Текст книги "Воскрешение из мертвых (Повести)"

Автор книги: Николай Томан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

22

Снова собираются у Рудакова Анатолий Ямщиков, Настя Боярская и Валя Куницына. Олег сообщает:

– Позвонил Андрей. Его дед Дионисий уговорил ректора духовной семинарии послать Корнелия Телушкина на весь день к епархиальному архиерею. У Дионисия Дорофеевича контакт с привратником особняка, в котором заточен Вадим.

– Заточен? – удивляется Анатолий.

– Почти. Во всяком случае, Вадим на улицу не выходит, так что, может быть, Телушкин его и не выпускает. А завтра будет возможность проникнуть к нему и поговорить. Расшевелить его и объяснить, в чьи руки он попал. Андрей считает, что это смогу сделать только я. И если вы того же мнения…

– Нет, я не того же мнения! – восклицает Валя. – Ты извини меня, но с этой задачей тебе не справиться.

– Почему же? – хмурится Рудаков. – Вадим всегда уважал меня, и Андрей считает…

– А я этого не считаю, – упрямо трясет головой маленькая Валя. – Я лучше знаю Вадима, чем Андрей. И тебя тоже знаю достаточно хорошо. Пожалуйста, не обижайся только, дело слишком серьезное…

– Но почему такое недоверие ко мне?

– В самом деле, Валя, с чего это ты вдруг?… – вступается за Олега Анатолий.

– Почему – вдруг? Вы просто не знаете, в каком состоянии Вадим. На него никакие доводы Олега не подействуют. Ему сейчас не доводы нужны, а хорошая встряска. Ты сможешь его встряхнуть, Олег?

– Что ты имеешь в виду под встряской?

– Не переносный, а буквальный смысл этого слова. Взять, как говорится, за грудки и всколыхнуть. Пожалуй, даже дать по морде, а это сможет сделать только Анатолий.

– Да я ему не только по морде, – вскакивает Анатолий, – я могу его и вовсе пришибить, если только он…

– Ну, знаете, – прерывает Ямщикова Настя, – это же не серьезно. Что мы собираемся – выручить его или проучить?

– А я повторяю – нужно знать, в каком состоянии Вадим, – стремительно поворачивается к Насте Валентина. – Он невменяем. В каком-то смысле даже почти мертвец. Рассудок его отключен, работают только мышцы да органы пищеварения. А Олег начнет ему…

– Ничего я не начну! И вообще не напрашиваюсь в Иисусы, чтобы воскрешать мертвых…

– Уже и обиделся! – укоризненно качает головой Валентина. – А ведь мы когда-то твоей выдержке завидовали.

– В самом деле, ребята, может быть, взяться за Вадима мне? – спрашивает Анатолий, вопросительно глядя на Олега.

– Что ты на меня смотришь? – недовольным тоном говорит Олег. – Как все решат, так пусть и будет.

– Только вы его не пришибите там, Толя, – просит Настя.

– Ну, я вижу, все за Анатолия, – взяв себя в руки, заключает Рудаков. – Жаль, Татьяны Петровны нет, она бы это не одобрила.

Вадим, похудевший, небритый, с всклокоченными волосами, будто его только что подняли с постели, удивленно смотрит на Анатолия, не то не узнавая, не то глазам своим не веря.

– Ну, как ты тут живешь, в этой крысиной норе? – спрашивает его Анатолий. – Узнаешь ли еще старых своих друзей?

– Друзей? – переспрашивает Вадим.

– А кого же еще? Или ты теперь со священнослужителями только? Крест-то тебе выдали уже? Повесил его на шею? За сколько же сребреников предал нас? Какое жалованье тебе тут положили?

– Да что ты говоришь такое? Кого я предал?

– Всех! Меня, Олега, Андрея, а главное – Варю.

– И Варю?

– Да, и ее.

– Да ты!… Да как ты смеешь?

– Смею, Вадим. Именем Вари смею сказать тебе это.

Маврин ошалело смотрит на Анатолия, с трудом вникая в смысл его страшных слов.

И вдруг глаза его наливаются кровью, и он замахивается на Анатолия.

– Только это тебе и остается, иуда, – спокойно произносит Анатолий, не пытаясь защищаться.

