Текст книги "Мешок кедровых орехов"
Автор книги: Николай Самохин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
Последней пришла пугливоглазая театроведка. Генриетте обрадовалась пуще всех. Как будто и не видела ее сегодня на рынке. Орехов театроведке уже не хватило. Остались только шишки – с полведра. Разбушевавшийся Виталий хотел было продать их пугливоглазой по четыре штуки на рубль, но Генриетта решительно воспротивилась.
– Осатанел?! Стакан орехов с четырех шишек набирается, сама вымеряла. Это что же, по рублю за стакан? – Она вытряхнула шишки в сумку театроведки (у той была просторная спортивная сумка на ремне) и вовсе отказалась от платы: – Не возьму и не возьму! А будете настаивать, и ночевать не останусь. Уйду вот на вокзал.
Театроведка, в свою очередь, половину шишек вывалила тут же на стол – угостила всех.
И чудесный получился вечер.
Дамочки эти, влюбленные в деверя, и к Ирине относились с нежностью. Прямо каждое движение бровей ее ловили. Икру баклажанную нахваливали так, словно хозяйка сама ее готовила.
А Виталий вдруг хлопнул себя по лбу:
– Бабы! Да у нас же клюква есть!
Он сбегал на балкон, принес полное ведро отборной клюквы.
– Знаете, как досталась?.. Утром позавчера звонит кто-то под дверью. Я только встал, пардон, в неглиже еще. Открываю – стоит незнакомый мужичок, после ба-альшой, видать, поддачи. Клюквы надо? Ведро? А я знаю: надо – нет? Крикнул Ирину. Она халатик накинула, выходит. Почем? – спрашивает. Мужик говорит: двадцать пять рублей. А эта руки в бока уперла – и высокомерным тоном: сдалась она мне по двадцать пять, когда ее на базаре по тридцать продают. Не врубилась спросонья, поняли! Не дошло до нее, что мужик дешевле предлагает! А дядя с похмелюги страшной – тоже не врубается. Ну, давай, – говорит, – за двадцать. Завал! Двадцать рублей ведро. А клюква, – глядите какая – виноград! Нарымская!
Засиделись гостьи, как и предсказывала Ирина, до полуночи. Виталий потом заказал такси, развез их по домам.
На другой день Генриетта возвращалась в деревню. Тряслась в рейсовом автобусике по избитой гравийке. В сумке, лежавшей на коленях, неприлично бренчала мелочь. Вчера туристы насыпали ей пригоршню серебра да медяков, а обменять на бумажки Генриетта их не успела. Она поплотнее прижимала сумку к ногам. Выручка – двести сорок рублей с копейками – вся лежала там, завязанная в платок. Двести сорок… Значит, останется теперь долгу триста сорок. Это за корову только. А еще сто восемьдесят за поросят. Виталий вечером спросил ее про долг за корову, она и ответила – пятьсот восемьдесят. А ведь поросята им обошлись по девяносто рубликов за голову. Весенние поросята дорогие. Это после осеннего опороса многие хозяева давят их и выбрасывают. Потому что осенние за зиму почти не вырастают и никакой, получается, разницы нет, что осенних, что весенних потом выхаживать. Только перевод корма. Они еще потому невыгодны, что матку перед зимним забоем вытягивают, она худеет, вес теряет. Вот их и давят – покупателей нет. А весенние кусаются. Они с Геннадием еще дешево взяли – по девяносто. Зато, правда, и нарвались на лядащих… Итого, стало быть, пятьсот двадцать рубликов. Уй-ю-юй! А где взять? Одна надежда на тех же поросят. Через месяц им ножик в бок: дальше кормить смысла не имеет. И если по пять рублей килограмм… Генриетта углубилась было в подсчеты, но спуталась. Мысли от автобусной тряски скакали. И перескочили незаметно на другое: «Хорошо бы столовку школьную доколотить… хоть к октябрю. Добьет – нет Геннадий? Должен – он настырный… Да пригородить бы там свинарничек, голов хоть на шесть. Тут тебе ребятишкам и трудовое воспитание, и подкормка им же. И не надо ходить к этому дураку бешеному, кланяться: отпусти мяска для школы»…
ПУНКТИК
Лет двадцать назад – я работал тогда литсотрудником в вечерней газете – ходил ко мне один юноша, почти мальчик. Носил заметки. Странные это были заметки. Довольно грамотные (у мальчика за плечами имелось незаконченное среднее образование), но какие-то настолько бестрепетные, ровные, настолько добросовестно-пустопорожние, что я не могу сейчас припомнить содержания хотя бы одной из них.
