Текст книги "Мешок кедровых орехов"

Автор книги: Николай Самохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

– Денег нет, земеля, – сознался Телятников. Не сообразил сразу, что может рассчитаться на месте, в общежитии.

Водитель подумал секунду:

– Куревом не богат?

– Есть.

– Садись, – сказал водитель. – Хоть по-московскому успеть встретить.

На полпути подхватил он, однако, шумную компанию – двух девиц и пария, – собравшуюся всю ночь колядовать по друзьям и знакомым. Водитель предупредил их, кивнув на Телятникова: «Это мой сменщик». Но компании наплевать было, кто такой Телятников, рассчитались они сразу и более чем щедро.

Водитель повеселел.

– Я тебя в центре выброшу, перед площадью, – сказал Телятннкову. – Годится? А то, знаешь, пока её в стойло, пока то-сё…

На площади, в сказочном городке, возведенном вокруг великанской елки, было многолюдно. Из распахнутых ртов снежных богатырей и чудищ, по ледяным языкам-горкам сплошным потоком катилась визжащая толпа. Был тот час новогодней ночи, когда народ, оторвавшись от праздничных столов, двинулся в центр, к елке – подурить, поразмяться.

Телятников тоже проник в дыру, куда-то под мышку богатыря, поднялся (в спину подпирали) по деревянным, скользким ступеням, вдруг оказался в огромной, разверстой наружу пасти и ухнул вниз – стоя. У подножья горки не удержался – сзади подшибли, – упал, завертелся пропеллером – и сам подшиб какую-то глазеющую на этот балдеж девчушку. Вскочил, поднял свою жертву, хотел было обругать ее, а девчушка, приступив на правую ногу, вдруг ойкнула от боли, обвисла у него в руках. В следующий момент налетели на них две возбужденные бабехи, замахали варежками, закудахтали: «О, Дульсинея-то! Уже обнимается, тихоня! Уже с кавалером!» – и узнали Телятникова: «Володя! Ура! С Новым годом!»

И Телятников узнал налетчиц: студентки из нархоза. Как-то раз был у них в гостях, в общежитии, Марик и Рудик затащили.

– Тихо, девчонки, тихо! – усмирил он их. – Не толкайтесь. У нее вон с ногой что-то. Идти не может.

– Ой!.. Ай!.. – запереживали девушки. – Что же делать-то! Надо такси поймать!

– Да где его сейчас поймаешь? – сказал Телятников. – Ну-ка! – он легко поднял девчушку.

Они пошли.

Подружки семенили рядом, стараясь хоть как-то помочь Телятннкову, ручку-ножку поддержать этой… ушибленной. Больше мешали. Он вспомнил их имена: худая и чернявая, вся какая-то развинченная – кажется, Зинаида; та, что постепеннее, самоуверенная толстуха – почему-то Maнефа. Маня, наверное? Маша… Телятников тогда, при знакомстве, не поинтересовался.

До общежития было недалеко, квартала три, и девчушка оказалась совсем легонькой – вначале. Но помаленьку руки у Телятникова начали уставать.

– Эй, там, на нижней полке! – окликнул он. – Ты живая еще? Держись, пожалуйста, за шею. А то виснешь, как… Уроню ведь.

Она обняла его за шею, неожиданно крепко, прижалась холодным носом и губами к щеке. Новое дело! Телятников завертел шеей:

– Задавишь!.. Где вы такого сумасшедшего ребенка откопали? – спросил подружек. – Удочерили? Что-то в прошлый раз я ее не видел.

– Она в академическом отпуске была, – объяснила Маиефа. – После операции. Ей ногу резали.

– Хорошо еще, что не ту самую подвернула – другую! – это Зинаида.

– Укусись! – одернула ее Манефа. – То на одну хромала, а то на две станет.

– Сама укусись! На две… скажешь.

В общежитии, в комнате, они стащили с нее сапожок, осмотрели ногу, пощупали, помяли – Дульсинея попищала маленько, поморщилась.

– Ерунда! – решили девицы. – Растянула маленько. Или ушибла. До свадьбы заживет.