– Да я тебя за такие слова!… – хрипит Маврин, все еще не опуская поднятой руки. – В жизни своей никого не предавал, а ты? Что вы, черт вас побери, вцепились все в меня?…

– Не богохульствуй, Вадим, на тебе крест святой.

– Да нет на мне никакого креста! – рвет ворот рубахи Маврин. – Никакой я веры не принимал и никого не предавал!…

– Прости меня, Вадим, но ты же форменный кретин. Как же тогда, скажи, пожалуйста, понимать твое рабство у Корнелия? Ты же тут, как средневековый невольник под охраной какого-то капуцина, вкалываешь на своего бывшего босса…

– Какого капуцина?

– Ну, бывшего монаха Благовского монастыря, который тут тебя стережет. Я еле прорвался к тебе мимо этого цербера. Да и не в страже твоей дело. Как же ты опять в холуях у Корнелия оказался? Забыл разве, сколько крови он Варе испортил? А ты к нему снова… Нужно же так надругаться над памятью Вари! Мы его ищем чуть ли не по всему Советскому Союзу, а он тут в архиерейском подвале подонку этому религиозные фальшивки какие-то мастерит, чтобы с их помощью веру в бога укреплять.

– Что ты несешь, Анатолий?…

– Думаешь, что Корнелий твой сан духовный получил да отцом Феодосием стал именоваться, так от шакальих повадок своих отказался? Не так-то просто от этого избавиться. По себе можешь судить…

– Как это – по себе?

– Каким ты был, таким, выходит, и остался, и все Варины труды – насмарку.

– Замолчи сейчас же, Анатолий! – снова замахивается на Ямщикова Маврин.

– А ты бей, раз уж руку поднял. Ты уже вогнал Леонида Александровича в инфаркт, кончай теперь и меня.

– В какой инфаркт?

– В такой, от которого богу душу отдают. Леонид Александрович ведь думал, что ты из-за Вариной смерти с собой покончил.

Вадим трет лоб, силясь понять смысл сказанного.

– Как же так?… – шепчет он чуть слышно. – Почему из-за меня? Кто я ему такой?

– Как – кто? – кричит Анатолий. – Ты муж его племянницы! И не потому только. Он вообще к тебе привязался…

– Жив он хоть?

– Пока жив.

– Если он действительно из-за меня, то сообщи ему, что и я жив. И вообще всем: Олегу, Андрею, ребятам на заводе…

– Нет, ты для нас все еще мертвец, хуже мертвеца. Пусть уж лучше Леонид Александрович думает, что ты мертв, чем узнает, кем ты стал.

– А что я сделал такого? Просто от соболезнований ваших, от самого себя хотел сбежать…

– Куда? В тихую обитель, в лоно духовной семинарии? А точнее, снова в компанию Корнелия. Для него ты такая находка, какую ему только сам черт мог подкинуть. Тихий, безмолвный, ко всему безразличный и мастер на все руки. Надо же, чтобы так повезло!

Вадим постепенно приходит в себя и заметно преображается. В его потускневших глазах появляется осмысленное выражение.

– Корнелий, значит, снова затевает что-то? – спрашивает он Анатолия. – Мне он сказал, что какие-то древнецерковные рукописи хочет восстановить. Не вижу в этом ничего преступного…

– Зачем же тогда секретность такая? Почему тайком, в погребе? Рукописи эти с помощью архиерея или самого патриарха можно ведь в любой типографии отпечатать. Печатают же они где-то свой «Журнал Московской патриархии» да и другие духовные книги.

– Эти на древнецерковнославянском. Говорит, что таких шрифтов ни в одной типографии нет.

– А что хоть печатать будешь, знаешь ли?

– Не знаю. Мне только печатную машину нужно наладить, а уж остальное они сами.

– Какую машину?

– Раздобыл Корнелий какую-то допотопную. Видел я, как на таких подпольщики в кинофильмах листовки свои печатали. Все вручную.

– Так ведь и он какое-то подпольное дело затеял и будет, наверное, не только религиозные фальшивки печатать. Может быть, даже и антисоветчину.

– Да не станет он этим заниматься! Большой ведь срок получил за прежнее и закаялся небось…

– Теперь будет поосторожнее. А в случае чего, на тебя сможет все свалить.

