Текст книги "Мешок кедровых орехов"
Автор книги: Николай Самохин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
– Я – а что? – Валька быстро прикрыл финку наждачной бумагой.
– Что-что… Сходи – сам посмотри.
– Посиди здесь – я сейчас, – сказал Копченый. Тоська осталась одна. Минут десять она сидела, ошарашенная, на высоком металлическом табурете – и вдруг ее прямо опалило негодование: «Гад!.. Хмырь косоглазый!.. Зарежет он!»
Тоська вытащила из-под бумаги нож, подержала его за спиной, не зная, куда бы спрятать, потом догадалась, осторожно, рукояткой вниз, спустила в валенок. И пока бежала через территорию, в дальний угол, к деревянной уборной, все повторяла про себя: «Гад!.. Ну и гад же!.. Вот гад!..» Она закрылась на крючок, хотя никто не мог сюда войти, бросила финку в очко, услышала, как она чпокнула глубоко внизу, и злорадно усмехнулась: «Что, зарезал?.. На-ко – выкуси».
Копченый перестал для нее существовать. Слова его она всерьез не приняла. Там, в слесарке, когда он, прежде чем произнести их, трудно думал, молчал, ей было маленько страшно, а потом, на расстоянии, все это показалось Тоське дешевым выламыванием, хвастовством, и сам Копченый сравнялся в ее глазах с прочими при-блатненными мальчишечками. В первые дни она ждала, что он спросит про финку, заготовила в ответ обидную фразу: вон, мол, где твой ножичек – сходи достань.
Но он спросил о другом. Через неделю примерно остановил ее в гараже – такой же, как и раньше, спокойный, снисходительный.
– Что-то ты откалываешься, девочка, – сказал, глядя мимо Тоськи косящим глазом. – Подыскала кого-нибудь?
Но на Тоську больше не действовал его тон. И снисходительность Копченого показалась ей неестественной, наигранной.
– Не твое дело! – резко ответила она.
– От меня так просто не уходят – учти, – предупредил он.
– А когда это я к тебе приходила-то? – взвилась Тоська. – Не уходят от него… держите меня… Что, с ножичком из-под моста вылезешь?
Копченый сильно побледнел. Даже губы у него сделались белые.
– Ладно, – сказал глухо. – Грозить я тебе не буду – не дешевка.
Это был последний их разговор.
III
…Весной Тоська влюбилась.
На дальнем конце улицы их, 2-й Крайней, в самом начале войны поселилось семейство, приехавшее из Белоруссии: мать и трое сыновей. Фамилия их была Дашкевичи. Самый старший, взрослый, уже мужчина, успел только слепить матери засыпуху, а потом его забрали на фронт, и очень скоро Дашкевичиха получила похоронку. Осталась она с двумя младшими ребятами, Тимофеем и Петром. Сыновья были хорошие – послушные, работящие. Дашкевичихе, несмотря на ее горе, многие завидовали. Горя здесь хватало у всех, а вот примерными детьми редко кто мог похвастаться.
За Тоськой сначала приударил бывший ее одноклассник Петька. Но она этого даже не заметила. Да и мудрено было заметить. Петька, хотя учился он уже не в школе, а в ремесленном, хотя долговяз был и усы у него пробивались, оставался все же мальчишкой. И внимание на себя обратить он старался по-мальчишески. Взялся, например, опекать ее младшего братишку. Защищал его от всех обидчиков, пацанов на улице строго предупредил: «Смотрите, кто Генку тронет – голову сверну!» Или кидался помогать Тоськиной матери: нарубить дров, воды принести. Можно было, конечно, догадаться, ради кого Петька так хлопочет, но догадка эта ни к чему не обязывала.
Через Петьку Тоська и познакомилась с его старшим братом, которого раньше как-то не встречала, а только слышала, что есть такой распрекрасный Тима Дашкевич. Мать столь часто поминала этого самого Тиму: «Есть же у людей дети. Вон у Дашкевичихи парень – позавидуешь», – что Тоська даже нарисовала себе его портрет: конопатый, как и брат, он, в ее воображении, в отличие от живого, смешливого Петьки, неподвижно сидел на табурете – строгий, лупастый, причесанный на косой пробор.
