Текст книги "Опанасовы бриллианты"

Автор книги: Николай Томан

Соавторы: Иван Лазутин,Эмиль Офин,Израиль Меттер,Марк Ланской,Андрей Островский,Илья Лавров,Борис Рест
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

В комнате уже начинало попахивать гарью, но ни дочь, ни мать не замечали этого.

– Ты не горячись, Наташа. Пойми, как мать я не могу допустить ничего серьезного между тобой и Николаем. Вы никогда не будете вместе… А вот, если бы ты помягче и повнимательней относилась к Виктору, он давно бы сделал тебе предложение.

– Он уже дважды его делал, – выпалила Наташа.

– Как делал? А ты?!

– Я дважды отказывала и просила, чтоб он больше не приставал со своим сватовством. А вот Николаю я бы…

Сказав это, Наташа стыдливо опустила глаза. Так откровенно о своем чувстве к Николаю она говорила с матерью впервые.

– Девчонка! Ты все еще глупая девчонка! Боюсь только одного: когда ты повзрослеешь, будет уже поздно…

Пытаясь проникнуть в душу Наташи, Елена Прохоровна хотела держаться спокойно, но чем больше она этого хотела, тем сильнее в ней просыпалась жажда власти над дочерью, и это выводило ее из равновесия.

– Да, я забыла, – уже более спокойно сказала она. – Виктор сегодня приглашен к нам на пироги. – Сказала как бы между прочим, но с явным намерением подчеркнуть, что власть над дочерью полностью находится в ее руках.

– Кто его приглашал?

– Я.

– Сегодня вечером я иду с Николаем в театр.

– Сегодня вечером ты будешь дома!

– Нет. Я пойду в театр!

На эту дерзость Елена Прохоровна не ответила, и только прищуренные глаза ее говорили, что разговор между ними не закончен.

После напряженного молчания, закрывая двери спальни, Елена Прохоровна сказала упавшим голосом:

– Ну, что ж, поступай, как знаешь. Ты взрослая, а мать стара.

VIII

Часы на Спасской башне показывали половину первого ночи, когда Николай и Наташа возвращались из театра. Свернув с набережной, они медленно поднялись на Каменный мост. От фонарей на Москву-реку падали, дрожа и переливаясь на поверхности воды, огненные столбы.

Николай и Наташа остановились в нише каменного парапета.

Было тихо. Наташа смотрела вдаль, в темноту ночи и молчала. Молчать ей не следовало – она знала об этом хорошо, – но никак не решалась заговорить. А разговор предстоял тревожный, тяжелый. Под влиянием матери Наташа все больше и больше приходила к мысли, что Николаю надо переменить профессию. Об этом она и хотела сказать сейчас. Хотела и не могла.

Наконец решилась.

– Николай, – сказала она, – ты никогда не был рабочим?

Николай, не понимая значения ее вопроса, поднял на нее глаза. Наташа продолжала:

– А как бы хорошо было, если бы ты был рабочий, простой рабочий. Как бы я ждала тебя по вечерам! А ты усталый и чумазый вваливаешься в квартиру и просишь есть. Какие бы борщи я тебе готовила! Я уже купила «Книгу о вкусной и здоровой пище».

Прибегнув к этой маленькой женской хитрости, Наташа хотела избежать лобовой атаки в этом остром разговоре. Ее голос был настолько проникновенным и искренним – и прежде всего для себя самой, – что она поверила в истинность своих слов.

Мечтательно нарисовав картину их будущей жизни вдвоем, Наташа ласково закончила:

– Тебе уже двадцать шесть, а ты все еще, как ребенок. За тобой нужно смотреть, да смотреть…

– Сегодня я читала в «Комсомольской правде» очерк об одном каменщике. Он строит дома. И почему-то я подумала: если б ты работал с ним в одной бригаде, ты был бы, как он. Нет, ты был бы лучше его.

Наташа положила руки на плечи Николая. Взгляд ее умолял. Что-то новое, тревожное увидел Николай в этом взгляде.

