Текст книги "Воскрешение из мертвых (Повести)"

Автор книги: Николай Томан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)

Николай Владимирович Томан
Воскрешение из мертвых

ТЕРРА ИНКОГНИТА
1

– Уж очень все мрачно, Алеша,– вздыхает Василий Васильевич Русин, дочитав последнюю страницу научно-фантастической повести сына, опубликованной в альманахе «Мир приключений».– Ведь не что-нибудь – целая планета превращается у тебя в космическую пыль. И не просто планета, а обитаемая, населенная разумными существами… Право же, это ужасно!

Он не смотрит в лицо сына – знает, какое оно. Алексей молчит – обиделся, значит… Надо бы утешить его, подбодрить чем-то.

– Сам не пойму, откуда у меня это чувство страха… Может быть, иллюстрации так повлияли? Художник не поскупился на мрачные тона… Ты не сердись на меня, Алеша,– на обсуждении тебе, наверное, и не то еще скажут. Я ведь и раньше говорил, что в твоей повести много спорного…

– А что же именно? – произносит наконец Алексей.– Существование Фаэтона? Есть разве какое-нибудь иное объяснение происхождению пояса астероидов между орбитами Марса и Юпитера? Не случайно ведь эти астероиды имеют осколочную форму. А осколочная форма – явное свидетельство взрывного их происхождения.

Все это известно и Василию Васильевичу. Существование в далеком прошлом между орбитами Марса и Юпитера планеты Фаэтон допускалось многими учеными. Может быть, они и правы, но что же тогда погубило Фаэтон? Почему астрономы не могут ответить на этот вопрос?

– Да по той причине,– восклицает Алексей,– что они считали его мертвой, необитаемой планетой!

– А что могло случиться с обитаемой, населенной разумными существами?

– Именно то, что описано в моей повести.

Василий Васильевич молчит. Доводы сына его не убеждают, но спорить с ним ему не хочется.

– Я догадываюсь, почему повесть моя не понравилась тебе,– задумчиво, будто рассуждая вслух, продолжает Алексей.– Наверное, у тебя сегодня какие-то неприятности на работе?…

– У меня лично – никаких.

– Не обязательно у тебя лично. Но случилось ведь что-то?

– Да, пожалуй…– помолчав, соглашается с ним Василий Васильевич.

– Что же?

Василий Васильевич задумчиво ходит по комнате, вздыхает.

– Если это секрет…– прерывает его молчание Алексей.

– Нет, нет, никакого секрета! Просто не знаю, как тебе все это объяснить… У одного нашего профессора пропал портфель с научными материалами…

– Ты-то тут при чем?

– Просто я знаю, сколько труда было вложено им в эту работу. Профессор не один день провел в моей библиотеке. Приходилось даже уступать ему свой кабинет, и он сидел в нем до поздней ночи, обложенный книгами, написанными чуть ли не на всех языках мира. Его интересовал в них главным образом математический аппарат, а он универсален. Не случайно один из наших известных ученых назвал язык математики «божественной латынью современной теоретической физики». Книгу Уилера «Гравитация, нейтрино и Вселенная», написанную таким языком, он считает «религиозным гимном нейтрино».

– А профессор, потерявший портфель с научными материалами, занимается проблемами нейтрино?

– Да, он не сомневается, что природа создала нейтрино с какими-то очень глубокими, но пока не очень ясными для нас целями.

– Но ведь исследования этого профессора не секретные, наверное, раз он работал в твоем кабинете?

– Официально его работа называется: «Возможное макроскопическое проявление слабых взаимодействий».

– Насколько я себе представляю, это пока сугубо теоретические работы. Что же вы так переполошились?

Василий Васильевич снова вздыхает.

– Дело, видишь ли, в том, что портфель свой он не потерял, а, скорее всего, его украли… Во всяком случае, я лично в этом почти уверен.