Когда их познакомили, Тоська опешила от разительного несходства живого Тимы с нарисованным ее воображением. Перед ней стоял высокий, широкоплечий, весь какой-то очень светлый парень: светло-голубые глаза, чистый лоб, светлые, почти белые волосы, откинутые назад.
– Тося, – сказала она, протянув руку, и не смогла сдержать растерянной улыбки.
А Тима покраснел, как девушка. Он тоже слышал про Тоську: редко какая мать на улице, имевшая подросшего сына, вроде бы между прочим, но с потаенной надеждой, не затевала дома разговор про красавицу дочку тетки Полины.
Они стали часто встречаться. То есть, как бы случайно, попадаться друг другу навстречу.
Завидев Тиму, Тоська уже издалека начинала старательно хмуриться, сжимала подрагивающие губы.
Тима замедлял шаг, разворачивался как-то боком, смотрел под ноги, в сторону и приближался неровно, вилюшками.
Но как они ни хитрили, виноватые их улыбки встречались, встречались сияющие взгляды – все было ясно без слов.
Тоська, правда, еще храбрилась – перед подружками особенно. «А, этот, – говорила она небрежно и передразнивала Тимино белорусское произношение: – Трапка, брухо, перапелка». Но тут же поскорее отводила выдававшие ее глаза. Как ни пыталась она остаться прежней Тоськой – занозистой, неприступной, – ничего у нее не выходило, и скоро они с Тимой, застенчиво покружив друг возле друга, не уславливаясь специально, стали хорошо, нежно дружить.
Он познакомил ее со своими друзьями – Тима работал на ферросплавном заводе и был там комсоргом цеха. Друзья Тоське тоже нравились. Понравились уже имена их: Ким, Володя, Борис. Чувствовалось, что Тима у них вожак. Но не такой, каким был Копченый на танцах. Перед Копченым угодничали, пресмыкались. С Тимой держались на равных. И сам он, когда собирались они все впятером, не подчеркивал своего первенства, даже особых отношений с Тоськой не выставлял напоказ. Ребята дружно ухаживали за ней, и Тима в такие вечера считался лишь одним из кавалеров.
Как и Тоська, они все недобрали детства, слишком серьезной и тяжелой была их взрослая работа, и потому, наверное, собравшись, они охотно превращались на время в школьников, в беспечных мальчишек.
И Тоська менялась в их компании. С ними она была не строгой барышней, а прежним большеротым подростком. К ней возвращались угловатость, разбросанность, она постоянно что-нибудь роняла, стукалась руками и коленками о косяки, стулья, столы.
Ребята подтрунивали над этим ее свойством:
– Внимание, Тося! Впереди телеграфный столб. Не вздумай уронить его.
Однажды она ухитрилась шарахнуться о вкопанный для чего-то в землю рельс. Рассекла в кровь коленку. Тима перепугался, поотнимал у парней платки, опустился перед Тоськой на колени и принялся торопливо перевязывать рану. И пока он там неумело возился, Тоська глядела на него сверху, и ей прямо до слез хотелось тронуть рукой, погладить его мягкие волосы.
Но рядом стояли ребята.
Тоська даже губу прикусила до боли, перестав ощущать другую боль – в колене. Ну, почему ей так хотелось этого?..
Тоська догадалась: наверное, именно потому, что ребята стоят рядом. Потому, что наедине с Тимой она вовсе не осмелится на такое.
Тогда она скомандовала:
– Ну-ка, отвернитесь все! Чего уставились?! Кавалеры ее послушно отвернулись – и она украдкой подарила Тиме эту быструю ласку.
Она даже не подумала, что Тима может понять такое движение как сигнал, как разрешение быть смелее с нею. Он и не понял ее так. Чистое, полудетское чувство их исключало пока что подобные мысли. Они продолжали просто дружить, и когда ребятишки на улице провожали их древней дразнилкой: «Жених и невеста!» – краснели и отворачивали в сторону глаза.