– Коля, ну оставь свою работу. Сделай это для меня, ради нашего счастья. Иначе мы не можем быть вместе. Ты знаешь характер моей мамы. И ведь это не трудно: ты пойдешь на любой завод, даже в бригаду к этому знатному каменщику. Правда, милый? Ты сделаешь?

Наташа замолчала. Она смотрела в сторону, где строился огромный новый дом. О его размерах можно было судить по множеству электрических лампочек, рисующих на фоне ночного неба силуэт здания.

– Этот дом, – продолжала Наташа, – виден из окна моей комнаты. Когда мне станет грустно, я подойду к окну и увижу: там, высоко-высоко работаешь ты. Ну что ты молчишь? Почему ты такой мрачный?

Николаю было обидно и тяжело. Раньше она старалась убедить, доказать его ошибку в выборе профессии, кокетничая, дразнила его, а теперь она просила, умоляла. В ее тихом голосе звучало обещание, что за одну эту уступку она для него сделает все, что он захочет.

– Наташа, – тихо заговорил Николай, – через полгода, а может быть и раньше, этот дом выстроят и в него въедут жильцы. Бригада твоего знатного каменщика перейдет на другое место и там будет строить новый дом. И этот второй дом будет также выстроен, и в него, как и в первый, вселятся москвичи. Будет время, когда благородные потомки вспомнят этого знаменитого каменщика и поставят ему памятник на той самой набережной, где он заложил первые камни этого дома. Придет и такое время, и мы до него доживем, когда не будет ни тюрем, не будет, ты улыбаешься? Да, не будет и милиционеров. Все люди будут хорошие, честные, добрые. Не будет краж, убийств, безобразий… Тогда невесты не будут уговаривать своих женихов, чтобы они не возились с ворами и хулиганами… Но это не так скоро.

Николай говорил медленно, внешне спокойно. Но в этом видимом спокойствии Наташа читала глубокое волнение.

– А сегодня, – продолжал Николай, голос его стал жестким, – сегодня на задворках московских улиц подростки иногда играют в очко. Проигравшийся идет в магазин к кассам, рыщет по аллеям парка. И когда наступает удобная минута, против кошелька, в котором еще неизвестно, что есть, он ставит на карту свободу, а иногда и жизнь!

За спиной Николай услышал чьи-то шаги. Обернулся. Мимо проходил постовой милиционер. Суровое и худощавое, уже немолодое лицо постового говорило, что за плечами у него не один десяток лет напряженной и опасной работы.

– Вот видишь, – мягко сказал Николай, – сейчас уже глубокая ночь. Москвичи давно спят, а он будет всю ночь ходить по этому мосту. Твой молодой каменщик и его невеста могут без опасения встречать рассвет в самых отдаленных аллеях парка.

– Я умоляла тебя, чтобы ты оставил свою работу, я хотела убедиться до конца, что ты любишь меня, а ты… ты… – Наташа остановилась, ей хотелось найти особые сильные слова. Но эти слова не приходили. Тогда Наташа сказала: – Я хочу быть твоей женой, но не могу быть женой милиционера! Ты должен это понять и сделать выбор между мной и своей работой. И сделать это сейчас же!

– Мой отец был чекист, – медленно, с расстановкой проговорил он, – старый чекист. Погиб он на посту. С детства я хотел походить на него, походить во всем. Теперь я это могу. Я люблю тебя. И я люблю свою работу. Я хочу, чтобы моей женой была ты. Но я никогда не брошу свою работу. Никогда!

– Что ж, ты выбрал. Прощай, – печально, почти шопотом произнесла Наташа и пошла в сторону Александровского сада.

– Я провожу тебя.

Николай догнал ее и хотел сказать что-то еще, но Наташа строго и холодно посмотрела ему в глаза и так же строго отрезала:

– Прошу тебя, оставь меня в покое.

IX

Уже двое суток провел Захаров в поисках кондукторши. Часами ему приходилось томиться в проходных будках и диспетчерских комнатах первого и второго трамвайных парков. Детально были изучены графики работ кондукторов, поднята вся необходимая документация в отделах кадров, проведены десятки бесед с кондукторами, которые в ночь ограбления Северцева находились на линии. И все бесполезно. Ни в одной из кондукторш Северцев не признал той, которая везла его без билета в ночь ограбления.

