возникает чувство не к нему лично, а к его герою. И тут, конечно, содержится некоторая нелепость. Скажем, полюбили мы сегодня Гамлета, а он завтра уже Иудушка Головлев. Актер может, к примеру, и того же хоккеиста сыграть. Но мы-то прекрасно понимаем, что это не он там кувыркается, не его о стенку головой бьют и зубы он не свои собственные на лед выплевывает, а бутафорские. В лучшем случае. А в худшем это могут оказаться зубы дублера.
Так обстоит дело с киноактерами.
Спортсмены же – совсем другое дело. Он хоть и за три тысячи километров находится, но не в бирюльки там играет, а в хоккей. Настоящий пот проливает и кровь, если случится, настоящую. Во всяком случае, пластыри ему клеят не на здоровое место. И с поля под руки не чучело увозят – его же, бедолагу.
А главное, в хоккее ни смелым, ни честным прикинуться невозможно. Тут уж, если смелый и честный, – сразу видно: смелый и честный. А если подловатый, то как бы он ни старался это скрыть, все равно однажды не выдержит – незаметно от судьи ширнет противнику клюшкой в пах. Или, будто невзначай, локтем под дых звезданет. И все: никаких к нему больше симпатий, хотя бы он и самый раззаслуженный мастер спорта был.
Короче, Лика Аркадьевна не «тень отца Гамлета» полюбила – живого человека живой любовью. Ну и, естественно, начались муки. Любовь, конечно, прекрасное чувство, хотя бы и безответная. Но ведь семья. Муж. Лика Аркадьевна невольно начала сравнивать хоккеиста с мужем. Посмотрит другой раз, как хоккеист шайбу лихо забросит или пас на пятачок выдаст, полюбуется его маневром и украдкой глянет на супруга. А тот сидит: руки тоненькие, веснушчатые, в рыжих волосках, глаза под очками маленькие, невыразительные (раньше они Лике Аркадьевне казались умными, ироничными), на носу бородавка, на лбу другая – как у Гришки Отрепьева, на голове плешь просвечивает. Вдобавок муж, когда хоккей смотрел, имел обыкновение верхнюю пуговицу на брюках расстегивать (у него печень пошаливала, и ему так удобнее было, вольготнее). И вот эти полурасстегнутые брюки особенно стали Лику Аркадьевну раздражать. Ну что такое, в самом деле! Сидит, брюшко почесывает – сутулый, узкоплечий, невзрачный какой-то. И ведь не старый еще, тридцати нет.
Дальше – больше. Лика Аркадьевна не так бдительно стала и за туалетом мужниным следить. Раньше он у нее, бывало, каждое утро свежую рубашку надевал, а тут научился помаленьку позавчерашними обходиться. Брюки на коленях запузырились, перхоть с головы посыпалась. В общем, запаршивел мужик. У Лики Аркадьевны в результате – еще большая неприязнь к супругу. В том числе – извиняемся за интимные подробности—и по ночам. Муж – с нежностями, а Лика Аркадьевна: «Что-то я устала сегодня», – и спиной к нему.
Словом, возникла между ними этакая стена. Синий лед. Тонюсенький – посторонним или грубым глазом не заметишь. Собственно, муж и не замечал. А Лика Аркадьевна все видела, маялась, но ничего уже поделать не могла. Она теперь даже болела за хоккей отдельно от мужчин. Смотрела на другой день повторы – одна. Как на тайные свидания бегала. Трудные это были свидания, мучительные. Не свидания, а страдания. Легко ли смотреть, как твоего любимого тузят, хотя бы и в пределах правил? Хоккеист, правда, был очень крепким парнем, и ему меньше, чем другим, доставалось. Но ведь надо знать женское сердце. Лика Аркадьевна обмирала всякий раз и тогда, когда не его сбивали, а он укладывал кого-нибудь на лед силовым приемом или вовсе за борт выбрасывал. Ей казалось, что все эти грубые, размахивающие клюшками, плюющиеся и сморкающиеся мужчины только тем и озабочены, чтобы остановить его божественный полет, сломать ему ногу, вывихнуть плечо, раздробить челюсть.