…А потом была лунная сентябрьская ночь. Они шли из клуба имени Калинина, с последнего сеанса. Шли, взявшись за руки, коротким путем, по железнодорожному полотну, прыгали по неровно уложенным шпалам. И было им хорошо.
Слева тянулась в один ряд улица 1-я Крайняя. Только через километр предстояло ей повернуть под прямым углом и превратиться во 2-ю Крайнюю. Справа чернел овраг.
Дома на улице были уже темные. Только в одном из них, впереди, еще горели окна. Оттуда, со двора, доносились голоса. Там то ли сдержанно ругались, то ли несдержанно разговаривали.
Они почти миновали этот дом, когда их окликнули…
Тоська не сразу узнала в подошедшем человеке Копченого – луна как раз спряталась за маленький ошметок тучи. Человек попросил прикурить. Тима черкнул зажигалкой, одновременно выглянула луна – и Тоська увидела: Копченый!
Валька был пьян – два раза он промахнулся папиросой мимо пламени зажигалки. Но прикурил все же, поднял глаза и ласково засмеялся:
– О-о, да это Тима!.. А я слушаю – кто, думаю, такой веселый идет? А это Тима, оказывается. Надо же, какая встреча…
На Тоську он не глядел, будто ее и не было рядом. Зато Тиму, радуясь чему-то, чуть не лизал глазами.
– Так что, Тима, поговорим?
Тоська судорожно вцепилась было в Тимину руку, но рука его, напрягшись, оттолкнула ее пальцы.
– Давай поговорим, – ответил он.
– Как же мы будем говорить, Тима? – Копченый повел глазами в сторону Тоськи.
– Тося, отойди на минутку, – мягко сказал Тима. – Мы недолго.
Тоська отошла… Она знала здешний кодекс и понимала: Тима ни за что не нарушит его – не повернется спиной к Копченому, не побежит от него. Еще и потому не побежит, что она, Тоська, рядом. Лучше бы ей провалиться сквозь землю, исчезнуть, не существовать вовсе!
Тоська вдруг замерзла, как на ветру, хотя было тепло и тихо. Она тряслась, стучала зубами, прятала руки в рукава жакетки.
Тима с Копченым разговаривали. О чем – ей было не слышно.
Затем у них что-то произошло, они вздрогнули, словно враз схватили друг друга за грудки, – и тут же Копченый побежал назад к дому. А Тима побежал за ним.
– Тима, не надо! – взмолилась Тоська. Тима, будто подчинившись ее просьбе, остановился, качнулся и тяжело упал, ударился о землю.
– Тима, Тимочка!!! – пронзительно закричала она, бросаясь к нему.
Она трясла его, тормошила, обламывая ногти, пыталась повернуть на спину. Он сам помог ей. Перевернулся рывком, глянул мимо нее, в небо, и ясно выговорил:
– Тося… меня убили.
Она встала с постели через месяц.
Октябрь мел ранней поземкой. Холодно было на дворе. И холодно, пусто было на душе у Тоськи, холодно, пусто в ее остановившихся глазах.
Тиму давно похоронили. Она не знала, как и где. Она вообще ничего не помнила после того момента, когда страшно, тяжело он ударился о землю. Еще помнила холод, твердую, закаменевшую от стужи землю под коленками. Да, ей представлялось, что уже тогда была глубокая осень – мороз и ветер. От этих воспоминаний Тоську временами снова начинал бить озноб, она куталась во что могла и сидела, клацая зубами.
К ней заходили Тимины друзья, рассказывали, как хоронили его всем заводом. Рассказывали, как Копченый был взят той же ночью, вместе со всей малиной. Оказывается, это не месть была. Они накануне учинили какой-то крупный разбой, перепились, и Копченый поспорил, что ударит ножом первого же встречного.
Тоська слушала и не слышала. Ей было все равно.
Так же равнодушно она приняла на себя роль невесты покойного Тимы, с вытекающей отсюда обязанностью хранить о нем память. Дикое событие это все еще обсуждалось на улице, достоинства Тимы, и раньше очевидные, увеличивались во сто крат, несчастную Тоську жалели. Она сравнялась со вдовами-солдатками, даже превзошла их горькой своей славой: потому что была молода и красива и только-только начинала жить.