Не сказав больше ни слова, Василий Васильевич уходит в свой кабинет. Лишь перед ужином снова заходит к сыну.

– Когда будут обсуждать твою повесть? – спрашивает он Алексея.

– Завтра. Волнуюсь. И теперь ни в чем не уверен… Наверное, и в самом деле банальна придуманная мною катастрофа Фаэтона… Но отчего же еще может погибнуть целая планета, жизнь на которой достигла высокого совершенства?

Василий Васильевич, не отвечая, садится рядом с сыном.

– Что же ты молчишь, папа? Ты ведь зашел ко мне не затем только, чтобы спросить, когда будет обсуждение моей повести?

– Я вспомнил слова Леонида Александровича. Они, пожалуй, могут тебе пригодиться.

– А кто этот Леонид Александрович?

– Тот самый, о котором я тебе только что говорил. Он сказал, что в наше время, как никогда, велика ответственность ученых за научный эксперимент. По его мнению, ни одна термоядерная бомба и никакая атомная война не могут наделать столько бед, как чрезмерное любопытство ученых…

– Ты думаешь, что Фаэтон мог погибнуть в результате какого-нибудь глобального научного эксперимента? По-твоему, там ученые были настолько безрассудны?…

– Нет, зачем же?

– Ну, а в чем же тогда причина катастрофы?

– Эксперимент мог быть поставлен одновременно двумя или несколькими странами, скрывающими друг от друга свои замыслы… Ты понимаешь мою мысль?

Алексей несколько минут возбужденно ходит по комнате, потом произносит:

– Ты подсказал мне очень интересную идею. Боюсь только, как бы не пришлось из-за нее переписывать заново всю мою повесть.

2

Хотя все, кто собрался на обсуждение повести Русина, говорят о ней в основном доброжелательно, Алексею чудится все же какая-то предвзятость в словах выступающих. Особенно неприятно ему выступление Гуслина, считающего себя теоретиком научной фантастики. Он не говорит открыто, что повесть Русина кажется ему примитивной, однако эту мысль нетрудно угадать в подтексте его речи. И это не удивляет Алексея. Он знает, что для Гуслина ясность научных и философских позиций – признак несомненной примитивности мышления и бесспорной ограниченности автора.

Председательствует на обсуждении редактор «Мира приключений» Петр Ильич Добрянский. Чувствуется, что и ему не очень нравится выступление Гуслина, но Петр Ильич не позволяет себе подавать реплики, лишь изредка высоко поднимает брови и слегка покачивает головой, когда мысль выступающего кажется ему очень уж спорной.

Но вот берет слово молодой фантаст Фрегатов. Алексей хорошо знает его и ценит, как человека талантливого, оригинально мыслящего. Фрегатов, высокий, рыжеволосый, держится очень прямо, даже когда сидит, не прислоняется к спинке стула. Небрежно отбросив тяжелую прядь густых волос, он выпаливает скороговоркой:

– Я завидую ясности повествования Русина, но… как бы это сказать поточнее?… В нем нет находок. Все логично и понятно, а ведь в науке и тем более в жизни не так-то все просто…

– Зато бесспорно логично! – выкрикивает кто-то.

Алексей ищет его глазами. А, это Возницын, кандидат физико-математических наук и тоже молодой фантаст. Он нравится Алексею. Его позиции ему ясны.

– Ну, это, знаете ли, не всегда так,– возражает Возницыну Фрегатов.

– Если бы в науке все было так логично,– усмехается Гуслин,– единая теория поля не оказалась бы такой сложной проблемой.

– Это не из-за отсутствия логики в науке,– не сдается Возницын,– а из-за недостаточности знаний у фи-зиков-теоретиков. А знаний этих нет потому, что физики-экспериментаторы не поставили еще такого эксперимента, который…

– Э, бросьте вы это! – выкрикивает еще кто-то из фантастов.– Ведомо ли вам, из чего выводил свою теорию относительности Эйнштейн? Скажете, может быть, что ей предшествовали труды Максвелла, Герца и Лоренца?