– Верно. Даже и опухоли нет. Могла бы сама дойти, притворяшка.

– А ей на ручки захотелось, лялечке маленькой!

Телятников, пока они вокруг нее хлопотали, рассмотрел девчушку: худенькая, тоненькая, словно бы прозрачная. Дюймовочка этакая. Дюймовочку она еще нарядом своим напоминала. Платьице на девчушке, когда она сняла шубу, оказалось белым, воздушным, вроде подвенечного. Правда что – лялечка маленькая, куколка. Но глаза из-под короткой челки смотрели скорбно, посторонними были на ее детском лице. И в уголках губ – скорбные морщинки. Неожиданное, странное лицо.

Решили пить чай. Тем более что все необходимое для него имелось на столе, даже не до конца разрушенный торт. Беду пронесло, девицы опять развеселились, задурили.

– Володя, Володя, скажи тост! – кричала Зинаида.

– Под чай-то? Офонарела! – смеялась Маиефа.

– Ну, а почему бы? – Телятников задумался на мгновенно – и срифмовал: – Всем святошам отвечаем: Новый год встречаем чаем!

– Гениально! – подпрыгнула на стуле Зинаида. – А теперь я!.. Нет, пусть сначала Дульсинея. Дульсинея, давай! За своего спасителя!

– Спаситель! – фыркнула Манефа. – Чуть не изувечил.

– Ну, за носителя! Вообще, сидит… как не знаю кто! Ей кавалер, можно сказать, с неба свалился, другая бы, точно, сдохла, а эта… Давай говори!

Дульсинея подняла свою чашку двумя руками, словно боясь не удержать одной, повернулась к Телятникову – и вдруг заплакала. Заревела, беззвучно содрогаясь, выплескивая чай на подол.

Зинаида и Манефа понимающе переглянулись: началось!

«Чего это она?» – одними губами спросил Телятников.

Зинаида ответила громко:

– Да ну! Блаженная! Никто замуж не берет.

– А кто берет, за того она не хочет, – добавила Манефа.

– Да кто берет? – Зинаида дернула плечом. – Этот, что ли? Будто не знаешь.

Телятников не понял – о ком они. Удивленно уставился на Дульсинею.

– Ты что, правда, замуж хочешь? – он осторожно отнял у нее чашку.

Девушка, шмыгнув носом, кивнула.

– Так выходи за меня! – великодушно предложил Телятников. – Пойдешь?

– Пойду, – сказала Дульсинея. Зинаида захлопала в ладоши:

– Ой, правда, Володя, женись на ней! Женись! Манефа сказала: «Пф!» – и сочувствующе глянула на Телятникова: вот идиотки!

Но Зинаиду уже взорвала эта идея. Она сбегала куда-то, вернулась с открытой бутылкой шампанского, приплясывая («Ах, эта свадьба, свадьба, свадьба!»), обежала стол, налила всем:

– Горь-ко!

И покатилась «свадьба».

Телятников добродушно улыбался. Ему было легко, забавно. С «невестой» он целовался так, будто ему в фантики это выпало. «Невеста», однако, была серьезна. Телятников, даже когда поворачивался от нее к столу, к общему веселью, знал, щекой чувствовал: Дульсинея смотрит на него, глаз не отводит. «Ой-ой!» – думал Телятников. Но не дальше.

Где-то, в красном уголке, наверное, звучала музыка. Там все еще танцевали.

Разгоряченная шампанским Зинаида то и дело убегала туда – поплясать. Один раз исчезла надолго.

– Вот бешеная-то! – сказала Манефа и вышла. И тоже не вернулась.

И музыка скоро умолкла. И вообще, шел уже седьмой час утра. Телятников поднялся – где же девчонки-то? – дернул дверь. Дверь не подалась.

– Они не придут, – напряженным голосом сказала за спиной Дульсинея.

«Конечно, не придут!» – запоздало разгадал их маневр Телятников. – Ай да девахи! Это у них, значит, свадьбой называется? Гениально! Простенько и со вкусом. Сегодня одной сыграют, завтра – другой. Хорошо устроились!.. А ты не ждал? Не плыл по течению? Совсем-совсем? Ой, врешь!.. Вот и приплыл. И не барахтайся. Смешно барахтаться. Да и зачем?..»