Еще и мать подливала масла в огонь. Когда при ней заговаривали о Тиме, мать торопилась вставить: «А уж Тося-то его так любила, так любила. Я, бывало, нарадоваться на них не могла».
А Тоська и не знала теперь, не помнила – любила ли она Тиму. Ничего не осталось в сердце – только лед и холод.
Первыми догадались подружки, Верка с Надей: стали часто заходить, пытались развлечь Тоську, звали в кино, в гости. Она отнекивалась. Тогда и мать, напуганная Тоськиным состоянием, спохватилась.
– Да сходи ты куда-нибудь, развейся. Что сидеть-то сиднем. Его уж назад все равно не вернешь.
Тоська послушалась, сходила разок на танцы. Вернулась расстроенная. Все-таки укрепилось мнение, что бывший Тоськин дружок Копченый не поделил ее с Тимой. И если здесь, на улице, Тоську жалели, то на танцах, среди сверстников, она была Той, из-за Которой убили Тиму Дашкевича, – прокаженной.
Как ни странно, это ей и помогло. В Тоське пробудилось былое высокомерие. «Видала я вас всех!» – сказала она и злостью выдернула себя из окаменения.
Больше она никуда не ходила. И подружек у себя не очень жаловала: подозревала, что и они про нее так же думают, да стараются вида не показывать. Маршрут у нее выработался один: дом—работа—дом. Она много читала. Притаскивала откуда-то растрепанные, пухлые книжки, просиживала над ними до глубокой ночи.
Или принималась вдруг неистово работать по дому: стирала, мыла, скребла голиком пол, белила…
Так прожила она почти год, пока к соседке Екатерине Семеновне Вязовой, по дороге на Дальний Восток, не заехал ненадолго сын ее майор Витя Вязов.
IV
Майор Витя был гордостью и легендой улицы 2-й Крайней. Улица, поставлявшая фронту только рядовых, боготворила единственного своего офицера, да еще такого отважного, героического, на которого ордена и медали сыпались чуть ли не каждый месяц. В первые дни войны Витя из восьмого класса ушел в офицерское училище и теперь вот, в сорок пятом победном, был уже майором. То, что уходил он на войну с другой улицы и даже из другого города (на Крайнюю Вязовы приехали позже), забылось, его называли здесь «наш Витя», а в дом к Вязовым ходили как в кино или музей. Младшая Витина сестренка Оля раскладывала перед каждым фотографии: Витя – курсант, Витя – лейтенант, Витя – капитан, Витя – в плащ-накидке, Витя – при полном параде, в орденах, стоит, картинно отставив ногу, среди друзей-офицеров – самый высокий, самый молодой, самый красивый. Витя любил фотографироваться.
Не раз рассматривала эти снимки и Тоська. Она перебирала их обычно с каким-то недоверием: Витя представлялся ей далеким и неправдоподобным, словно герой кинокартины.
Но вот он приехал.
В жизни Витя оказался еще симпатичнее, чем на фотографиях. Черные глаза его смотрели смело и горячо, зубы поминутно обнажались в смехе, загорелое, продолговатое лицо было таким юным, что казалось, будто Витя из баловства прицепил майорские погоны. Однако взаправдашность Вити-майора подтверждал ординарец Пащенко – круглолицый, рыжий крепыш, не расстававшийся и здесь с автоматом ППШа. Он не отходил от Вити ни на шаг, опекал его, словно нянька, даже в кастрюли к Семеновне заглядывал – что она там наварила? – и по всякому поводу лихо выкрикивал: «Есть, товарищ майор!»
Видать, Семеновна напела Вите про Тоську – уже на следующий день он влетел к соседям и весело потребовал:
– Тетя Поля, ну-ка показывайте невесту! Вы что ее прячете?
Перед очаровательной, не обидной Витиной бесцеремонностью невозможно было устоять. Мать рассияась:
– Да кто же ее прячет, Виктор Максимович. На работе она. Вот-вот должна появиться. Хоть здесь подождите.