Во втором часу ночи Захаров и Северцев, усталые и удрученные, вернулись на вокзал. Транспорт не работал, а добираться до дому пешком было далеко.

На голом дубовом диване время для Захарова тянулось необычайно медленно. Плохо спал и Северцев. Переворачиваясь с боку на бок, он, глубоко вздыхая и, причмокивая губами, делал вид, что спит. Захаров понял: Северцев просто не хотел показать, что и ночь ему не несет покоя.

Заснул Захаров перед самым рассветом, заснул тяжело, с головной болью. А когда проснулся, было еще только четыре часа утра.

Молоденький белобрысый сержант Зайчик, облокотившись на столик с двумя телефонными аппаратами, клевал носом. Непривычный к ночному дежурству, он с трудом выдержал рассветные часы, когда сон особенно сладок.

Северцев лежал у окна. Заложив руки под голову и вытянувшись во всю длину дубовой скамьи, он показался Захарову очень большим. «Спит или не спит?» – подумал сержант и стал пристально всматриваться в его лицо.

Не прошло и несколько секунд, как Северцев поднял веки, но поднял их не так, как это делает только что проснувшийся человек – постепенно, щурясь и моргая, а как человек, который закрыл глаза всего лишь на минуту.

– Не спится? – мягко спросил Захаров и, не дожидаясь ответа, выругался: – Дьявольски гудят бока.

Зайчик испуганно вздрогнул.

– Доброе утро, Зайчик, – приветствовал его Захаров.

Зайчик вскочил и начал расправлять под ремнем гимнастерку. В эту минуту он был особенно смешон и казался еще мальчиком, который хочет скрыть свою детскую сонливость перед строгим хозяином.

Зайчиком сержанта однажды назвал Григорьев. С тех пор все так и звали его этим именем.

Захарова Зайчик уважал. Больше всего в людях он любил справедливость, а отношение Гусеницына к Захарову он считал помыканием, верхом несправедливости.

В последней комнате Захаров увидел Гусеницына. Он сидел за столом и рылся в папке с бумагами. Веки его опущенных глаз были воспалены – видно, что последнее время Гусеницын мало спит.

«Чего он пришел в такую рань? Неужели опять завал в работе?» – подумал Захаров и громко поздоровался со всеми.

Старшина Карпенко ответил своим неизменным «доброе здоровьице»; он стоял, опершись плечом о косяк двери, и курил, Гусеницын сухо, не поднимая глаз, кивнул головой и еще сосредоточеннее углубился в бумаги.

– Как дела, сержант? – подкручивая кончики усов спросил Карпенко.

– Как сажа бела! – отозвался Захаров и, заметив, что лицо лейтенанта стало настороженным, подумал: «Вижу, вижу. Ждешь моего провала?».

– Ну, как, уцепился за что-нибудь? – допытывался Карпенко, в душе желавший Захарову только добра.

– За воздух, – пошутил Захаров.

– Так ничего и не наклевывается?

– Пока нет.

– Да-а-а… – во вздохе Карпенко, в его протяжном «да» звучало и товарищеское сочувствие, и легкий упрек за то, что Захаров взялся за слишком уж сложное дело.

Захаров и Северцев вышли из дежурной комнаты.

Вокзальный гул, монотонный и ровный, даже в этот ранний час напоминал гигантский улей. Улей этот Северцева давил и угнетал. Трое суток, которые он провел на попечении милиции, показались годом.

Алексей знал, что сегодня предстоит делать то же самое, что делали вчера и позавчера, – искать кондукторшу. Первый и второй трамвайные парки были изучены. Оставался третий.

Дорогой Захаров в какой уже раз расспрашивал Северцева о кондукторше, но сведения по-прежнему были скудны: пожилая, с громким голосом, в платке. На такие приметы ухмыльнулся даже шофер: почти все кондукторши в ночную смену подвязывают платки, а остановки выкрикивают громко, что есть духу.

Захарова одолевали тревожные мысли: «А что если и здесь впустую? Что, если Северцев ее не признает?» У трамвайного парка он отпустил машину и вместе с Северцевым направился к проходной будке.