– Ну, на это пусть не надеется! Это уж придется ему без меня… Я уйду отсюда вместе с тобой.

– Ты, значит, уйдешь, а он пусть печатает всякую антисоветчину?

– Научи тогда, что же делать?

– Посмотри на это Вариными глазами и сам увидишь, в чем твой долг. Можно разве оставить тут Корнелия, чтобы он…

– Ты прав, Толя! Нужно как-то ему помешать. Я сейчас взломаю замок на погребе, и мы…

– Так он, значит, и тебе не доверяет? Ключа даже не оставил. Закрыл все от тебя, как от милиции. Ломать, однако, мы ничего не будем. Ты останешься тут и будешь…

– Нет, больше я не буду!

– Это ты забудь, Вадим! Хочешь вернуться к людям – живи по девизу «надо», а не «хочу – не хочу». Принимаешь такое условие?

– Принимаю, – не очень охотно молвит Вадим.

– Ну, тогда веди себя как и до сих пор – ник чему никакого интереса. Нет тебе ни до чего дела. Делай, что прикажут, и не задавай вопросов. Повозись только с его печатной машиной подольше, а потом заяви, что тебе одному ее не починить, что нужен помощник и что ты знаешь надежного парня, который…

– Но ведь я уже почти все там наладил.

– Незаметно сломай что-нибудь и проси помощника. Скажи, что на твоем заводе есть парень, который за деньги все, что угодно, сделает. Словом, все нужно так организовать, чтобы твоим помощником оказался я. А уж мы вдвоем доведем это дело до конца. До естественного во всех отношениях конца «отца Феодосия». Завершилось чтоб на этом его эволюция на поприще авантюризма.

– Я попробую…

– Не попробуешь, а сделаешь все, как надо, понял?

– Понял… Сообщи только Леониду Александровичу, что я жив…

– Повторяю – что ты жив, это нужно еще доказать делом, – обрывает Вадима Анатолий. – Об этом не забывай. Связь будем поддерживать через Андреева деда Дионисия или через охранника твоего, монаха Авдия.

– Но ведь ты же сказал…

– Это я слегка сгустил краски. На него можешь положиться, как и на Дионисия.

– Андрей тоже, наверное, здесь? Все вы тут из-за меня…

– Мы искали только тебя, но раз оказалось, что орудует тут такой проходимец, как Корнелий, мы его не оставим в покое. Ну, будь здоров, Вадим!

– Передай привет ребятам и Леониду Александровичу, а я постараюсь…

– Ладно, я в этом не сомневаюсь.

23

Корнелий возвращается от епархиального архиерея в шесть вечера. Доложив ректору о результатах поездки, он спешит в особняк Троицкого.

– Ну как наш отшельник? – спрашивает он Авдия, подметающего двор. – Что делал в мое отсутствие?

– Почти все время почивал.

– Обедал?

– Поначалу не желал. Мотал головой и ругался. Я не стал принуждать. Голод, однако, не тетка. Съел отшельник этот все, что я на его столе оставил.

– Никто не заходил?

– Врата и калитка у меня все время на запоре, отец Феодосий.

– Спрашивал тебя Вадим о чем-нибудь?

– Ни слова не молвил. И чего так замкнулся – не могу уразуметь.

Корнелий, не удостоив Авдия ответом, торопливо идет в дом. Вадим лежит на старинном диване лицом к стене.

– Привет, старина! – бодро произносит Корнелий. – Сколько же, однако, можно спать?

– А я не сплю, – не поворачиваясь, отзывается Вадим.

– Бессонницей, стало быть, страдаешь, – шутит Корнелий. Ему хочется растормошить Вадима, заинтересовать предстоящей работой. – Мне Авдий докладывал, как ты тут храпака задавал. Отдохнул, значит, вволю, давай тогда за дело! Повернись хоть, о серьезном хочу с тобой поговорить.

– Я и так хорошо слышу.

– Ну ладно, слушай так, только повнимательней. Шрифты, какие мне нужны были, привезут сегодня. Дело, значит, только за станком. Там ведь пустяки остались?

– Пустяки-то пустяки, только мне их не одолеть.