– Этого не отрицал и сам Эйнштейн,– замечает Возницын.

– Но ведь их труды были известны всем,– повышает голос Гуслин,– а истолковать результаты опыта Май-кельсона – Морли смог только Эйнштейн!

– Но позвольте! – протестующе машет руками Фрегатов.– Это что – научная дискуссия на вольную тему или обсуждение повести Русина? Петр Ильич,– взывает он к Добрянскому,– дайте же мне возможность…

Председательствующий стучит авторучкой по графину с водой.

– Давайте действительно поближе к делу, товарищи. Хотя, в общем-то, все это очень интересно и полезно, конечно…

– Да, но в другой раз! – выкрикивает кто-то.

– Прошу вас, товарищ Фрегатов, мы не будем вам больше мешать.

– А об Эйнштейне тут вспомнили весьма кстати,– довольно улыбается Фрегатов.– Все вы, конечно, знаете, что его гениальную теорию сами же ученые называют сумасшедшей? Чего не скажешь о теориях многих современных физиков…

– Вы, однако, тоже, кажется, начинаете уходить от темы,– перебивает его Добрянский.

– Нет, я не ухожу от нее, Петр Ильич, я подхожу к ней. Конечно, нереально требовать от нашей научной фантастики гениальных произведений, но лучшие из них должны, по-моему, тоже быть немного с «сумасшедшинкой».

Все дружно смеются. Фрегатов умоляюще простирает руки вперед.

– Я все сейчас объясню!

– Нечего нам объяснять – все и так ясно! – снова вскакивает Гуслин.– Поменьше фантастики гладенькой, «научпоповской», побольше будоражащей!

– Не нужно только путать «сумасшествие» с бредо-востью и невежеством,– замечает Возницын.– А то у нас снова появятся «космачи», чихающие на все пределы.

– Вот и создай при этом что-нибудь «сумасшедшее»,– демонстративно вздыхает фантаст Сидор Кончиков, подписывающий свои произведения псевдонимом «Сид Омегин».– Какие же могут быть пределы у науки?

– Пределы, однако, существуют,– усмехается Возницын.– Это объективные законы природы. Вы знаете, конечно, почему, например, скорость света предельна для любой материальной частицы?

Омегин, к которому обращается Возницын, смущенно молчит, делая вид, что вопрос этот относится не к нему. А его сосед восклицает почти возмущенно:

– Ну, это, знаете ли, запрещенный прием!

– Давайте все-таки,– стучит стаканом по графину Добрянский,– вернемся к повести Русина и дадим возможность товарищу Фрегатову закончить его выступлений. Куда он, кстати, делся?

– А меня Гуслин выжил с трибуны,– смеется Фрегатов.– Да я и забыл уже, что хотел сказать. А что касается предела скорости света, то я тоже думаю…

– Давайте подумаем сначала о повести Русина. Вы, кажется, сетовали, что она недостаточно «сумасшедшая»?

– Не только она, но и вообще вся наша фантастика. А в повести Русина не очень убедительно утверждение высокого совершенства фаэтян. И это досадно, ибо сама жизнь подбрасывает такие доказательства. Вы, наверное, читали сообщение о Калифорнийском метеорите? В нем обнаружили какие-то сплющенные пластмассовые детали, но главное – кристаллы химически сверхчистого кремния! Разве не ясно, что это такое? Это транзисторы!

Какое же вам еще доказательство несомненного существования высокоразвитой* цивилизации на Фаэтоне?

– Но ведь их нашли в метеорите, который мог быть и не осколком Фаэтона,– замечает кто-то.