Вахтером был седобородый, жилистый старикашка в стеганой фуфайке, быстрый и словоохотливый.

Документы, предъявленные Захаровым, старичок изучал внимательно и с какой-то хмурой опаской. А когда уяснил, что перед ним человек из уголовного розыска, то заговорил с таким почтением, что сержант подумал: «Этот расскажет, этот поможет…»

Михаил Иванович – так звали старичка – долго тряс руку Захарова.

– Э-э, сынок! Да я поседел в этой будке, тридцатый годок уже машет, как я здесь стою. Всех знаю, как свои пять пальцев. Явится новичок – биографию сразу не пытаю оптом, а потихоньку-помаленечку, за недельку, за две он у меня, как на ладони. И кто такой, и откудова, и про семью закинешь…

Захаров спросил у Михаила Ивановича: не помнит ли тот, кто из пожилых женщин работал в ночь на двадцать второе июня.

Михаил Иванович с минуту помешкал, достал из кармана большой носовой платок и громко высморкался.

– Как же не помнить, помню. В ночь на двадцать второе? Из пожилых? – старик смотрел в пол, что-то припоминая, и качал головой. – Только пожилых-то у нас порядком.

– А кто из них работает на прицепе из двух вагонов?

– Это смотря на каком номере.

– Номер трамвая не установлен.

– Это хуже, – протянул Михаил Иванович и, загибая пальцы, стал называть фамилии пожилых кондукторш, работающих на прицепе из двух вагонов. Таких оказалось шестнадцать.

– А не помните ли, кто из них в ночную смену повязывается цветным платком? – осторожно выспрашивал Захаров.

Михаил Иванович приложил прокуренный палец к жидкой бороденке и хитровато прищурился одним глазом, точно о чем-то догадываясь.

– Говорите, платок? Случайно, не клетчатый?

Захаров посмотрел на Северцева, и тот утвердительно кивнул головой. Михаил Иванович этого не заметил.

– Да, да, клетчатый, – ответил Захаров внешне спокойно и почувствовал, как сердце в его груди несколько раз ударило с перебоями.

– Неужели опять Настя в карусель попала? – И Михаил Иванович начал рассказывать о том, что знает Настю уже двадцать лет, и не было еще года, чтоб у нее чего-нибудь не случалось такого, за что ее не таскали бы по судам и прокурорам.

Захаров понимающе кивнул головой и вышел из проходной.

– Я на минутку, – сказал он в дверях и взглядом позвал Северцева.

Этот немой язык Северцев начинал уже понимать. У маленькой клумбы цветов, разбитой у входа в парк, они присели на скамейке.

– Следите внимательно за всеми, кто будет проходить в парк. Признаете ту, которую ищем, – идите за ней через будку. Идите до тех пор, пока я не окликну.

Захаров вернулся к Михаилу Ивановичу и попросил его, чтоб он подал знак, когда войдет Ермакова.

Михаил Иванович, гордый от того, что ему доверяют свои тайные дела люди из уголовного розыска, важно крякнул и понимающе – дескать, нам все ясно – провел ладонью по бороде.

Минут через пять народ повалил валом, Захаров внимательно всматривался в лица и одежду проходящих.

– Ну, как, Настенька, что дочка-то пишет? – услышал он голос старика и перехватил его многозначительный взгляд.

– Ой, Михаил Иванович, у кого детки – у того и забота. Уехала, и как в воду канула… Ведь это нужно – за два месяца только одно письмо!

– Да, что и говорить, – посочувствовал Михаил Иванович, – с малыми детками горе, с большими – вдвое.

За спиной Ермаковой молча стоял Северцев.

«Она, она!» – пронеслось в голове Захарова. Почти не дыша, слушал он разговор женщины с вахтером. «Держись, Гусеницын. Конец клубка в моих руках!» И вдруг ему вспомнилось властное и строгое лицо майора Григорьева: «Работай для пользы дела. Помни свой долг!..»

Дальше все шло так, как намечалось по плану. Согласовав с диспетчером подмену Ермаковой, Захаров допросил ее и был очень доволен, когда та спокойно и подробно рассказала, как двое суток назад, уже во втором часу ночи, к ней в вагон на повороте, недалеко от железнодорожной линии, на ходу вскочил высокий молодой человек с окровавленным лицом. Сошел он у вокзала.