И сам мальчик был странный.
В то время я уже знал, что авторы делятся на две категории: на тех, кто нужен газете, и тех, кому нужна газета.
К первым относились люди, находящиеся при деле: хозяйственники, администраторы, специалисты, передовики. Из них нужно было «выколачивать» статьи, заметки, отклики, интервью; от них требовалось только дело, и потому корявость стиля им прощалась. Доводить их материалы «до кондиции», то есть от начала до конца переписывать своими словами, – было обязанностью штатных сотрудников.
Вторую категорию составляли дотошные пенсионеры-правдоискатели и честолюбивые юноши с пылающим взором. Стыдно признаться, но мы, из низменных, прагматических соображений, предпочитали пенсионеров. Пенсионеры не мечтали о лаврах Михаила Кольцова и Семена Нариньяни, не обижались на безымянность своих заметок, брались проверять самые запутанные жалобы читателей и участвовали в рейдах.
Честолюбивые юноши мечтали о лаврах. Они хотели подписываться полными именами, публиковаться под броскими рубриками «Реплика фельетониста» или «Мир современника» и страшно огорчались, когда у них выбрасывали возвышенные фразы вроде: «…паренек влез на дерево, да так навсегда и оставил там свое сердце»… Я сочувствовал честолюбивым юношам – потому, наверное, что совсем недавно сам был одним из них. Вот это сочувствие и помешало мне сразу разглядеть мальчика. Между тем он не походил на своих сверстников. Глаза его не пылали, и руки не дрожали, и кровь не румянила бледного чела. Бестрепетно выкладывал он на стол очередной бестрепетный опус и, устремив бестрепетно-прозрачный взгляд в угол, выслушивал приговор. Вернее не выслушивал, а выжидал – как ждет своей очереди проситель, уже вошедший в кабинет к чиновнику, но остановленный словами: «Присядьте на минуточку – я только закончу с товарищем». Чиновник где-то далеко заканчивает разговор, проситель же, приткнувшийся на краешек стула у дверей, слышит лишь «бу-бу-бу-бу», взгляд его делается пустым, пустой становится голова и только слова: «Так я вас слушаю!» – выводят его из этого оцепенения.
Мальчика из оцепенения выводила внезапно наступавшая тишина, когда мои «бу-бу-бу» переставали него доноситься. Он обращал на меня свой странный взгляд и задавал вопрос более чем нелепый – после всего сказанного:
– А можно это напечатать?
Я разводил руками.
– Хорошо, напишу другую, – поднимался он.
Так продолжалось довольно долго. Коллеги мои обратили внимание на мальчика, стали подшучивать:
– Что это за малохольный к тебе ходит? Смену ростишь? А чего такого зачуханного выбрал?
– А это он специально, – торопились объяснить спрашивающим острословы. – Чтобы учителя не обскакал. Всегда чтобы дистанцию чувствовал.
Малый и правда был какой-то зачуханный. Безнадежный. И я решил наконец поговорить с ним откровенно. Объяснить, для его же пользы, что не туда он гребет.
Такие слова лучше произносить сразу. Чем дальше их откладываешь, тем труднее разговор. Легко ли оказаться в роли Онегина, преподносящего урок Татьяне, достойно выдержать роль – «и взгляд холодный и эту проповедь». Да Онегин-то еще лукавил, смиренничал – мол, это я не создан для блаженства. А каково друге объяснить: ты не создан для блаженства! Другие созданы. Вон этот старичок создан, что нюхает гранки напротив; и этот юный прыщеватый очкарик, пробежавший по коридору. И я – читающий тебе сейчас проповедь. А как же? Не был бы создан – не читал бы. А ты – нет. Ты бездарен. Ныне, и присно, и во веки веков.
В общем, я дрогнул в последний момент и начал издалека, с буферного вопроса: вы, собственно, чем, в принципе, занимаетесь?.. извините, что раньше не поинтересовался… работаете где?., или думаете заканчивать образование?