– Чего это вдруг? – удивляется Корнелий. – Почему вчера не сказал? Все вроде шло гладко…

– Простую работу делал, потому и гладко. Теперь самое трудное осталось.

– Да повернись же ты ко мне наконец! – злится Корнелий. – Что это за фокусы такие?

Вадим медленно поворачивается и говорит, не повышая голоса:

– Ты на меня не ори, я тебе не Авдий.

– Я вообще ни на кого не ору, – уже спокойно произносит Корнелий. – Даже на Авдия, хоть он и глуховат. На тебя и вовсе нет причины. Не понимаю только, что это ты вдруг?…

– Почему – вдруг? Просто забыл сказать, что к самому трудному подошел. Думал, что справлюсь. А сегодня поразмыслил и решил, что надо просить чьей-то помощи, а то как бы не напороть…

– Нет, Вадим, об этом не может быть и речи. Никого я больше к этому станку не подпущу.

– Я знаю одного очень толкового и надежного человека…

– Давай не будем больше об этом!

– А печатать кто же будет?

– Об этом пусть у тебя голова не болит.

Вадим не задает больше вопросов, Корнелий тоже молчит. Потом не выдерживает и спрашивает:

– Тебя не интересует, что печатать будем?

– Не интересует.

– Ну и равнодушное же ты существо. Я думал, что тебе Варя твоя…

– О Варе ты не смей!… – повышает голос Вадим.

– Извини, я не хотел тебя обидеть. А когда работать пойдешь?

– Когда прикажешь.

– Я тебе не приказываю, Вадим, а прошу. И постарайся, пожалуйста, обойтись без посторонней помощи.

– Постараюсь.

– Я сегодня в епархии посоветовался кое с кем, очень заинтересовались там нашей идеей. Если нам удастся ее осуществить, мы с тобой знаешь как прославимся!

– Мне слава ни к чему. Пусть уж она тебе одному…

– Ладно, я не откажусь, – усмехается Корнелий. – В Москве я посмотрел недавно западногерманский фильм «Воспоминание о будущем». Более грубой подтасовки фактов мне еще не приходилось видеть. Снято, правда, эффектно. Но посуди сам, прилетают инопланетяне на нашу Землю во времена египетских фараонов, и что, ты думаешь, демонстрируют землянам? Высокую науку и технику? Ничуть не бывало! Они сооружают на Земле все то, что и без них умели делать народы того времени: обелиски, храмы и колодцы. Ну разве не смешно?

– Мне не смешно и вообще не интересно, – уныло отзывается Вадим.

– Тебя наука вообще никогда не интересовала, а из меня мог бы выйти не только никому пока не известный богослов, а крупный, может быть, даже знаменитый ученый.

– Так в чем же дело? Почему же ты не стал ученым?

– Терпения не хватило. Слишком спешил жить, когда нужно было учиться, а теперь уж поздно… Но слушай дальше. Я опять об этом «Воспоминании о будущем». Чего стоит в нем одно лишь утверждение о «расшифровке» буддийских рукописей. Буддийская литература создавалась ведь в историческое время и переводилась на многие языки. Читают ее в оригинале многие специалисты. О какой же расшифровке может в таком случае идти речь? Нет, это все предельно несерьезно…

– Ей-богу, Корнелий… Прости, пожалуйста, Феодосий, – морщится Вадим, – мне это неинтересно.

– Ну, в общем, потряс меня этот фильм своей наивностью и порадовал. Порадовал тем, что я иду по иному пути. Не поднятием тяжестей, как в том фильме, потрясут мои «пришельцы» землян, а знаниями, высокой наукой. Я тебе показывал формулу эквивалентности массы и энергии (Е равняется т на с в квадрате). Она, правда, в древнецерковной рукописи записана римскими цифрами, как дефект массы, но, в общем-то, это почти одно и то же.

– Зря ты мне это. Сам же сказал, что в науке я не очень…

– А мне и не важно, чтобы ты понимал, это я сам себя проверяю.

Он достает из кармана небольшую, типа молитвенника, книжку и торопливо листает ее.