К этим терзаниям прибавились еще и другие. Что ни говори, а дома лед. И впереди никаких надежд. Лика Аркадьевна понимала ведь: ничего у нее с хоккеистом быть не может. Даже если она в Москву отправится или письмо ему напишет, как пушкинская Татьяна. Он герой, кумир публики, звезда первой величины, а она кто такая? Ну, не глупая женщина, миловидная – а дальше? Ее вон в техникуме, где она уроки эстетики вела, мужчины за глаза «мадам» звали и стороной обходили – из-за старомодного целомудрия и подчеркнутой интеллигентности. Так нужна ли ему «мадам», когда у него, наверное, длинноногих современных красоток пруд пруди?
…Кончилась эта любовь неожиданно и печально.
Шла по телевизору спортивная передача. Лика Аркадьевна начало ее пропустила, но догадалась, что показывают открытие какой-то спартакиады. К микрофону подходили разные деятели, представители общественности, спортсмены. Деятели и представители произносили напутственные речи, спортсмены давали клятвы – такой был ритуал. От хоккеистов клятву произнести доверили Ему. Он вышел. Впервые Лика Аркадьевна увидела его в костюме, при галстуке, без шлема. Ее неприятно поразило, что у любимого почти нет лба. Она давно уже дорисовала лицо хоккеиста: под низко надвинутым шлемом представляла она высокий бледный лоб мыслителя. Лике Аркадьевне виделся он явственно – влажный от испарины, в едва наметившихся паутинных морщинках. Так вот: ничего там, под шлемом, не оказалось, если не считать светлой полосочки над бровями в палец шириной, сразу за которой плотно курчавились темные волосы.
И это не начес был, не челка – волосы так и росли, чуть ли не от переносицы.
Впрочем, оценить и прочувствовать это явление Лика Аркадьевна как следует не успела – хоккеист заговорил. Говорил он довольно гладко: о том, что ребята, мол, обещают показать настоящий хоккей, постараются не уронить славы, не разочаровать болельщиков и тому подобное. На самой последней фразе, однако, произошла у него заминка «Ну, и, конечно, – сказал он, – мы надеемся, что судейство будет бесчри… и осекся. Заело что-то. Он мотнул головой, словно отгоняя муху, и повторил: – Бес-три… бес-кри…»
«Беспристрастным! – встревоженно потянулась к телевизору Лика Аркадьевна. – Беспристрастным, ну!»
Но любимый не услышал. Он набрал воздуху и, как школьник, забывший строку в стихотворении, взял новый разгон: «Ну, и, конечно, мы надеемся, что судейство будет бесчри… бескри…»
И тут произошло нечто ужасное. Ужасное, катастрофическое, постыдное! Хоккеист блудливо улыбнулся, достал из кармана листочек бумаги, развернул его и, отыскав слово, прочел по слогам: «Бес-при-страст-ным…» Боже ты мой! Это на глазах-то у сотен миллионов людей! У всего Союза! Европы! Канады и Америки!
Немедленно к нему подлетел репортер с круглым, похожим на ежа микрофоном в руках и, чтобы как-то сгладить конфуз, стал задавать разные вопросы: «Что вы можете сказать зрителям о ваших ближайших противниках? Не правда ли, за последнее время они значительно повысили свой уровень? Прибавили, как говорится, и в техническом отношении, и в физической подготовке?»
Но только никакого сглаживания не вышло, а вышла еще большая срамота. Хоккеист облизнул губы и хрипло выдавил: «Ага… эта… прибавили физицки… и эта… тех-ницки…»
Лика Аркадьевна закрыла лицо руками и сидела так, оглохшая от стыда, раскачиваясь и шепча: «Дуб… дуб… Господи, какой дуб!..»
С этого дня началось ее выздоровление.
Лика Аркадьевна глянула вокруг себя протрезвевшими глазами и увидела пыль на подоконниках, разбросанные по спинкам стульев вещи, какие-то пожелтевшие газеты на полу возле тахты, чемодан с разинутой пастью, так и не разобранный после командировки. Запустение, неуют царили в доме. Особенно же перевернула ее одна сцена. Лика Аркадьевна прибежала вечером из техникума и застала на кухне мужа. Муж, ссутулившись над столом, прямо из баночки ел рыбные консервы, категорически запрещенные ему врачами. Лику Аркадьевну резанула жалость: «Бедный! Он-то за что?»