Вопрос сулил облегчение мне и отсрочку мальчику, ибо за ним, в случае ожидаемого ответа, следовало стандартное пожелание, а может быть, и удачная «отпасовка»: «Так попробуйте написать что-нибудь о вашем цехе (студенческой группе), у нас отдел промышленности (науки) просто задыхается без конкретных материалов с мест».
– Я пока нигде не работаю и хотел бы устроиться к вам, – ответил мальчик.
– То есть? – не понял я – В штат устроиться?
Мальчик кивнул.
Вот этого я никак не ожидал. Я забормотал что-то сумбурное: мол, такие вопросы решает в общем-то главный редактор… но, насколько мне известно, должности и курьера и учетчика писем у нас сейчас заняты…
– Я не прошусь курьером, – остановил меня мальчик. – Я хочу корреспондентом.
Я растерялся от его наглости. И вылепил то что так боялся произнести:
– Но ведь для этого, простите… способности какие-то нужны. Талант!
– А разве нельзя без таланта? – спросил мальчик И тут он вдруг обнаружил себя не таким уж зачуханным. – У вас талантливо пишут такой-то, такой-то и такой-то, – он безошибочно перечислил лучшие перья редакции. – Я так не смогу. Но как другие, смогу. Вы только научите меня, про что надо писать.
Ччерт! Он был прав—талантами мы не блистали Но ведь эти «другие», которые теперь холодной, натренированной рукой «выгоняли» строчки, не всегда были такими. Ведь горели же они высоким пламенем, собирались небось всю душу выплеснуть в слова, когда в них «этот зуд проснулся». А он? Он потух, не успев зажечься. «Как другие»… Словно гвозди собрался забивать… да только не знает пока, с какого конца за молоток браться. А покажи ему – он и начнет тюкать.
– Да почему именно журналистика-то, если вы к ней призвания не чувствуете? Ведь вы не чувствуете призвания?.. Выберите себе другую профессию…
– Потому, что я хочу жить как все вы, – упрямо сбычился мальчик.
– А как мы все живем?
– Я тоже хочу иметь особняк и машину.
У меня, что называется, отпала челюсть. Дурак он, что ли? Начитался зарубежных романов и поверил.
– Ты что, парень, белены объелся? – спросил я. – Какие особняки? Какие машины?.. Где ты их видел? В кино?
Машину у нас имел только фотокорреспондент Стас Подбельский – страшный халтурщик и бабник. У него же была самая просторная квартира, четырехкомнатная, с старом «генеральском» доме. Но все это досталось Подбельскому, беспутному сыну героя четырех войн, по наследству. Мы не завидовали Стасу: ни лихим его деньгам, ни блудливой, пропахнувшей духами и потом «таратайке», ни генеральским апартаментам. Из квартир, заработанных горбом, лучшая была у главного редактора: две «полногабаритные» комнаты, центральное отопление, телефон и ванна. Правда, под окнами его дома проходила транссибирская магистраль, и редактор каждый день сидел на летучке, болезненно сжимая виски. Остальные, согласно рангам и стажу работы, жили скромно – в «малогабаритках», коммуналках и на частных квартирах.
– Идите домой, – сказал я. – Над вами кто-то пошутил. Нет у журналистов ни особняков, ни машин. Собственные квартиры и то не у всех. Так что ступайте, юноша. Здесь ловить нечего.
– Вы меня обманываете, – произнес он ровным, утверждающим тоном. Прямо как следователь. – У каждого журналиста – особняк и машина. Я точно знаю.
«Сейчас опупею! – со страхом подумал я, – Он точно знает! А я не знаю. У меня, оказывается, особняк и машина, а я и не подозреваю. Сижу тут, кретин, ломаю голову – где бы саночки раздобыть, за угольком съездить? Беременную жену совсем заморозил в шестиметровой комнатушке… А он, сопляк, точно знает!..»