– Ага, вот! На Западе пишут, что атомная энергия разоблачила пустоту материализма. Бедняги коммунисты, верившие в материальность мира, утратили твердую почву под ногами. Если бог захочет, он сможет превратить любое количество вещества на Земле в пылающую энергию, ибо все ядра атомов представляют собой твердую энергию, и потому материя может превращаться в огонь.

Корнелий некоторое время переваривает смысл прочитанного, потом со вздохом произносит:

– Ну, это очень уж наивно. Пожалуй, даже глупо. Как они, однако, представляют себе превращение богом вещества в пылающую энергию? Допустим, однако, что бог, превратив материю в энергию, покарает этим коммунистов и атеистов, ну, а верующие куда же денутся, когда будет полыхать наша планета? Слушай, что они еще пишут: «Бог мыслит мир и творит его, реализуя в материи свои идеи…» Ты видел кинофильм «Солярис» по Станиславу Лему?

– Не помню даже, когда был в кино.

– Наверное, бог, по этой книжонке, подобен океану в «Солярисе», материализующему тайные мысли прилетевших исследовать его ученых Нет, это рискованно преподносить нашим прихожанам, более активно, чем ты, посещающим кино. Они станут слишком примитивно представлять себе бога. А вот высказывания бельгийского математика Леметра о «красном смещении» и «расширяющейся Вселенной» стоит упомянуть. Это уже прямое доказательство «начала мира» и возникновения Вселенной, а стало быть, и явный «акт творения». Жаль, что время этого творения не совпадает с библейским.

Полистав книжку, Корнелий продолжает:

– Тут есть и цитатки из Альберта Эйнштейна, которые можно истолковать в пользу всевышнего. Я, правда, прочел недавно статью его в связи с какой-то годовщиной со дня смерти Коперника. В ней он заявляет: «С радостью и благодарностью мы чтим сегодня память человека, который больше, чем кто-либо другой на Западе, способствовал освобождению умов от церковных оков…» Это уже не в пользу не только церкви, но и бога. Так ведь всем известно, что великий физик любил пошутить даже над богом. Сказал же он как-то, что бог – это что-то газообразное…

– Он, я вижу, не защитник божий, а богохульник. Зачем же они его в эту книжку? – спрашивает Вадим.

– Ну, это смотря какую цитатку из Эйнштейна привести и как истолковать. Зато имя-то какое громкое! Ученые почти все ведь безбожники. Во всяком случае, вреда богу от них больше, чем пользы. Даже те, которые искренне в него верят, объективно подрывают веру в него. Очень метко Энгельс, кажется, сказал, что с богом никто не обращался хуже, чем верующие в него естествоиспытатели.

– Но ведь и ты собираешься с помощью цитаток…

– Каких, однако!

Корнелий довольно потирает руки:

– Нужно будет покопаться хорошенько в древнецерковнославянских рукописях, не сомневаюсь, что найдутся в них какие-нибудь высказывания «пришельцев» и о «красном смещении» и о «расширяющейся Вселенной», подтверждающие сотворение мира всевышним. Это будет повесомее перетаскивания «пришельцами» каменных идолов на острове Пасхи! Пошли теперь к печатной машине. Нужно ее поскорее наладить. Ей предстоит немало потрудиться для реабилитации могущества всевышнего.

24

Татьяна пробыла в Одессе целую неделю. Ни ей, ни коллегам полковника Корецкого так и не удалось увидеть в порту магистра Травицкого. Он перестал ходить даже на Приморский бульвар. Но за день до отъезда Груниной из Одессы в областное Управление внутренних дел пришел матрос с итальянского судна и заявил, что он помог неизвестному пассажиру, сошедшему с этого судна, передать чемодан с типографским шрифтом какому-то советскому гражданину, ожидавшему их в подъезде одного из домов на улице Гоголя.

– Поверьте мне на слово, я ни за что не стал бы этого делать, – заявил итальянский матрос полковнику Корецкому. – Я слишком уважаю вашу страну. Но меня заставил сделать это один из помощников капитана. Вам я могу признаться, что попался ему однажды с контрабандным товаром (не в вашей стране, конечно). С тех пор помощник капитана держит меня в своих руках. Стоит отказаться выполнить какое-либо его приказание – сразу грозит выдать полиции.

– Как вам стало известно, что в чемодане шрифт? – спросил Корецкий.