Через двадцать минут все трое – Захаров, Северцев и Ермакова – подъехали к повороту трамвайной линии у остановки «Дубовая роща».

Место, где Северцев заскочил тогда в трамвай, Ермакова указала сразу. Большего сообщить она не могла.

Захаров поблагодарил кондукторшу за помощь и предупредил, что ее могут вызвать, если в этом будет необходимость. Шофер отвез ее на работу и вскоре вернулся с двумя понятыми.

…Северцев местность признал не сразу. Тогда, в ночь ограбления, ему все здесь казалось другим. В памяти неотвязчиво стояли зловещие картины дальних огней и ночь, душная звездная ночь… А сейчас было солнечное, свежее утро.

Захаров остановился, присел на пенек и закурил.

«При осмотре местности должна быть система. Бессистемными поисками, рысканьем можно испортить все дело» – вспомнилась ему несколько грубоватая, но ясная установка профессора Ефимова, старого криминалиста, лекции которого проходили при гробовой тишине.

Сержант решил вести осмотр по квадратам. Северцеву и понятым было предложено следовать в двух шагах позади.

Шаг за шагом, от дерева к дереву Захаров и Алексей прочесывали рощу. Двигались медленно, зорко всматриваясь в каждый камешек, в каждую сухую веточку, валявшуюся в росистой траве.

Выйдя к грунтовой дороге (Северцев не помнил, как трое суток назад он шел по ней), они возвращались назад и, так же медленно, так же молча, подавшись чуть в сторону, снова выходили к шоссе. И снова к грунтовой дороге…

Так прошло часов шесть. Солнце поднялось в зенит и палило нещадно, как оно только может палить в середине лета. Но Захаров не отчаивался. Бегло посматривая на клин необследованной рощи, он верил, что заветное место, где будет раскрыто новое звено, еще впереди, просто до него пока еще не дошли.

Мысленно рассуждая сам с собой. Захаров вдруг остановился и вздрогнул. Шагах в четырех от него лежали две скомканные и ссохшиеся от запекшейся крови тряпки, рядом – грязный носовой платок с синими каемками. Здесь же лежал размочаленный белый шпагат с окровавленной на концах бахромой.

Северцев медленно плелся позади, совсем не испытывая той уверенности, которая жила в Захарове. Если он о чем и думал в эти минуты, то только о доме, о больной матери, сочинял оправдание, которое придется ему высказать, когда на собрании будут разбирать вопрос об утере им комсомольского билета.

Поравнявшись с Захаровым, он остановился и увидел скомканные окровавленные тряпки.

– Здесь! – выдохнул глухо Алексей и сделал шаг вперед. Но Захаров остановил его:

– Не подходите близко.

Захаров раскрыл планшет. Приблизительный, в основных чертах план местности – три березки и тропинка, ведущая к шоссе, – был набросан за минуту.

К тряпкам и веревке Захаров пока не дотрагивался. Предварительно требовалось осмотреть место вокруг этих первых свидетелей преступления. Захаров не ошибся, полагая, что тут должны быть обнаружены и другие предметы. В примятой траве лежала светло-зеленая расческа и маленький, прокуренный мундштук янтарного цвета.

– Ваш? – Захаров повернулся к Северцеву, боясь, что тот ответит: «Да».

Но Северцев отрицательно покачал головой и с той же виноватостю, которая все эти дни сквозила в его голосе, тихо ответил:

– Я не курю.

Не понять было Северцеву, почему лицо Захарова после этого озарилось радостью.

В планшете оказался специальный зажим, которым Захаров закрепил мундштук так, чтобы не стерлись следы пальцев.

К расческе сержант подбирался, словно к спящей змее, которая может укусить, если ее взять не там, где полагается. В эти минуты Северцев не только разговаривать – дышать боялся. Он не представлял ясно, для чего Захаров делал все это, но понимал, что это нужно.

Рассматривая расческу на солнце, Захаров обнаружил на ее плоских боках серые отпечатки, оставленные чьими-то потными пальцами.