Эти консервы дали как бы толчок обратному процессу. Лика Аркадьевна принялась пылко убеждать себя, что супруг ее достойнейший человек, а она, дура, не ценит его. А муж у нее, действительно, хотя не атлет и не красавец был, но, как-никак, работал над кандидатской диссертацией, читал журнал «Иностранная литература» и мог в разговоре ввернуть такое, например, насмешливое выражение: «Оттого, что на Руси перевелись Достоевские, не перевелись идиоты».
В общем, Лика Аркадьевна вовремя спохватилась. Снова взялась она мыть, стирать, готовить мужу диетические паровые котлетки – и очень скоро жизнь ее, как говорится, вошла в прежнюю колею. Единственное – образовалась у нее где-то под сердцем этакая сосущая пустота и держалась там постоянно, не исчезала. Но если не считать этой прибавки, то в остальном качнувшийся быт улегся в старые берега, все расставилось по своим привычным местам, в том числе возобновились и совместные сидения возле телевизора во время хоккейных матчей.
Только Лика Аркадьевна теперь вовсе не поднимала глаз на экран. Сидела себе, потихоньку вязала либо читала книгу. Точно так же не обращала она больше внимание на то, расстегнута ли у мужа верхняя пуговица на брюках или застегнута. Какая, собственно, разница? Человек дома. Важно, что в своей «коробке», в институте, он всегда застегнут, выбрит и при галстуке. А здесь – пожалуйста. Может, эти хоккеисты дома вообще без штанов ходят.
Однажды в такой вот вечер (мужчины «болели», придвинув поближе журнальный столик с куревом, Лика Аркадьевна, поджав ноги, сидела на тахте, вязала) ее насторожило прозвучавшее вдруг знакомое слово. Мужчины все время перебрасывались словами, комментировали события, да Лика Аркадьевна не слушала, о чем они там. А тут отложила вязанье и прислушалась.
– Прибавили, здорово прибавили, – это муж говорил, – и физицки, и техницки (или показалось ей, или он так и произнес «физицки», «техницки»).
– Эта… – сипло сказал приятель. – Тренер эта… молоток. Новый. Старого давно надо было гнать эта… в задницу.
Лика Аркадьевна с каким-то обостренным недоумением слушала их куцый разговор, весь построенный на словах «катят, шарят, засандаливают, профукал, кишка слаба…» Потом сосед в очередной раз обругал кого-то дубом, а муж насмешливо сказал:
– Что ты хочешь, старик? Оттого, что на Руси перевелись Достоевские, не перевелись идиоты!
И хотя это были первые человеческие слова, они вдруг заставили Лику Аркадьевну болезненно сжаться. «Боже, сколько лет он их произносит! – подумала она. – Нет, правда, сколько? Когда я услышала это в первый раз?..»
Она вспомнила: девять… ну да, девять лет назад был вечер в пединституте. Возле нее остановилась группа незнакомых парней, они, видать, специально подошли (Лика Аркадьевна тогда хорошенькая была), громко острили, смеялись. Вдруг кто-то из них произнес вот эту самую фразу. Остальные захохотали. Лика Аркадьевна с интересом обернулась – и поняла кто: не смеялся только один – худенький, рыжеволосый студент в очках… Вот когда, значит…
«Так это же его коронка! – догадалась Лика Аркадьевна. – Так, кажется, на их языке? Коронка. Коронный номер… Как у того: сам – в одну сторону, шайбу – в другую, а потом, почти в падении, – по воротам».
Лика Аркадьевна поднялась, тихо ушла на кухню, и там воображение стало рисовать ей разные картины. Например, то, как у себя в институте сотрудники мужа собираются покурить на площадке возле туалета, и зубоскалят там, и ведут свой разговор про «катят-шарят», а муж стоит, скромно вроде помалкивает, усмехается значительно уголком губ, как он умеет, а потом, подкараулив момент, всаживает свою «коронку». Вечную. Нержавеющую. И все хохочут, бросают сигареты и, похлопывая его по плечу – дескать, ну, этот уж отмочит так отмочит, – расходятся по отделам.
Ей опять сделалось стыдно, нехорошо, и она с тоской подумала, что муж тоже порядочный дуб… Вся-то и разница, что в хоккей не играет.