Он вернулся к столу, взял Дульсинею за плечи, грубовато спросил:

– Ну, что будем делать, невеста?

Дульсинея закинула лицо, воспаленно заговорила:

– Я знала, знала, что так будет! Еще когда ты меня нёс – знала! Чувствовала!.. И пусть! И пусть, пусть!.. Если бы они не догадались – я бы сама!..

У них ничего не получилось. Сначала Телятникову мешали ее готовность ко всему, торопливость, которые принял он за доступность, за порочность. Да она сама ему это подсказала – своим признаньем: «знала». А потом оказалось – оба они совершенно неопытны (он и не подозревал, что здесь опыт какой-то нужен). Телятникова вдруг оглушил стук собственного сердца: «Да как же она?! Почему?!» – и больше он уже ничего в себе не слышал, кроме этих бешеных ударов. Девчонка, не понимая, что с ним происходит, ловила в темноте его прыгающие руки, целовала: «Милый! Милый!.. Ну, что ты? Что?»

Обескураженный своим конфузом, Телятников резко сел на кровати. Нашарил брошенную рубашку. Надел. Ударяясь о стулья, пошел искать выключатель. Дульсинея, почему-то шепотом, подсказывала ему направление.

Когда он включил свет, она уже сидела на кровати, закутавшись в одеяло, такая несчастная, убитая – Телятников аж зажмурился.

Он подошел, опустился рядом. Плечом почувствовал, как ее колотит.

– Я не понравилась тебе! Я уродка! Уродка! – у нее прямо зубы стучали. – Ты никогда на мне не женишься!

Телятников бережно обнял её, стал гладить волосы, успокаивая. Жалко было девчонку, словно это она виновата в случившемся, то есть – фу ты, господи! – в неслучившемся. Да она, видно, так и считала – сама виновата.

Он всё гладил, гладил ее волосы – машинально. Они затихла постепенно, перестала трястись.

– Уйдешь теперь? – не то спросила, не то заключила – обреченно.

Телятников молчал. Она длинно вздохнула:

– Дверь не закрыта. Надо кверху надавить и дернуть посильнее. Она у нас с капризом. Только… не уходи сразу.

Он не ушел сразу. Хотя понимал – надо уходить.

– Тебя так и зовут – Дульсинея? – спросил.

– Нет. – А как?

– Смеяться будешь. Очень допотопное имя.

– Ну уж… Матрена, что ли?

– Хуже.

Телятников улыбнулся:

– Куда хуже-то?

– Дуня, – неохотно призналась она. – Евдокия.

– Действительно, – согласился он. – Поторопились родители: Дуни у нас пока не реабилитированы.

– Вот видишь… Можно, вообще-то, Ева. Некоторые зовут.

Телятников кивнул головой: ну, конечно, Ева! – кто же она еще? Сразу надо было понять. А он, выходит, Адам. Фрайер несчастный! Зинаида – змей-искуситель. Подобралась компашка.

– Ладно, Евдокия, спи. Не вставай – свет я тебе погашу.

– Володя, – едва слышно окликнула она его, когда он был уже у дверей. – Неужели всё?

Он вернулся, поцеловал ее.

– Перебор, Дунечка! Не надо, честное слово. Спи давай.

– Все равно я назад не вернусь, – непонятно и, ему показалось, торжественно произнесла Дульсинея. Стихи, что ли, какие-то процитировала?

Проснулся Телятников в полдень. Его разбудили. Распахнулась дверь, голос комендантши, чему-то злорадствуя, сказал: «Здесь он!»

Телятников открыл глаза. Вместо комендантши перед ним стоял незнакомый прапорщик: прямой, крепенький, светловолосый и светлоглазый.

– Владимир Телятников? – милиционерским голосом осведомился незнакомец.

– Так точно! – Телятников свел под одеялом пятки. – Чем могу служить?

Прапор швырком придвинул табуретку, сел, не согнув спины, вонзился в нее – как ружейный прием выполнил: «К ноге».