– Ваша? – обратился он снова к Алексею.

– Нет!

В планшете нашлось место и для расчески. Как и мундштук, она была закреплена торцами в особом зажиме.

Захаров опустился еще ниже к земле: он заметил, что трава была в бурых накрапах.

– Кровь, – сказал Захаров и, сорвав несколько таких травинок, положил их в блокнот.

Закончив предварительный осмотр и сфотографировав место преступления, он написал на листке бумаги номер телефона майора Григорьева и подал его Северцеву.

– Звонить умеете?

– Умею, – с готовностью ответил тот, стараясь хоть этим помочь сержанту.

То, что Северцев должен сообщить Григорьеву, было написано на этом же листке: «След найден. Жду у рощи. Захаров».

Когда Алексей ушел, Захаров сел на траву и закурил. В эти минуты он походил на золотоискателя, который после долгих и мучительных поисков напал, наконец, на такую жилу, где драгоценный металл лежит в самородках. Так аппетитно Захаров курил только на войне, в передышках между боями.

Сержант размечтался. Все вокруг было мирное, нефронтовое, а вот настроение каким-то маленьким отзвуком, тонким отголоском напоминало те далекие, отгремевшие боевые будни, которые имели особый вкус, свой особый цвет и запах. Так, отдаваясь памятью прошлому, он сидел, пока перед ним не появилась высокая фигура Северцева.

Вскоре пришла служебная машина. Из нее вышли Григорьев, Гусеницын и Зайчик. Последним вылез широкоплечий и небольшого роста парень с овчаркой.

У проводника собаки было скуластое монгольское лицо, черные, как смоль, стриженые волосы и раскосые глаза.

Ни о чем не расспрашивая, майор молча, с озабоченным лицом присел на корточки и принялся рассматривать тряпки, шпагат, траву. Все молчали. В уверенных движениях Григорьева было нечто тайное, непостижимое для других, но хорошо известное ему.

– Ясно, ясно, – проговорил он и, встав, отряхнул руки. – Пускайте собаку.

Проводник дал понюхать овчарке носовой платок, издал при этом гортанным голосом «След!» – это была команда, – и собака, покружив вокруг березок, рванулась в глубь рощи, к прудам, почти касаясь кончиком носа земли.

Григорьев, Гусеницын и Зайчик поспешили за собакой. Захаров и Северцев остались на месте – так распорядился майор.

Минут через десять вернулся запыхавшийся Зайчик и сказал, что след оборвался у стоянки такси. Переведя дыхание, он закончил:

– Майор приказал ждать вторую собаку.

Когда след старый или затоптан, собака зачастую теряет его или сбивается на ложный след. В таких случаях для проверки пускают другую собаку.

Вскоре на шоссе остановилась «Победа» и из нее выпрыгнула лобастая, с темной спиной овчарка. Собаку держал высокий, пожилой человек с длинным и узким лицом. Его тонкие руки, которые свободно болтались в широких рукавах белого кителя, еле справлялись с нетерпеливым псом.

Овчарку звали Палах. Это был красивый пес с внушительным экстерьером. После того, как ему дали понюхать носовой платок, он тоскливо завизжал, покружился на месте, и, как и первая ищейка, повел к шоссе. У кромки шоссе Палах повернул назад и, никуда не сворачивая, повел своего хозяина к прудам.

Становилось ясно, что грабители бежали врассыпную, чтобы в случае поисков сбить со следа.

Пока сержант думал, что же нужно будет предпринять, если след опять оборвется, снова прибежал Зайчик, обливаясь потом, он скороговоркой сообщил:

– И эта привела к стоянке такси. Майор приказал все забрать и идти к нему.

Захаров еще раз окинул взглядом место преступления, аккуратно завернул обнаруженные предметы в пергамент и, поблагодарив понятых, направился к парку. Только сейчас он почувствовал голод и усталость.

Недовольные потерянным следом, собаки досадно повизгивали. Палах то бросался к лесу, то тянул своего проводника назад и, извиваясь между машинами, всякий раз подводил к «Победе», стоявшей в стороне от других машин. Растерявшийся шофер – он был молод и, как видно, новичок в своем деле – сидел в кабине белее полотна и не знал, что делать: терпеливо ждать пассажира или подобру-поздорову убираться порожняком.