– Ну, едва ли,– покачивает головой Фрегатов.– У астрономов почти нет сомнений, что метеориты – осколки астероидов, а астероиды, видимо, осколки Фаэтона, хотя эту точку зрения разделяют далеко не все. Я лично не сомневаюсь в этом, но гибель Фаэтона, описанная Русиным, меня не убеждает. Едва ли это результат атомной катастрофы. Да и не ново. Такую гипотезу высказал еще в тысяча девятьсот шестьдесят втором году украинский писатель Микола Руденко. У него, правда, имеется в виду атомная война, а у Русина спонтанная детонация огромного количества термоядерного оружия, накопленного многими государствами Фаэтона. В этом есть, конечно, некоторая разница, но все равно не оригинально.

Потом выступают другие, но Алексей никого больше не слушает. У него уже ке остается никаких сомнений, что повесть нужно переделывать.

3

Русин живет в тихом узком переулке. В эту пору тут всегда* безлюдно, но сегодня почему-то необычно много народу, и как раз перед окнами Алексея. А может быть, под окнами Вари? Ну да, конечно, под ее окнами!

– Видно, опять учинил дебош Ковбой? – спрашивает Алексея какой-то пожилой мужчина.

– Не знаю,– неохотно отвечает Алексей. Уличные происшествия его не интересуют.

– А я не сомневаюсь, что это именно он.

– Господи, да кому же больше! – вступает в разговор старушка лифтерша, вышедшая на улицу.– Ну просто житья нет от этого хулигана!

– И вовсе это не хулиганство,– раздается тоненький голосок какой-то школьницы.– Это, тетенька, любовь. Любит он ее – это же всем известно.

– То, что он под ее окнами представления разные почти каждый день устраивает, это у вас любовь, значит, называется? – хмурится лифтерша.

Алексей уже не слушает их болтовню, и не только потому, что она ему неинтересна,– она ему неприятна. А неприятна потому, что ему жалко ту милую девушку, о которой он знает только то, что зовут ее Варя. Не верится ему, однако, что Вадим Маврин действительно влюблен в Варю. Сомневается он, что такой тип вообще в состоянии влюбиться.

Более же всего неприятна Алексею мысль, что Вадим может быть не безразличен Варе. А это вполне вероятно– не случайно же многие часы проводит она у окна…

С высоты своего пятого этажа Русин хорошо видит окно Вари, живущей напротив тремя этажами ниже. Вот и сейчас, наверное, ее тень колышется на занавеске. Значит, она дома и видела, что происходило на улице.

Алексей уходит в комнату отца, чтобы не думать больше об этой девушке. А Василий Васильевич снова, кажется, не в духе? Неужели произошла очередная схватка с мамой?

Ну да, невозмутимая Анна Павловна что-то слишком уж тщательно прикрывает многочисленные дверцы кухонного шкафа. Обыкновенно она оставляет их распахнутыми, а ящики всех столов в квартире выдвинутыми почти до отказа. Педантично аккуратный Василий Васильевич Русин время от времени приходит в ярость от этой, как он выражается, «жизни нараспашку».

– Как ты не можешь понять,– говорит он в такие минуты своей супруге,– что для меня порядок не прихоть. Он мне нужен для работы, он помогает мне думать. Считай меня чудаком, оригиналом, странным человеком, которому кажется почему-то, что дверцы и ящики устраиваются для того, чтобы открывать их лишь по надобности, а в остальное время держать закрытыми. И считайся, пожалуйста, с этой моей прихотью и странным убеждением, будто в противном случае вообще незачем было бы делать дверцы…

Анна Павловна, конечно, делает это не нарочно, а по удивительной своей рассеянности. А Василий Васильевич действительно ведет огромную, для многих других, может быть, даже непосильную работу по статистике научных фактов.

Подобная работа, по мнению Алексея, под силу лишь кибернетической машине. Однако Василий Васильевич успешно конкурирует с такой машиной. Он не только обладает феноменальной природной памятью, но еще и всячески совершенствует ее с помощью хорошо отработанной системы запоминания. В эту систему входит и тот порядок, который он завел и в институтской библиотеке и в своем домашнем кабинете. Каждый пустяк тут играет роль, помогает сосредоточиться.