– Я – жених Евы!

«Еще одни Адам! – отчего-то обрадовался Телятников. – Как интересно!» Он прокашлялся:

– Поздравляю, товарищ главнокомандующий. Дальше?

– Не смейте издеваться! – задохнулся от возмущения прапор. – Ева мне все рассказала! Во всем призналась! Но я не верю, она не могла – сама! Это вы! Вы! Гнусный, растленный тип! Негодяй! Вор!

– Чего-чего? – Телятников приподнялся на локтях.

– Лежать! – вибрирующим голосом крикнул прапор. Ну, уж это слишком!

Телятников сел, сбросив одеяло.

Неслабый он был парнишка: таким не покомандуешь – ушибиться можно. Прапор, надо полагать, сразу оценил это. Но продолжал катить по инерции свои высокопарные домашние заготовки. Только тон чуть сбавил.

– Вы воспользовались минутной слабостью девушки! – отчеканил, как из романа выстриг. – Вы обесчестили ее, надругались! Вы…

– Это она тебе так сказала?! Она?! – Телятников яростно тряхнул прапора.

Он вскочил, лихорадочно начал одеваться. Для чего-то рванул из шкапа забракованный вчера костюм, зацепил рукавом за какой-то гвоздь, чуть не порвал – ч-черт!

Прапор, выпустивший пар, плакал на табуретке, выхлюпывал, наконец, человеческие слова:

– Мы же с ней… мы с шестого класса… Она же для меня… Мы заявление договорились подать… Как же это? Как можно?.. И при подружках, главное – о-о! – И снова забуровил: – Вы все разрушили! Растоптали душу!..

– Кретин! – зверея, пробормотал Телятников (он уже натягивал пальто). – Ты кретин! Слышишь?

Прапор высморкался, распрямил плечи и, придав голосу ровность, сказал:

– Мне придется застрелить вас.

Телятников хлопнул дверью.

Он стремительно шагал в распахнутом пальто – ему было жарко. Взмахивал руками, пугая прохожих: «Ничего себе – шуточки!.. Кошмар какой-то!.. Нет, это надо же! Задвинутая! Точно – задвинутая!.. А этот-то, этот! Дуэлянт! Невольник чести!» Телятников застонал прямо, вообразив, как стоял он, неколебимо, гранитно, перед этой дурехой безмозглой и требовал назвать имя совратителя. Ведь он небось, дубина, так и формулировал: «Совратитель».

Дверь в их комнату он не открыл – вышиб плечом.

Две фигуры испуганно взметнулись при его появлении и – закаменели. Ничего они не взметнулись, на самом деле. Просто Маиефа и Зинаида, собравшиеся куда-то, уже одетые, стояли посреди комнаты – и резко по вернулись, когда он возник в дверях, как статуя Командора.

Между ними, на стуле, сидела Дульсинея в какой-то неудобной позе: одна нога в сапоге, будто загипсованная, вытянута прямо; вторая – разутая – глубоко поджата, спрятана под стул. Похоже, здесь только что происходила бурная сцена, даже схватка: видать, эти две «чернавки» насильно пытались обуть Дульсинею, чтобы «весть царевну в глушь лесную». Во всяком случае, глаза ее засияли навстречу избавителю Телятникову такой радостью, такой любовью, что он, не в силах сделать следующий шаг, привалился к косяку.

– Вот! вот! – Дульсинея смеялась… и плакала. – А вы говорили!

– Ну, все, – хмуро сказала Манефа. – Никуда она теперь не пойдет. – Она дернула за рукав Зинаиду. – Давай отсюда. Не видишь?.. Они же очумелые.

Зинаида провихляла мимо Телятникова, намеренно толкнула плечом:

– Чао, рыцарь бедный! Чао-какао!

…Через два дня они сняли комнатку на окраине города, у полуслепой старухи, дальней родственницы Манефы, и отнесли заявление в ЗАГС.

В отделе внезапная женитьба Телятникова произвела шок. Женщины дружно пожали плечами: дурак – и не лечится!.. Отказаться от такой партии! И ради кого! Ну, добро бы из своего стада выбрал, а то… подхватил какую-то шерочку, первую попавшуюся шлюшку. Майе даже не сочувствовали. В чем тут сочувствовать-то? Туда ему, значит, и дорога, трущобному типу – в трущобу!