…Когда Тоська появилась, майор Витя в расстегнутом кигеле сидел за столом, уплетал яичницу-глазунью, запивая ее домашней бражкой.
Увидев Тоську, Витя застыл с раскрытым ртом, искренне обалдев на секунду. Потом бросил вилку и закричал:
– Ну, тетя Поля!.. Все! Оставлю здесь Пащенку. Не я буду – оставлю. Пусть до полной демобилизации дом ваш караулит. Чтоб никто близко подойти не смел!
Ничего не понимавшая Тоська моргала глазами. Не успела она опомниться, как Витя закружил ее по избе, приговаривая:
– Тоська, Тося, Тосенька, не обута – босенька!.. Быстро собирайся, сейчас в кино пойдем.
Кого-нибудь другого Тоська тут же осадила бы, но перед Витей она смешалась и неожиданно для себя произнесла нелепые слова:
– Мы же… билетов не достанем.
Увидела его смеющиеся глаза и, сообразив, что сморозила глупость, еще больше застеснялась: все Витины билеты, пропуска и контрамарки сияли на его груди.
Через полчаса они шли в кино.
Красавец-майор держал Тоську под руку.
Позади них молодцевато вышагивал ординарец Пащенко с неразлучным автоматом на плече.
Они шли – и улица 2-я Крайняя провожала их из-за оградок и плетней благословляющими взглядами. Все было хорошо, справедливо, душевно. Тень бедного Тимы не преследовала больше Тоську.
А в Тоське запоздало поднималось возмущение:
«Налетел!.. Как… не знаю кто… И я тоже, идиотка. Теперь, наверное, идет – задается».
– Что это мы – как под конвоем? – капризно сказала она.
– Пащенко! – немедленно скомандовал Витя. – Дистанция пятьдесят шагов!
– Есть, товарищ майор! – гаркнул Пащенко. Прошли еще немного.
– Знаете, – Тоська остановилась. – Я с вами сегодня в кино схожу… а больше вы меня не приглашайте. Ладно?
– Это почему?
– А так, – строптиво вздернула брови Тоська. – Не приглашайте – и все.
Витя вдруг ловко схватил ее за ухо.
– Во-первых, – грозно сказал он, – отставить выканье! Во-вторых… попробуй не пойди. Вот прикажу Пащенко – он у тети Поли всех куриц перестреляет.
– Пустите! – покраснела Тоська.
– Что-что?!
– Ну… пусти!.. Какой прямо…
– Я такой! – похвастался Витя. – Я знаешь какой… Тоська – ну! – подтолкнул он ее. – Что подумала-то?
– Да ладно, – отвернулась Тоська, смущенная тем, что он разгадал ее мысли.
Конечно, она пошла с ним и на другой день. Витина простота и веселость растопили Тоську. Да и не только в этом было дело. Тоська не хотела сама себе признаваться, но разве вчера, когда вошли они в клуб, охраняемые верным Пащенко, не испытала она гордости, не почувствовала себя счастливой?
…Возвращались они поздно, той же печальной дорогой, по которой шла она когда-то с Тимой Дашкевичем. Но печалиться и вспоминать не было времени – не давал Витя.
– Пащенко! – полуоборачиваясь, кричал он. – Сколько мы с тобой земель прошли?
– Ого, товарищ майор! – откликался из-за спины Пащенко, по ночному времени не соблюдавший дистанции. – Считайте, от Волги до самой Шпрее.
– А встречали мы где-нибудь таких девушек, Пащенко?
– Никак нет, товарищ майор, не встречали!
– Ах, Тосенька! – Витя на ходу обнимал ее за плечи. – Будешь ждать меня?
– Витька! – вырвалась она. – Ты контуженый что ли?
То, что он обнимал ее при Пащенко, как бы окрашивало законностью, семейностью их отношения. И Тоська, так же по-семейному, поддразнивала Витю:
– А Клавочка из Усть-Каменогорска? А медсестра? Тоже ждут?