– Я же понимал, что в нем что-то недозволенное, но догадаться, что именно, конечно, не мог. По всему чувствовалось, однако, что какой-то металл. И тогда я схитрил. «А что в чемодане? – спросил я того типа, с которым шел. – Уж не золото ли? Если золото, я отказываюсь нести его дальше. Я честный итальянский патриот и не позволю, чтобы из моей бедной страны вывозили золотой запас в богатый Советский Союз…» Тот тип стал меня ругать. Тогда я бросил чемодан и пошел в сторону порта. Чемодан был слишком тяжел, чтобы нести его одному. Пассажир вынужден был вернуть меня и показать, что в нем такое.

Они передали чемодан каким-то людям, которых матрос в темноте не мог как следует разглядеть, один из них, однако, по описанию матроса, напоминал магистра Травицкого…

– А если это так, – заключила Татьяна, – то этот шрифт должен оказаться скоро в Благовской семинарии.

Все это она сообщила подполковнику Лазареву, вернувшись в Москву.

– Я тоже так полагаю, Татьяна Петровна, – соглашается с нею Евгений Николаевич. – У Телушкина уже все готово для печатания подпольной религиозной литературы. По сообщению Дионисия Десницына, Корнелий раздобыл где-то старую печатную машину, и сейчас она у него на полном ходу. Восстанавливать ее пришлось Маврину одному, так как Корнелий категорически возражал против приглашения кого-либо еще. Так и не удалось подключить к этому Анатолия Ямщикова.

– Что же мы будем делать дальше, Евгений Николаевич? Вы советовались с комиссаром Ивакиным?

– Решено не поднимать лишнего шума и не производить ареста Телушкина в семинарии…

– Но ведь его типография не в семинарии? – перебивает Лазарева Грунина.

– Все равно это владение семинарии. Когда будет нужно, мы поставим в известность их руководство, и они сами разоблачат Телушкина.

– А они не замнут этого дела?

– Его уже невозможно замять. Телушкин тоже никуда от нас не уйдет – особняк архиерея Троицкого находится под наблюдением местной милиции.

О том, что не Рудаков, а Анатолий Ямщиков встретился с Вадимом, Татьяне стало известно от самого Олега.

– Знаешь, – сказал он ей, – вначале я очень расстроился из-за этого…

– Хотел предстать передо мной героем?

– Если честно, то в какой-то мере было и это. Но главное – не сомневался, что сделаю это лучше опрометчивого Анатолия. Должен, однако, признаться – он отлично справился со своей задачей.

И Олег, ничего не скрывая, рассказал ей, как решался вопрос его друзьями. Не утаил даже обидных слов в свой адрес Вали Куницыной.

– Так тебе и надо! – рассмеялась Татьяна. – Надеюсь, ты не затаил на нее злобы?

– Сказать, чтобы я был рад ее оценке моей персоны, было бы неправдой, но я все же пригласил ее на нашу свадьбу и надеюсь, что ты…

– Мог бы не задавать мне такого вопроса. Валя прекрасный человек и настоящий наш друг. Ну, а от Вадима какие вести?

Олег подробно сообщает ей все, что поступило от Маврина по цепочке Авдий – Дионисий – Андрей.

…В тот же день Татьяна созванивается с профессором Кречетовым и просит разрешения зайти к нему.

Едва она переступает порог его квартиры, как под ноги ей бросается маленький, серый, с темными тигровыми полосками котенок.

– Берегите ноги, Татьяна Петровна! – встревоженно кричит Леонид Александрович.

– Неужели такой свирепый? – удивляется Татьяна.

– Шалун ужасный. На днях принес его мне академик Иванов. Сказал, что это помесь простого серого кота с сиамской кошкой. Внешним видом он в папу, но с сиамским темпераментом. Теперь весь день по моей квартире носится этот тайфун из шерсти и множества остреньких коготков. Все летит вверх дном. В том числе и рукописи с моего стола.

– И как же вы с ним уживаетесь?

– Первые три дня думал, что не выдержу. Звонил Иванову, просил забрать. Но он был занят, пришел только на пятый день.

– И что же?