– Ладно, – я решил сознаться. – Есть особняк. Через полчаса закончится рабочий день – пойдем вместе, покажу. Ядринцовский спуск знаешь? Вот там у меня особняк, на косогоре. За тридцать рублей в месяц. Плюс топливо и электроэнергия. Пойдем, пойдем – убедишься. Только при жене свой бред не вздумай повторить. Она у меня на сносях – ей волноваться вредно… Ну посмотри, чудак ты этакий, похож я на владельца особняка?! Или другие – похожи?.. Володя! – заорал я в открытую дверь, увидев пробегавшего мимо репортера Ключикова. – Ты нас домой не подбросишь? С молодым человеком? Машина-то у тебя на ходу?
– Машины у меня, старик, все на ходу, – обрадовался случаю похохмить Ключиков. – И швейная, и стиральная, и натуральная. Только колеса я к ним, гы-гы, не приделал…
– Ну? – повернулся я к молодому человеку. – Слышал?.. Уж до такой степени нельзя в облаках витать. Надо хотя бы маломальское представление о жизни иметь. И еще в газету собрался… с этаким багажом.
Мальчик задумался. Вернее – взял тайм-аут. Думать он, кажется, вообще не умел. Посидел, уставя взгляд в пространство. И выдал:
– Тогда помогите мне устроиться в торговлю.
Новое дело! Я опешил.
– Вот это виражи! А почему в торговлю?
– Я стану воровать – заведу себе особняк и машину, – четко ответил мальчик. Легко так выговорил: «стану воровать» – как благонамеренное: «буду очень стараться».
«Сумасшедший! – осенило меня. – Маньяк!»
Как же я сразу не догадался? Должен был догадаться. Этот безумный взгляд, который я принял за бездумный. Эта его «малахольность». И то, как он не слушал мои наставления, а слушал всегда что-то далекое в самом себе. Точно – сумасшедший.
– Воровать-то вроде бы нехорошо, – осторожно заметил я.
– Но там все воруют, – возразил он. – Воруют и покупают машины… и особняки.
Поехало!.. В больном его мозгу была одна накатанная дорожка.
Я решил не спорить.
– Может быть… Может быть, и особняки… не знаю. Но – до поры до времени. Пока их не поймают. А их ловят. Вот пожалуйста, – у меня на столе лежал как раз большой судебный очерк о расхитителях. – Поймали восемь человек, дали всем вместе восемьдесят лет. В среднем – по десятке на брата. С конфискацией имущества… Не надо вам в торговлю. Вы неопытный, и вас посадят. Понимаете? И отнимут украденное… Да если не поймают… Вы же видите, какая сейчас кампания идет: проверяют людей, живущих не по доходам.
Насчет кампании я его не обманывал. Шла как раз такая. Приглашали куда положено некоторых, не в меру «упитанных», граждан. Интересовались: «Откуда дровишки?» Да он и сам должен был заметить – читал ведь газеты.
Впервые молодой человек заволновался. Черты его, всегда неподвижные, мгновенно исказились, полыхнуло смятение, подбородок беспомощно задрожал.
– В таком случае пусть мне разрешат выехать в Швейцарию!.. Почему меня не отпускают?!
Я не стал спрашивать, зачем ему в Швейцарию. Я теперь знал зачем. Догадывался. И он тотчас подтвердил мою догадку.
– Я бы там устроился работать, – сказал он cправляясь с волнением – женился бы на скромной, честной девушке, купил в рассрочку особняк и машину.
Все! Круг замкнулся. На колу мочало…
Сомнений больше не оставалось: паренек был капитально «задвинутым». Причем помешательство его, учитывая возраст паренька, было, пожалуй, уникалым.
Сумасшедшие в редакцию, случалось, забредали. Регулярно ходил седой и величественный автор эпохального романа «Война «Войне и миру», ведущий многолетнюю титаническую борьбу с графом Львом Николаевичем Толстым. Роман его состоял из тысячи части, каждая часть помещалась на отдельной блокнотной страничке, а носил он свое творение в холщовом мешке, как Велимир Хлебников. Появлялся иногда страшный старик Кудеяров, бывший рубщик мяса. Кудеяров жаловался на органы и на администрацию рынка. На Центральном рынке, под мясными прилавками, утверждал он, засели четыре диверсанта с радиопередатчиками, а зеленые лейтенантики из КГБ и молокосос директор не хотят в это поверить.
Но их «чокнутость» можно было как-то объяснить: судьбой, жизненными потрясениями, общественными катаклизмами, свидетелями которых, а возможно и жертвами, они были.