Оля Вязова показывала Тоське не только Витины фотографии: были в ее альбоме также белобрысая девочка с тонкими косичками, которая, по словам Ольги, ждала брата в далеком городе Усть-Каменогорске, откуда они приехали; и еще одна – стройная медсестра, в аккуратно подогнанной гимнастерочке…
– Уй-ю-юй, Тося! – стонал он, хватаясь за голову. – Ты кому поверила-то! Девчонке! Она же врала все, хвасталась! Пащенко! Скажи – была у меня когда-нибудь медсестра?
– Никак нет, товарищ майор! Никогда не было, – с готовностью свидетельствовал хитрый Пащенко.
И Тоська понимала: была, была медсестра. И девочка в Усть-Каменогорске – тоже. Но сейчас они казались ей такими же далекими и неправдоподобными, каким лишь несколько дней назад казался и сам Витя.
На третий день в кино они не пошли. Просто гуляли допоздна, а потом, отослав спать Пащенко, целовались в узком заросшем густой травой проулочке, между огородами Вяловых и однорукого деда Игнатия. Вернее, Витя целовал притихшую Тоську. Целовал ее глаза, щеки, гладил волосы, шептал нежные слова. Тоська не сопротивлялась. Только низко опускала голову, не очень решительно пряча губы. Но Витя, в конце концов, нашел и губы.
Чуть бы раньше распрощаться ей с Витей в этот вечер. Но неопытная Тоська перестояла какие-то минуты, и Витино нетерпение сыграло роковую роль. Поцелуи его становились все длинее, настойчивее, он все крепче прижимал ее к себе – так, что ей уже больно стало, – и вдруг, тяжело задышав, Витя попытался уронить Тоську в траву. Упасть им не дал плетень. Тоська успела крутануться, плетень попал ей под спину, затрещал, качнулся, но выдержал. Тоська молча рвалась из Витиных рук, но объятия его были железными, он, как сумасшедший, целовал ей шею, перегибал Тоську пополам, и она чувствовала, что вот-вот или дряхлый плетень этот не выдержит, или они кувыркнутся через него в картошку.
Тогда Тоська откинулась еще, насколько смогла, высвободила руку и ударила острым кулачком в горячие Витины губы.
Немедленно она получила сдачи – у Вити была прекрасная реакция. Он так оглушительно залимонил ей по уху, что накрахмаленный Тоськин беретик улетел куда-то в огород.
Они остановились друг против друга, прерывисто дыша, как подравшиеся мальчишки.
Первой подала голос Тоська.
– Достань берет, – сказала она.
Отрезвевший Витя покорно перелез в огород. Пошел было в глубь его, но вернулся и сунул Тоське фонарик:
– Посвети.
На Тоську напал какой-то нервный смех. Она зажимала рот, чтобы громко не захихикать, и нарочно светила не под ноги Вите, а в тощий его, общелкнутый галифе, зад. Смех тряс ее изнутри, колотил, луч фонарика прыгал, но Тоська упорно возвращала его на место.
Витя долго шарился по картошке, нашел-таки берет, принес его, выколотил о колено.
– Дура! – сказал он с обидой. – Дура!.. Меня же там каждый день… каждый час убить могли!..
В дрожащем голосе Вити послышались ей слезы – и маленькое торжество вспыхнуло в Тоськи ной душе.
Она прилепила на голову беретик, повернулась.
– Тося, – тронул он ее за руку. – Ну, что ты, в самом деле… Мне ведь завтра уезжать…
Она пошла. Пошла, понимая уже, что делает, может быть, непоправимое, но ее опять несло, и она не могла себя пересилить.
Утром Витя уехал.
Провожали его до станции отец, Максим Филаретович, мать и сестренка. Пащенко нес следом чемодан.
Пока они шли вдоль улицы до поворота, Витя дважды оглянулся. В третий раз он остановился закурить, повернулся, как от ветра, и долгим прощальным взглядом посмотрел на Тоськин дом.