Алексей в последнее время много думает об отце и его увлечении теорией информации. Василий Васильевич не сомневается, что можно сделать крупное открытие, если овладеть возможно большим количеством сведений, известных современной науке. Алексей, хотя и не разделяет этих убеждений, очень уважает отца за ту цель, которую он себе поставил. Добьется он ее или не добьется, это покажет будущее, но его знания таковы, что он давно уже мог бы защитить докторскую диссертацию по любому разделу физики. А он все еще довольствуется скромным званием кандидата, хотя за справками и даже за советами обращаются к нему академики.

Очень нужно Алексею поговорить сейчас с отцом, но Василий Васильевич явно расстроен схваткой с Анной Павловной, и Алексей решает не беспокоить отца. Да и поздно уже.

4

Хотя Василий Васильевич Русин искренне завидовал профессору Кречетову, жизнь профессора сложилась не наилучшим образом. В молодости он был влюблен в девушку, на которой женился его младший брат, бравый артиллерийский офицер, не подозревавший даже о чувствах Леонида. Так и остался с тех пор Кречетов-старший холостяком. Судьба преподносила ему и другие сюрпризы, но он принимал их с мудростью античного стоика, не ожесточаясь и не теряя веры в человечество.

В последнее время, однако ж, завидное его спокойствие и оптимизм стали одной только видимостью. Открытие, которое он сделал, вот уже которую неделю не дает ему покоя ни днем ни ночью. Конечно, он предвидел возможность связи грозных сейсмических явлений с экспериментами академика Иванова, и все-таки это очень тревожит его. Не один и не два раза, а теперь уже пять раз совпали они со временем работы нейтринного генератора, и у Кречетова не остается больше никаких сомнений в закономерности этих процессов. И очень досадно, что Дмитрия Сергеевича Иванова ни в чем это не убеждает.

– Э, дорогой мой,– беспечно заявил он сегодня в разговоре по телефону,– науке известны и не такие еще совпадения. И до тех пор, пока вы не обоснуете теоретически…

– Именно этим я и занимаюсь…

– Знаю, знаю… Но я сомневаюсь, что ваши усилия увенчаются успехом. Вам ведь не хуже моего известна невероятность подобного взаимодействия нейтрино с веществом.

Да, Кречетову известно это, пожалуй, лучше, чем самому Иванову, и все-таки он допускает возможность такого взаимодействия. Вынужден допустить.

– Ну и когда же вы думаете завершить ваши расчеты? – спросил его Дмитрий Сергеевич.

– Не знаю,– ответил Кречетов, досадуя на академика: он мог бы и не задавать такого вопроса.– Возможно, удастся сделать это, как только Институт физики Земли предоставит мне те сведения, которые я запросил. А может быт^ вообще никакие сведения не помогут решить эту задачу.,А между тем факты…

– Да и фактов пока маловато,– снова перебил его Дмитрий Сергеевич.

– А я опасаюсь, как бы их не оказалось вскоре более чем достаточно,– многозначительно произнес Кречетов и стал торопливо прощаться с академиком.

Вспоминая теперь этот разговор, Леонид Александрович упрекает себя за свою беспомощность – не смог вселить в Дмитрия Сергеевича если не чувство тревоги, то хотя бы благоразумие. А все это может кончиться по-истине глобальной катастрофой…

И, уже ложась спать, снова вспоминает он о пропаже своего портфеля. Похоже все-таки, что его украли. И наверное, это дело рук того самого молодого человека, который больше всех задавал ему вопросов в Политехническом музее. Он уже не в первый раз попадался на глаза Кречетову, а профессор даже не знает толком, кто он такой – студент или молодой ученый.