Мальчик же был «завернут» на бескрылой, тусклой, филистерской идее: особняк, машина, послушная жена в чистом передничке… И ради всего этого – готовность на любой труд: пусть нечистоплотный, пусть даже потогонный… Почему именно эта идея угнетала столь юный ум? Откуда, из какого такого эфира просочилась?.. Ведь совсем иным напряжением гудел тогда эфир.
С тех пор прошло двадцать лет…
Стае Подбельский недавно разбил четвертую машину, на этот раз «Волгу». Новенькую. Разбил очень убыточно, в свой карман. Он и раньше их колотил, но как-то так ловко, что платили за ремонт всегда другие. А на этот раз опростоволосился. Стае возвращал с загородной прогулки, имея на борту даму – то ли старую знакомую, то ли, наоборот, новую. Возвращались они рано утром в понедельник – знакомой надо было успеть на работу. Туман еще не рассеялся, и асфальт, после ночной росы, окончательно не просох. В одном месте дорогу им вздумали перебежать лоси. Семейство – бык и коровка. Стас прижал и озорно забибикал: хотел повеселить даму. А бык – матерый зверина – вдруг поскользнулся на влажном асфальте, упал на бок… У «Волги» поотлетало все: капот, крылья, внутренности. Лось же, сволота, вскочил как ни в чем не бывало и убежал в лес. Возможно, соскочил он вгорячах и побежал, как говорится, умирать, но все равно – счет ему, ни живому, ни мертвому, теперь не предъявишь.
А бывший наш главный редактор в прошлом году купил машину. «Ладу». Кстати, у Подбельского же и купил – после того, как Стасу на бензозаправке слегка помяли дверцы, а он исхитрился выторговать за это полторы тысячи компенсации. Ну, редактор-то знал, что машина исправна: они с Подбельским соседи по дачам, и Стас, конечно, не стал бы подсовывать бывшему шефу труху. Просто у него такой характер – он сам до первой заплатки ездит. А потом уже не может сесть за руль, у него все внутри сопротивляется.
Редактор купил машину, но ездить на ней не может. Пока он рос до нее, пока тянулся, экономил копейку – подкрались годы и болезни. Редактору не выдали права. «Сбылась мечта идиота», – грустно усмехнулся он. Раз в полгода к редактору приезжает шурин из города Кременчуга – специально берет неделю без содержания – и возит его на рыбалку. Редактор же из своей персональной пенсии оплачивает шурину дорогу туда и обратно.
А я сижу на крыльце особняка. Ну, особняк – не особняк, однако жить можно: две комнатки, верандочка да сверху еще надстройка – вроде мансарды. Терпимо, в общем.
Я сижу, отдыхаю. Вернее, жду, когда выветрится чувство собственной неполноценности, которое всегда охватывает меня на дачной дороге. Дело в том, что я пока безмоторный и хожу от магистрали до ворот нашего кооператива пешком. Если, конечно, не еду на такси. Я иду, сутулюсь, а справа и слева от дороги – особняки, особняки, особняки. И возле них – машины, машины, машины… Машины обгоняют меня, но я не оглядываюсь, хотя многие владельцы их мне знакомы. По крайней мере, в лицо. Здесь, на дороге, мы не равны и стараемся не подчеркивать этого неравенства. Если я оглянусь и кивну, мой кивок можно будет расценивать как просьбу подвезти. Я сразу превращусь в бедного студента-автостопорщика. А я давно не бедный студент, я, может быть, принципиальный противник автомобилизма. Поэтому я отворачиваю закаменевшее лицо в сторону. И они, издалека завидев мою спину, каменеют лицами.
Вот там, на территории нашего поселка, на своих шести сотках, мы сравняемся: когда я разгружу сумки и буду, заложив руки за ремень, прогуливаться меж грядок; и они, заглушив моторы, будут прогуливаться меж грядок. Мы станем оживленно перекликаться, толковать про виды на урожай, не исключено даже, что кто-то к кому-то будет приглашен в гости, на чарку рябиновой – и так до воскресного вечера, когда, на обратной дороге, наши лица опять закаменеют.