Где-то в начале марта Телятникова пригласил к себе завотделом. К себе – это за пластиковую стеночку, отгораживающую его каморку от остального загона.

Сначала шеф торжественно объявил ему о прибавке к жалованию десяти рублей и долго, занудно внушал, что рассматривать это следует, как аванс, как веру руководства в его, Телятникова, будущий рост. «Чего же так, втихушку? – гадал Телятников. – Ага! Мне одному, наверное? Забота о семейном человеке. Чуткость».

Но не десятка оказалась единственной причиной вызова. Покончив с прелюдией, шеф уткнул единственный глаз в бумаги и заговорил о главном: он-де просит понять его правильно, не оскорбляться, сам был молодым, знает – чувства, горячность и все такое. «Но, Владимир Иванович, мой вам отеческий, если позволите, совет: воздержитесь пока от ребеночка. Какое-то время. Вам сейчас утверждаться надо, как специалисту, супруге – она ведь студентка, насколько мне известно? – заканчивать учебу. А ребеночек свяжет вас – это неизбежно. Ещё раз прошу – не поймите превратно.»

Телятников знал, что все отдельские новости проникают за перегородку к завотделом с большим опозданием, Но чтобы с таким! «Увы, дядя!» – вздохнул он про себя. IІозавчера его Дульсинею положили в больницу, на сохранение беременности. Она трудно, мучительно переносила это свое состояние. Держалась, правда, мужественно. Когда уж совсем худо становилось, улыбалась ему виновато: «Потерпи, милый.» А вот пришлось все же лечь в больницу. Теперь лежит, просит компота из консервированных вишен. Именно из консервированных. Сегодня надо занести. Где только их достать?

«Отеческую» же заботу шефа Телятников понял не превратно: «Боится, хмырь – квартиру просить стану».

И ведь как в воду глядел завотделом: заявление на квартиру Телятников неделю уже носил в кармане. Все не решался подать. Не достал он его и сейчас. Совсем бы дебильно выглядело: слушал, слушал наставления и – хлоп!

Смиренно поблагодарив шефа за все, откланялся, вышел в коридор. Там, в конце его, у окна, отведено было место для курения. Он сел на подоконник, закурил.

Здесь его и догнала Майя. Впервые подошла после той новогодней ночи. Попросила сигарету. «Вот как! Курить стала!» – удивился Телятников, но вслух ничего не сказал.

Майя так и не прикурила, вертела сигарету в тонких пальцах, смотрела мимо него, в окно.

– Скажи, Володя, – заговорила трудно. – Объясни… если можешь, что тебя остановило тогда? Я была виновата? В чем же?

Телятников смотрел на нее, молчал. Что-то изменилось в Майе. Что? Похудела словно, еще повзрослела. Другими какими-то сделались строгость ее и красота. «Постриглась! – догадался он наконец. – А ее коса острижена, в парикмахерской лежит».

Майя не дождалась ответа. Губы ее дрогнули, покривились.

– Ладно, – она усмехнулась, подняла на Телятникова глаза. – Счастлив ты, по крайней мере?

О чем она? И зачем? Все это было так бесконечно давно, в далекой, туманной, потусторонней жизни!..

– Да! – легко ответил Телятников, словно отпустил Майе непонятный грех. – Счастлив. – И спрыгнул с подоконника.

Потом он вызвал в коридор Рудика. Не заходя в отдел, помаячил ему из двери: выйдь!

– Чо такое, старик, а? – заблестел глазами Рудик. – Майка, да? Чего она?

– Рудольф, – сказал Телятников. – Займи пятерку до послезавтра.

БУДЕМ ЗДОРОВЫМИ («АСТРИД»)

Мир был потрясающе ярок, хотя всего три краски существовало на свете: серая – море, зеленая – сосны, оранжевая – осенняя листва кленов. Но такой оранжевый был этот цвет, такой зеленый, такой серый!