Тоська сидела на чердаке, глотая слезы, глядела на все это сквозь дырку в рубероидной кровле. Она не спала ночь. К утру, как в романах, окончательно влюбилась в майора Витю и нещадно исказнила себя. Боже ты мой, что за характер у нее такой противный! Что она строит из себя? Какой еще неземной любви, какого принца ждет здесь – на 2-й Крайней улице, в сорок пятом, все еще не мирном году?! Вот он – ее принц, сокол ясный, дурак бешеный! – уходит на другую теперь войну, где его в любой час могут убить.
Ей хотелось бежать за ним, повиснуть на шее, облить слезами китель, не отпускать…
Она корчилась от подступавших рыданий и пихала в рот кулаки, чтобы не закричать в голос…
Какую шутку сыграла с ней жизнь, Тоська поняла через несколько дней, когда острый приступ влюбленности отпустил ее и она помаленьку успокоилась. К ней пришла четкая, грустная мысль: после того, что случилось в последний вечер, она для Вити никто. А между тем – для всех Тоська уже была его невестой. Опять невестой.
Зачастила к ним в дом Семеновна. Без конца они шушукались с матерью – похоже, обсуждали будущую Тоськину жизнь с Витей.
Женщины на улице заговаривали с ней о Вите.
На работе, куда дошел слух о Тоськином «счастье», ее прямо спрашивали: «Ну, что твой майор пишет? Скоро там самураев-то добьют?»
Груз этот оказался потяжелее того, который свалился на нее после гибели Тимы. Тогда ей сочувствовали. И ждали с интересом: кого же изберет Тоська? А не дождавшись, опять сочувствовали: вот несчастная девка – как ее жизнь-то подкосила.
Теперь же она была счастливой избранницей героя. За каждым шагом ее ревностно следили, и язвительная песенка с переиначенными словами: «Не успел за туманами догореть огонек – на крылечке у девушки уж другой паренек», – могла зазвучать про нее.
Тоська злилась: хоть бы правдой все это было, а то… Он там, поди, и думать про нее забыл, утешился давно с очередной медсестрой. А она тут… ходи стреноженная.
Но ни матери, ни Семеновне не могла же рассказать Тоська о том, как простились они с Витей.
Рассказала она подружкам – не выдержала. Хотя и с ними откровенничать не любила.
Надя, успевшая за последний год побывать замужем, развестись и как раз в этот момент презиравшая всех мужчин, возмутилась:
– Да плюнь ты на него! Все они хорошие! Подумаешь, герой какой заявился!
– Ну, плюну – а дальше? Этим всем не вдолбишь. Верка завистливо вздохнула:
– А я бы поддалась. Ей-богу, поддалась бы. Такой парень….
– А он бы тебя взял да бросил, – сказала Надя. – А! – махнула рукой Верка. – И так бросил бы, и не так бросил бы! Лучше уж так.
– Как – так? С лялькой, что ли?
– Ну, и хотя бы, – Верка возбужденно вскочила: – Эх, снег будет, и буран будет, дочка сына принесет – хулиган будет…
– Может, напишет еще… Подожди… – нерешительно сказала Надя.
– Дождешься, – Тоська отвернула расстроенное лицо. – Ведь курам на смех! Невеста без места… А попробуй скажи: идите вы с вашим Витей! Заплюют! Мамочка родная первая проклянет…
В невестах майора Вити суждено было Тоське проходить до тех пор, пока летом сорок шестого года Витя не приехал домой окончательно.
Приехал Витя не один, привез жену – высокую, полную, очень красивую женщину, похожую на артистку. Она и на самом деле была артисткой из Ленинграда – там ее Витя окрутил. Или – она его. Как, почему оказался он после Дальнего Востока в Ленинграде, никто не знал. Витя даже матери этого толком не объяснил. Семеновна ходила пришибленная, стеснялась убогой своей избушки, не знала, как ей ступить, что сказать при такой шибко интеллигентной снохе. Она имени-то ее мудреного сразу не запомнила и в разговоре с соседками Витину жену называла «она», «артистка»…
Жили молодые очень шумно и открыто. Маленький домик не вмещал высокого, громкоголосого Витю и его крупную жену – в ограде у Семеновны поэтому каждый день разыгрывались спектакли. Витя много пил (что прощалось ему родителями: почти все возвращавшиеся фронтовики на первых порах крепко гуляли), жена от него не отставала – и застолья их кончались громкими, картинными скандалами.