Я сижу не один. Подошел сосед, кандидат химических наук, добрый приятель, – покурить за компанию. У соседа – «Москвич», он приехал раньше меня и уже успел наработаться. Тренировочные брюки его и ковбойка – в налипшей стружке. Даже на старенький беретик залетел ломкий желтоватый локон. Сосед с весны строит финскую баню, настоящую сауну, сейчас заканчивает отделочные работы.
– На этой неделе закруглюсь, – говорит он, сбивая пепел крепким плотницким ногтем. – У тебя куска жести не осталось? Хочу козыречек над трубой выкроить…
Возле калитки притормаживает «Ниву» другой сосед – Сеня.
– Привет, бояре! – кричит он нам.
Мы вяло машем ему: дескать, привет и… катись, в общем.
Сеню мы не любим. У нас есть подозрение, что Сеня жулик. Хотя доказательств, конечно, нет. Да мы их и не ищем. Пусть доказательства ищет ОБХСС. Что именно крадет Сеня, трудно предположить. Работает он директором плавательного бассейна, а там всего и ценностей – вода и хлорка. Но что-то, должно быть, крадет. Или для него крадут. Во всяком случае, дружит Сеня с явными жуликами. Они иногда приезжают к нему в гости. На «Волге». Муж – завбазой: налитая, кирпичного цвета физиономия, с проколотыми тонким гвоздиком мутными глазками. Жена – завскладом; перекормленный сутунок в лопающихся джинсах; короткие, растопыренные пальцы в перстнях; многослойный подбородок настолько тяжел, что оттягивает нижнюю челюсть, не позволяя рту плотно закрыться. Дочка – школьница – с такими объевшимися глазами, будто она только что слопала килограмм шоколадных конфет и последняя конфета еще стоит у нее в горле.
Такая, в общем, красноречивая семейка, что сосед-кандидат, увидев их впервые, невольно воскликнул:
– Вот и господа воры приехали!
Кроме того, двоюродный брат Сени, гусь этакий, сбежал за границу. Устроился он там, говорят, неплохо: имеет особняк и машину. Правда, коттедж его расположен далековато от города, в ста восьмидесяти милях, и брату приходится снимать еще небольшую квартирку в центре, чтобы переночевать где было, если припозднишься на работе.
– Ну, так когда же докторскую защищать будем? – спрашиваю я соседа.
– Докторскую? – он задумывается. – Забуксовала докторская. Да и вообще… зачем она мне? В пятьдесят с хвостиком? То есть, это мне сейчас пятьдесят с хвостиком. А пока я ее добью, да защищусь, да утвердят… Доктор-пенсионер!.. Это, знаешь, как диплом о высшем образовании в полста лет. А у меня сейчас лаборатория. Тем перспективных лет на двадцать вперед. Парни меня уважают. Может, потому и уважают, что не пыхчу из-за докторской. Я ведь в институте единственный завлаб-кандидат. Еще кандидат, а уже завлаб – понимаешь? А другие – уже доктора, но еще завлабы. Есть разница?
«А действительно, зачем ему? – думаю я. – Квартира, машина есть, дача есть. Вот баню скоро достроит… Что еще?»
– Пойду, – говорит сосед. – Прострогну до ужина пару досточек. – Он поднимается. – Ну, а ты? Колеса-то – не собираешься заводить?
Это не ответный укол за докторскую. Он добрый человек и спросил просто так. Но, задав вопрос, напомнив о моей неполноценности, сосед вдруг вырастает надо мной, одновременно словно бы отдаляясь, и я, захваченный врасплох, бормочу фальшивым голосом:
– Да ну… лежать потом под ней…
– Машина, конечно, требует ухода, – соглашается сосед.
Он произносит это каким-то посолидневшим голосом, голосом старшего брата, снисходительно усмехающего неразумной беспечности младшего.
Сосед пробирается на свой участок, осторожно ставя ноги меж кустиков клубники, а я смотрю ему в спину – и в который уж раз снова вспоминаю нелепого парнишечку.
Теперь я часто о нем думаю.
Да сумасшедшим ли он был? И если да, то какое, однако, странное пророческое сумасшествие!.. А может, он был предтечей? Может, смятенным своим умом – или блаженно просветленным – он видел в нас тогдашних вот это наше будущее и потому хотел обрести его сразу, в залог под всю оставшуюся жизнь, что понимал: жизни оно не стоит…