Старушки, старички в австрийских кепочках, ладные молодые женщины сгребали по скверам листья в вороха. Жгли. По Юрмале тянулся низкий вкусный дым.

Снегов ходил по берегу, по бледному песочку. Ходил быстро (все гуляли, отмеряя рекомендованное медициной количество шагов, а он ходил. Почти бегал). Сердце билось где-то в жабрах, в горле. Снегов ходил и уговаривал себя: ну-ну, спокойно. Спокойно. Ведь так же нельзя. Ведь и взорваться недолго.

Что-то непонятное творилось с ним здесь. Он приехал в эту ошеломительную осень, к тишине, к оцепеневшему морю из шумного стандартного городка, не остывший еще от напряжения последних дней работы, упал, словно выстреленный из пушки в благодать, в оранжевость, стеклянность – и его вдруг залихорадило.

…Взлетели чайки, роняя с лапок холодные капельки.

В одном месте тренировались молодые люди, какая-то футбольная команда. Гоняли мяч по песку, деловито переговариваясь:

– Сева! Отдай взад!

– Да ты чё финтишь? Пасни ближнему!

– Кончай стричь и брить!

Было рано-рано. Часов семь утра.

Сердце не унималось – прыгало. Что-то надо было делать: двигаться, действовать, кричать. Он напугал свежего, розовощекого санаторника. Произнес вдруг над ухом слышанную где-то нелепую строчку:

– А море, как соленый огурец, зеленое в пупырышках лежало…

– Ай-и-и! – визганул розовощекий и запрыгнул по щиколотки в воду. – Идиот!

«Точно, – подумал он, – идиот… Из окрестных идиотов – самый главный идиот».

Но не мог удержаться.

Шла краем моря женщина – юная, прыщеватая, тоненькая, в очках.

– Слушайте, – сказал он, поравнявшись. – Не подумайте, ради бога, что я к вам пристаю. Но… черт побери, как все красиво, а?

– Да, – легко пошла на беседу очкарик. – Я лично предпочитаю на взморье именно это время года.

– Необъяснимо. Жутко прямо. А подумайте: вдруг это мы с вами видим в последний раз.

Женщина потухла:

– Гражданин, у вас нездоровая психика.

Он прибавил шагу: «Ишь ты… нездоровая… Соображает! Ну и что? Да разве я со здоровой-то увидел бы всю эту красоту?! Фиг с маслом. Эх ты… очкарик!»

Но и эти, неприязненные вроде бы по форме, слова он произносил в уме вовсе без неприязни, а – наоборот – с теплом, жалостью, с нежностью даже к оставшейся позади незнакомой бледной дамочке.

Он только так мог сегодня думать обо всех – близких и далеких: с нежностью, с восторгом, чуть не со слезами. Только так глядел на все – на песок, воду, сосны, малые травинки.

Плоское море накатывалось на плоский берег. Кричали чайки, сшибаясь в драке.

Снегов не понимал: по тверди он идет или уже по воде – как Христос? И где он? На Земле или далеко-далеко во Вселенной – на прекрасной и страшной планете, где сердца пришельцев разрываются от счастья, от любви и блаженства.

И еще: билось в голове, пело, кричало одно, какое-то космическое, слово: «Астрид!.. Астрид!.. Астрид!..» – на все лады.

Что это – Астрид?.. Женщина? Болезнь? Звезда?..

Он вспомнил. Так звали вчерашнюю девушку из кафе. Ее привел кто-то из приятелей Снегова. Красивая была девушка: высокая латышка, светлые волосы – по плечам, глаза тоже светлые, смелые, длинное лицо с чуть тяжеловатым подбородком. «На Аэлиту похожа», – решил Снегов.

Они танцевали.

Он что-то такое сказал ей во время танца. Что-то, кажется, насчет красивого жениха и будущего счастья.

Она вдруг быстро ткнулась ему в плечо – словно поблагодарила – и всхлипнула. Но тут же взяла себя в руки. Подняла светлые, независимые глаза (слезы в них так и не появились) и ответила, что спасибо, мол, сыта. Обожглась однажды на романтической любви – хватит.