Майор заметил волнение шофера и успокоил его.

– Не обращайте внимания, молодой человек, это к вам не относится… – И, отойдя в сторону, хмуро добавил: – След потерян.

Оставалась еще одна надежда: мундштук и расческа. Об этом Захаров сказал Григорьеву, когда они вернулись в отдел. Майор внимательно рассмотрел эти находки и осторожно снова закрепил их в зажимах. Вызвав посыльного, он распорядился.

– Немедленно отправьте в научно-технический отдел.

Майор посмотрел на покрасневшие от бессонных ночей веки Захарова, на его ввалившиеся щеки.

– А что, если и эти отпечатки нам ничего не дадут? Предположим, что они принадлежат грабителям. Но ведь может быть и так, что преступники не имели еще ни одного привода! Это во-первых. Во-вторых, может быть, что отпечатки пальцев оставлены не грабителями. Может?

Майор испытующе посмотрел на Захарова.

Сержант уверенно выдержал его взгляд.

– Я учел и это, товарищ майор. Есть еще два пути. Первый – искать гражданина со светлыми волосами и свежим шрамом на правой щеке. Другой путь обнаружен сегодня. Теперь уже ясно, что грабители уехали на такси. В Москве три тысячи шоферов-таксистов. Цифра немалая! Но в ночь, когда был ограблен Северцев, работала тысяча водителей. Значит, две тысячи уже отпадают.

– Не забывайте, что это было три дня назад.

– У шоферов такси очень хорошая память на пассажиров. Они отлично помнят тех, кого везли даже неделю назад. А эта знаменитая тройка не могла не обратить на себя внимание. Они нервничали, спешили и, наверняка, хорошо заплатили.

Майор откинулся в кресле. Хотя кое-что из этого плана ему и самому приходило в голову, но он не мог, однако, не порадоваться сообразительности сержанта. «Молодчина! Умен!..» – подумал Григорьев и, встав, подошел к нему вплотную.

– Правильно. Только умей рассчитывать силы. А сейчас – отдыхать! Желаю удачи. – И уже тоном более строгим закончил: – Пока не выспишься – на работе не смей появляться!

– Есть, товарищ майор, – и Захаров вышел из кабинета.

Когда он спустился в дежурную комнату, лейтенант Ланцов молча подал ему свернутую вдвое бумажку. Это была телеграмма из хворостянского районного отдела народного образования. В телеграмме подтверждалось, что окончившему в 1948 году хворостянскую среднюю школу Северцеву Алексею Григорьевичу был выдан аттестат зрелости с золотой медалью.

Захаров бережно сложил телеграмму и положил ее в блокнот. Перед уходом он попросил:

– Товарищ лейтенант, прошу вас, когда Северцев придет с обеда, передайте ему, что завтра в десять утра я за ним приеду. Пусть ждет в дежурной.

X

Манежная площадь была залита утренним солнцем. Моховая улица выглядела особенно оживленной. Она звенела молодыми голосами, пестрела цветными нарядами девушек; отовсюду неслись возгласы приветствий, смех, шутки…

– Вот и университет. – Захаров показал на здание с большим стеклянным куполом.

Северцев в ответ только вздохнул.

Московский университет летом жил особой, напряженной жизнью. Со всех концов страны съезжалась сюда молодежь, чтобы померяться знаниями на экзаменах. Сколько бессонных ночей проведет какой-нибудь сибиряк за дальнюю дорогу, прежде чем увидит Москву, Кремль, университет… Не нужно быть робким человеком, чтобы на первых порах растеряться. Все, что когда-то схватывал одним лишь воображением – сейчас лежит перед тобой живое, под рукой. Смотри, любуйся, запоминай.

– А вот и юридический, – сказал Захаров. – Давайте заявление, будем соблюдать субординацию.

В узких коридорах юридического факультета маленькими группами стояли поступающие. Николай направился в деканат.

Северцев стоял возле дверей. Прислушивался. По обрывкам доносившегося разговора он понял, что декан упорствует.