– А за пять дней привык я к этому чертенку. Хотел однажды отлупить. Взял в руки, а он сжался в комочек и поет. Как я мог его после этого наказывать? И знаете, он не глуп, все понимает. Во всяком случае, когда я сажусь за стол работать – носится по другой комнате, а ко мне приходит только спать. Взберется на колени, помурлычет немного и засыпает мертвым сном… Но что я с вами об этом малыше, вы, наверное, по серьезному делу, извините, ради бога!

– Бога вы вовремя помянули, – смеется Татьяна. – Именно о боге будет речь. Точнее, о богословах.

И Татьяна рассказывает Кречетову о своей поездке в Одессу и встрече с бывшим семинаристом Фоменко. Потом она достает записку Владимира и протягивает ее профессору.

– А что, если я попробую, – улыбается Леонид Александрович, – перечислить вам все вопросы одесского семинариста, не глядя в его записку? Это не так уж трудно. Методы так называемых клерикальных «доказательств» существования всевышнего с помощью «современного естествознания» давно нам известны. Это, наверное, «тепловая смерть Вселенной», «расширяющаяся Вселенная» или так называемый «взрыв во Вселенной». Ну и, конечно, «соотношение неопределенности» квантовой физики? Угадал?

– Угадали, Леонид Александрович! Там и еще кое-что, но эти вопросы, видимо, самые главные.

– Но сколько же можно об одном и том же! – восклицает профессор Кречетов. – Уж не одно десятилетие они об этом говорят и пишут, хотя не только философы-марксисты, но и многие западные ученые разоблачают их. Известный английский астрофизик Эддингтон, например, хоть и является видным представителем физического идеализма, но, говоря об использовании богословами наблюдений за галактиками, на основании которых была создана теория «расширяющейся Вселенной», заявил: «Эти данные долгое время использовались против распространения материализма. Они рассматривались как научное подтверждение активных действий творца в далекие времена. Я не желал бы поддерживать подобные опрометчивые выводы».

– А нельзя ли об этом немного подробнее, Леонид Александрович? В чем смысл теории «расширяющейся Вселенной»? Я много слышала об этом, но до сих пор не очень разобралась.

– В двух словах, к сожалению, всего не объяснишь, попробую, однако. Теория эта возникла на основании наблюдения так называемого «красного смещения» в спектрах туманностей. Современная наука объясняет это взаимным удалением внегалактических систем в нашей части Вселенной. А идеалисты и богословы истолковывают как свидетельство начала «сотворения мира». Вся наша Вселенная была будто бы сосредоточена когда-то в одной точке пространства. Эти соображения бельгийский математик аббат Леметр подкрепил затем соответствующими математическими расчетами.

– Но ведь и наши ученые, кажется, не отрицают «красного смещения»? – не очень уверенно спрашивает Татьяна.

– Не отрицают. Но делают из этого иные выводы. И, уж во всяком случае, не в пользу всевышнего, – улыбается Кречетов. – Амбарцумян считает, например, что при этом неправомерно отождествляется Метагалактика со Вселенной. Наши ученые вообще стоят на той точке зрения, что «начальный момент» эволюции Метагалактики не является «началом всего», а представляет собой лишь момент возникновения протовещества, из которого затем образовались известные нам формы материи. А академик Зельдович в одной из своих статей написал, что «время», протекшее с начала расширения, кое-кто называет «возрастом Вселенной», а правильнее было бы называть его «длительностью современного этапа существования Вселенной». Ответил я как-то на ваш вопрос, Татьяна Петровна?

– Вполне, Леонид Александрович. Только вы Володе Фоменко еще попроще, пожалуйста…

– Обещаю вам, Татьяна Петровна, ответить ему попроще и обстоятельнее и на все остальные его вопросы.

Татьяна уходит от профессора Кречетова с сознанием выполненного долга перед Фоменко, которого, уезжая из Одессы, уговорила отказаться от дальнейших разоблачений Травицкого. А ему так хотелось «вывести его на чистую воду». Но подобная самодеятельность могла ведь и насторожить магистра и помешать его разоблачению.