Одну такую сцену Тоська запомнила, хотя она старалась не видеть и не слышать того, что происходит у соседей. Но так все стремительно на этот раз у них там развернулось – Тоська, вышедшая из дому, не успела глаз отвернуть. Витя сжал руками лицо своей «ленинградки», поцеловал, а потом отстранил и, вскрикнув, хлестанул по этому же лицу ладонью. Жена, как в кино, упала на колени, схватила Витину руку, прижалась к ней губами. Витя резко вырвался и пошел по двору, сшибая ногами ведра.
Так они повыступали с месяц, после чего «артистка» внезапно исчезла – уехала обратно в Ленинград.
Несколько дней Витя не выходил из дома. Известие о том, что «ленинградка» уехала, принесла Семеновна.
– Сам и чемодан ей собрал, – рассказывала она негромко Тоськиной матери. – Покидал вещи, крышку коленкой придавил, чтоб, – говорит, – духу твоего здесь не было… Ой, да ведь она много старше его. Ей, уж поди, лет тридцать с хвостиком. И чем она его таким опоила, одурманила?.. Теперь вот лежит в избе, папироски содит одну за другой. Окурки выгребать не успеваю…
Мать, уязвленная Витиной изменой, слушала молча.
Тоська и вовсе не вышла из комнаты.
С Витей они столкнулись только в воскресенье.
Днем Тоська окучивала в огороде картошку. Витя вышел из дому, перелез через плетень и направился к ней. Тоська заметила его краем глаза, ожесточеннее замахала тяпкой. Витя подошел, остановил ее, схватившись за черенок тяпки.
Снова они стояли друг против друга. Тоська напряглась, вытянулась в струнку. В платочке до бровей, с полными, шелушащимися от жары губами, с нарисованными огородной пылью темными кругами у глаз – была она сумасшедше красива. Витя – в белой майке с короткими рукавами, в широких помочах, поддерживающих галифе, худой и небритый – выглядел мрачно.
– Ну? – спросила Тоська. – Так и будем стоять? Мне работать надо – вон еще какой загон впереди.
– Выходи за меня замуж, – сказал Витя.
– Здравствуйте! – Тоська даже тяпку выпустила. – Твоя артистка-то, наверное, еще до Ленинграда не доехала. Смотри – вернется.
– Ты мне жизнь поломала, – сказал Витя.
– Я?! Тебе?! – изумилась Тоська. – Вот это новость! Когда же успела-то, Витенька?
– Тоська! – он вспыхнул, услышав в голосе ее насмешку. – Последний раз спрашиваю – пойдешь?
– Не знаю, не знаю, зайдите завтра, – произнесла Тоська фразу, подслушанную у начальника гаража.
Витя скрипнул зубами и полез через плетень…
Вечером с Тоськой случилась истерика. Она билась на кровати в рыданиях, выкрикивая, что молодость проходит, что никому она не нужна, на черта ей эта красота, на черта жизнь такая – лучше утопиться.
– Да что ж ты бесишься-то! – говорила расстроенная мать. – Или я тебя держу? За ногу привязываю? Вон, погляди, Петька Дашкевич какой парень…
– Нужен мне молокосос! – отвечала Тоська.
– Ну, дак взяла бы Виктора простила. Семеновна седни опять заходила – плакалась: переживает он, говорит, шибко, кается.
– Нужен мне женатик!
– Где ж я тебе других-то возьму? – тоже кричала мать. – В печке испеку?!
Майор Витя исковеркал свою судьбу – так дружно решили на улице. Он устроился служить в милицию и попросил назначения куда-то в Горную Шорию – начальником райотдела. Накануне отъезда Витя в два дня женился на шалопутной Верке и увез ее с собой, ополоумевшую от счастья.
Тоська осенью поступила в вечернюю школу.