«Надо с ней поговорить! – заволновался Снегов и даже еще прибавил шагу, будто вот уже в сию секунду ему предстояло решить это дело. – Разыскать и поговорить. Обязательно!»

Снегов не знал, кто она. Может, обычная «динамичка», как их называют. «Покрутит динамо» с залетным человеком, вытряхнет ему карманы – и сбежит. Сегодня с одним в ресторане, завтра – с другим. А может, и человек.

«Да какая разница – кто?! – прикрикнул он на себя. – И что – человек-то? Который? Вон ведь всхлипнула даже. Значит, было что-то – красило душу. Любовь была, чувство. А теперь?.. Вобьет в голову, в бестолковник свой красивый, что все мужчины подлецы, – и будет потом жить с этим. Да разве можно так?!»

В доме отдыха Снегов, забыв о существовании лифта, взлетел с разгону этажа на три-четыре. И тут увидел своего земляка и давнишнего приятеля, приехавшего на пару дней позже.

– Слушай! – рванулся к нему Снегов. – Я сделал открытие!.. Ах, ты вниз собрался?.. Ну, ничего – я быстро… Знаешь, что такое «Астрид»?

Приятель качнул головой. Он караулил настороженным ухом шум приближающегося лифта.

– Это когда вдруг начинаешь понимать, – пылко заговорил Снегов, – до боли вот здесь начинаешь понимать…

Приятель неожиданно шагнул в раскрывшуюся дверь лифта и нажал кнопку. Так неожиданно, что Снегов остолбенел от изумления.

Приятель и сам, очевидно, понял, что вышло не совсем хорошо. А может, успел схватить ошарашенный взгляд Снегова. Он отъехал на каких-то пол-этажа, вернулся, но из кабины не вышел, а, держа палец на кнопке «стоп», чтобы двери не закрылись сами, сказал:

– Извини, старина. Я слушаю – договаривай.

– Нет, уж ты поезжай, – махнул рукой Снегов. – Чего уж… спускайся.

…После обеда Снегов пошел сдаваться врачу. Эпизод с лифтом маленько остудил его, он понял, что просто заболел, что нервы безобразно развинтились и надо сдаваться. Хотя по врачам ходить Снегов страх не любил. Ему почему-то всегда попадались здоровые мужики с волосатыми руками, которые грубо спрашивали: «Водку пьете?.. А запоями?» А то еще был случай, когда хирург, осматривая его, подозвал молоденькую сестру и сказал: «Вот, обрати внимание – частичное косопузие». Снегов обиделся: сволочь какая – прямопузая!

В доме отдыха врач была женщина, она не стала задавать Снегову вопросы – он сам все объяснил. Вот так, сказал, и так. Не могу понять, что творится. Но состояние такое, что взял бы и сквозь стенку прошел.

Врач выписала ему какую-то микстуру, а пока тут, на месте, налила рюмочку темного чего-то: выпейте, мол.

Он выпил – и почувствовал себя лучше, спокойнее. Может, от внушения просто.

Вышел снова в вестибюль дома отдыха. Там, в кресле, одиноко сидел Саша – мужчина лет сорока пяти, высокий, стройный, с красивым, чеканным прямо лицом. Сашу все знали: он лечил рядом, в санатории, ноги, а жил в доме отдыха – по курсовке. Болезнь у него была такая – закупорка вен. Дело свободно могло обернуться гангреной и, значит, ампутацией. Саша мыкался по больницам и санаториям давно, уже пять лет, ходил с палочкой.

Сидел он как-то странно скрючившись, ухватившись руками за подлокотники.

Снегов шагнул к нему. Лицо у Саши все было покрыто мелкими капельками пота.

– Саша, что ты? – спросил Снегов. – Помочь? В номер отвести?.. Или к врачу?

– Погоди, – сказал Саша. – Сейчас… Еще минутку – пройдет. – Он достал платок, вытер лицо, выдохнул резко, крутнул головой. – Язва прихватывает… Вдруг, понимаешь, возьмет.