Фоме Фомичу на вид больше семидесяти не дашь, хотя сам он уверяет, что ему под восемьдесят. Лицо, правда, в сплошных морщинах, с остро выпирающими скулами и резко обозначенными челюстями. О таких говорят «кожа да кости». Но Фома Фомич считает свою физиономию и телосложение «супераскетическими» и уверяет, что до сих пор занимается гимнастикой по системе йогов. Внимательно осмотрев печатную машину, отремонтированную Вадимом, он брезгливо проводит пальцами по ее талеру и спрашивает:

– Где раздобыли такую рухлядь?

– Где раздобыл – не играет роли. Посмотрите, можно ли на ней печатать? – спрашивает его Корнелий.

Фома Фомич снова ощупывает каждую деталь старой, отжившей свой век машины, называвшейся когда-то «американкой», и покачивает головой:

– Это нужно же, такой утиль наладить! Видать, виртуоз какой-то ее латал. Боюсь только, как бы она снова не развалилась.

– А вы не бойтесь, виртуоз тот будет рядом. Меня интересует только одно – сможете вы на ней работать?

– Я на таких у партизан листовки печатал.

– У каких партизан? – удивляется Корнелий. – Вы же говорили, что работали в каком-то религиозном журнале, издававшемся на оккупированной территории Советского Союза.

– Да, это верно, – кивает лысой головой Фома Фомич. – Сотрудничал одно время в «Православной миссии», возглавляемой митрополитом Сергием Воскресенским.

– Полностью миссия эта называлась, кажется, «Православной миссией в освобожденных областях России»? – уточняет отец Феодосий.

– Это тоже верно. Имелись в виду оккупированные немцами Псковская, Ленинградская и Новгородская области. Судьба, однако, швыряла меня и туда и сюда. То к партизанам, то к оккупантам…

«Небось по заданию гестапо», – догадывается Корнелий, но на этот раз уточнять не находит нужным. Решает, что лучше этих подробностей ему не знать.

– Я вообще чего только не печатал за свою жизнь, – продолжает Фома Фомич. – Даже фальшивые деньги пришлось однажды!

– И все сходило?

– Не всегда. Но на всю катушку за грехи мои еще ни разу не получал. Всякий раз выкручивался. При боге все ведь проще было…

– Как это – при боге?

– Говорят же, «при царе», «при немцах». В таком примерно смысле.

– А почему проще?

– Было на кого свалить. Черт, мол, попутал. Вы, как лицо духовное, понимаете, надеюсь, что бог и черт – одна корпорация. А теперь за все самому приходится. Вот и боюсь, как бы не продешевить, взявшись за вашу работу. Уголовно наказуемое сие…

– Вы ведь читали текст. В нем ничего против властей…

– Почему бы вам в таком случае, отец Феодосий, не тиснуть свое сочинение с помощью московской патриархии?

– Боюсь, в соавторы кто-нибудь напросится.

– Вам виднее. Материал действительно эффектный. Прошу, однако, оплатить не только труд мой, но и риск.

– Какой же риск?

– Полагается разве печатать что-либо без специального разрешения?

– Мы же не тысячным тиражом…

– Все равно не положено.

– Ну ладно, Фома Фомич, – примирительно говорит Корнелий, – не будем спорить. Я не поскуплюсь на вознаграждение, нужно только поаккуратнее и побыстрее.

– Это могу обещать. А за работу готов взяться хоть сейчас.

Андрей видит в окно, как торопливо идет домой дед Дионисий. Когда-то он ходил так всегда, но годы взяли свое, и походка его стала спокойнее, степеннее. Случилось, значит, что-то важное, или узнал от Авдия что-нибудь неожиданное.

– Знаешь, что Авдий мне сообщил? – говорит он прямо с порога, с трудом переводя дух от быстрой ходьбы. – Фома у них сегодня был. Помнишь этого проходимца?

– Который редакцию «Журнала Московской патриархии» чуть не подвел?

– Тот самый. Только не «чуть», а действительно подвел. Его оттуда выставили «во гневе», как говорится, а надо было бы под суд, да не захотело наше духовенство такой вонючий сор из своей святой избы выметать. А вот Телушкин его учуял. Точна все-таки пословица: рыбак рыбака видит издалека. Нужно срочно сообщить об этом Татьяне Петровне.

– Она должна приехать сегодня.

– Ты все же позвони. Пусть поставит в известность кого следует.