И, действительно, разговор у Захарова был нелегкий.

– Не могу, не могу, – разводил руками декан. – Аттестата нет, а на слово верить не могу.

– Не верите словам, так верьте документам. Вот письменное подтверждение об ограблении. Вот телеграмма хворостянского РОНО. Наконец, если и этого мало – я могу пригласить в кабинет самого потерпевшего, – настаивал Захаров.

– Нет, нет, пожалуйста, не беспокойте товарища. Я верю вам, уважаемый, но до тех пор, пока не будет подлинников необходимых документов, всякий разговор излишен.

– Да, но во всяком правиле есть исключения. Я об этом слышал на ваших лекциях, профессор.

– Исключение может санкционировать ректор.

– Хорошо. Я обращусь в ректорат, а если потребуется – и в Министерство высшего образования. Пожалуйста, напишите свою резолюцию об отказе.

Декан еще раз пробежал глазами заявление, медленно обмакнул перо в чернильницу, но, не написав ни слова, положил ручку и молча отошел к окну.

– В моей практике это первый случай. Беспрецедентный случай!

– Нет, случай не беспрецедентный. О таких случаях и о таком отношении к людям говорил в свое время Ленин.

– Что вы имеете в виду?

– Формально правильно, а по существу – издевательство. Прошу вас, профессор, напишите ваш отказ.

– Да, но ведь я… я не отказал категорически. Я только довел до вашего сведения, что подобных случаев в своей практике я не встречал. Я готов помочь товарищу Северцеву. Простите, ваша фамилия?

– Захаров.

– Давайте, товарищ Захаров, пройдем вместе к ректору и там решим этот вопрос.

К ректору пошли все трое: декан, Захаров и Северцев. Когда проходили университетский дворик, на котором была разбита пышная клумба, Алексей окинул взглядом желтый корпус с лепными львами над окнами и в душе его вспыхнул проблеск надежды: «А что, если придется здесь учиться?», «Что, если примут?».

Приемная ректора была полна посетителей. Отцы и матери, детям которых было отказано в приеме, сидели с озабоченными лицами и, очевидно, в десятый раз повторяли про себя те убедительные мотивы, с которыми они обратятся к ректору. Юноши и девушки с грустными лицами стояли здесь же, рядом с родителями, и молчаливо переминались с ноги на ногу. Худенькая секретарша, по привычке не обращая внимания на посетителей, стучала на машинке.

Декан и Захаров сразу же прошли к ректору.

Вскоре пригласили и Северцева. В просторном кабинете ректора Алексей почувствовал приятный, освежающий холодок. Из-за длинного Т-образного стола привстал невысокий лысый человек с добрым и немолодым лицом, на котором особенно выделялись печальные и умные глаза.

В первые секунды Северцев растерялся. Не таким он представлял себе ректора, да еще академика с такой известной фамилией.

Забинтованная голова Алексея произвела на ректора удручающее впечатление. Он сочувственно произнес:

– О, разбойники, как они вас!..

Декан Сахаров глубоко сидел в мягком кресле и рассматривал Северцева молча, через пенсне в золотой оправе.

Пододвинув к себе заявление, к которому была подколота телеграмма хворостянского РОНО, ректор размашистым почерком написал на левом верхнем углу резолюцию и нажал кнопку звонка.

Вошла секретарша.

– Включите в приказ, – распорядился академик.

Мельком Алексей увидел: «Зачислить со стипендией…» Вряд ли когда-либо чувствовал он такой прилив радости, какой охватил его в эту минуту.

Академик встал из-за стола. Потирая руки, он улыбнулся доброй улыбкой.

– Ну вот, все и утряслось. Считайте себя, товарищ Северцев, студентом-юристом. В выборе друзей будьте осмотрительны. Не ищите их на вокзалах.

– Спасибо, – тихо ответил Алексей.

– Спасибо не мне, а товарищу Захарову. Вам повезло, молодой человек, что у вас такой опекун. А сейчас идите к председателю профкома, расскажите свою историю, там вам помогут. Будьте здоровы!

XI

Оставив Северцева на попечение члена профкома, Захаров, довольный и веселый, остановился у будки телефона-автомата.