– Так у тебя что – и язва еще? – бестактно спросил Снегов. – Ох, господи!.. Саша, а может, тебе масла облепихового? Я могу достать. Вот вернусь домой – смотаюсь на Алтай, а? Ты адресок давай.

– Пробовал, – усмехнулся Саша. – Не помогает. Такая пакостная история: начинаешь язву лечить – ногам хуже, ноги лечишь – язва открывается.

Снегов помолчал. Потом спросил:

– Тебе, между прочим, сколько лет?

– Тридцать пять. А что?

– Сашка! – Снегов задохнулся. – Ведь ты же… Ты на пять лет меня моложе! У меня брат младший – тебе ровесник… Да за что же это, елки?!

И все. Он соскочил с зарубки.

С той самой, крохотной, которую поставила врач, налив ему рюмочку.

Снегова опять понесло. Он шел в аптеку, сжимая в карманах кулаки.

«Вот так!.. Так!.. А нам сейчас микстуру. Для спокойствия! Мы сейчас здоровыми станем… Это какое же здоровье? Кто здоровый-то? Почему? Это, значит, когда о дорогих тебе – без слез, о чужих болячках – без тоски сердечной, когда – в лифт и на кнопочку? Так ведь подлое же это здоровье! Кому оно нужно? Зачем? Жрать, спать, деньги делать?.. Чушь какая-то! Несправедливость! Почему же не наоборот? Почему вот это не здоровье, а то – не болезнь?.. Почему, когда мордой, мордой – до крови, когда душа нараспашку – то дурак и псих? А когда в спокойных улыбочках, в те-те-те, в неискренности, как в танке, – то умный и здоровый?

…Астрид он увидел, не доходя до аптеки. Она стояла возле магазина «Подарки», разговаривала с подругой. Высокая, с распущенными волосами, в приталенном кожаном пальто.

Он подошел, взял ее за тонкую руку – чуть выше локтя, сказал:

– Астрид! Я помню вчерашнее. Ну, то, что вы мне сказали. Я вас очень прошу, очень: вы верьте в хорошее. Верьте! Обязательно!..

Уже когда договаривал, понял – по мелькнувшему в ее глазах, – что она подумала: ишь, мол, клеится дядечка.

«Ну и пусть, – решил, – пусть думает! А я не клеюсь. Я не клеюсь и больше не подойду. И скоро уеду. Может, тогда вспомнит. И поймет что-то. Ведь не зря же все…»

Им опять овладело сумасшедшее состояние нестерпимой, лихорадочной любви к людям, ко всему сущему, окружающему. Но ничего конкретного он сделать не мог – сочтут опять же за идиота: это еще хоть понимал, слава богу. Тогда он стал рисовать, как вернется домой и сразу, в коридоре еще, бухнется перед женой на колени, хоть ничем пока не провинился перед ней, если не считать вчерашних танцулек. Но – обязательно на колени. Обнимет ее ноги, скажет: «Чудо ты мое! Как же я раньше этого не знал?.. Да нет – знал! Почему каждый день-то себе не втолковывал, каждый час, минуту каждую?!»

Через два дня Снегова отпустило. Микстуру он пить так и не начал. Догорели в Юрмале осенние листья, развеялся сладкий дым – и снизошел на Снегова покой. Он почувствовал это, проснувшись утром, – отчетливо и сразу почувствовал: все!

Сел на кровати, закурил. Обругал себя небольно: «Неврастеник хренов! Спаситель человечества! И чего закуролесил?»

Тем же вечером встретились они после ужина с земляком.

– Старина, ты вроде сердишься на меня? – спросил земляк. – Ну, прости, пожалуйста. Так получилось – меня внизу срочно ждали.

– Да брось, – легко, искренне ответил Снегов, – ты меня прости – кинулся, как бешеный. Дурацкое какое-то настроение было. Случается, знаешь.

– Это нервишки у тебя, – участливо сказал приятель. – Переутомился ты. Микстуру-то выкупил? Ты попей ее, попей – не пренебрегай! И вообще, гуляй больше. Смотри на море, пинай камешки. Отдохни.

И они долго трясли друг другу руки, улыбались, хлопали по плечам.

Хорошие, нормальные люди. Со здоровой психикой.