«Но чем же привлек его мой портфель? В нем ведь было лишь несколько библиотечных книг да наброски расчетов взаимодействия нейтрино со сверхплотным веществом, ошибочных к тому же… Но этого-то, положим, он как раз не мог знать…»

Вот уже более получаса лежит профессор в постели и никак не может избавиться от беспокойных мыслей.

«Чем вообще интересовался этот молодой человек? О чем спрашивал? Он задавал мне какие-то вопросы… Лекция была о квазиустойчивых образованиях – реджионах, а он спрашивал… Ну да, он почему-то все время задавал вопросы, относящиеся к нейтринной физике. Его даже спросил молодой ученый из Тбилиси: «Слушай, дорогой, ты имеешь какое-нибудь представление о сильных и слабых взаимодействиях? Понимаешь разницу между ними?…» А когда этот слишком любознательный человек поинтересовался, не являются ли эксперименты в области нейтринной физики секретными, его на смех подняли. Откуда у него такой интерес к нейтринной физике и моей персоне?…»

На часах уже за полночь, а профессор все еще никак не может уснуть. Чтобы не думать больше о своем злосчастном портфеле, он берет сборник научной фантастики. Хотя чтение этой литературы очень часто рождает у него чувство протеста, он любит дерзкие, с его точки зрения, книги фантастов. Во всяком случае, те из них, которые написаны людьми сведущими в вопросах современной науки. Они вызывают в нем желание поспорить, смешат или удивляют иным видением мира и иногда подсказывают неожиданные решения собственных научных проблем.

Сегодня, однако, Леонид Александрович лишь механически пробегает глазами текст какой-то повести, а думает все о том же – о своем пропавшем портфеле и таинственном молодом человеке…

5

Не удается заснуть сегодня и Алексею Русину – он все еще переживает обсуждение своей повести. И тут приходят ему на память слова Фрегатова о гипотезе украинского писателя Миколы Руденко. Надо бы прочесть ее еще раз.

Алексей нащупывает кнопку лампы, стоящей на журнальном столике у его дивана. Вспыхнувший свет многократно отражается в стеклах книжных шкафов и кажется неестественно ярким. Щурясь, Алексей встает с дивана и начинает перебирать старые журналы. Помнится, статья Руденко была напечатана в «Дружбе народов».

Вот она наконец! Торопливо пробежав глазами приведенные Руденко доказательства существования планеты, названной именем мифического героя Фаэтона, Алексей внимательно вчитывается в анализ причин, приведших планету к катастрофе.

Руденко обстоятельно знакомит читателей с мнением тех ученых, которые полагали, что Марс и Юпитер могли разорвать свою соседку силами собственного тяготения, направленного в разные стороны. Но тогда и они должны были бы сместиться со своих орбит, а этого не произошло. Положение их точно соответствует правилу Тициу-са – Боде. Не могло пройти вблизи погибшей планеты и какое-либо космическое тело, ибо это отразилось бы на орбитах соседних планет.

Отпадают и многие другие гипотезы о внешних источниках гибели Фаэтона. И тогда Руденко допускает, что катастрофа явилась следствием каких-то внутренних причин. Это Алексею кажется вполне вероятным.

«В том, что человеческий мозг способен на все,– рассуждает Руденко,– опыт истории не позволяет сомневаться. Человек может создать все, кроме земного шара, на котором он живет».

Набросив на плечи халат, Алексей читает дальше:

«Человек может разрушить все, что поддается разрушению. И если в принципе можно разрушить планету – человеческий мозг, пораженный какими-то отклонениями от нормы, от нормы человеческой морали в том числе, способен и на это. Когда в руках одного какого-нибудь человека находится кнопка от жизни и смерти земного шара, человечество не может спать спокойно».

Алексею известно, что одной такой кнопки нет; Система современного пульта межконтинентальных термоядерных ракет гораздо сложнее. Это, однако, мало что меняет. Существуют ведь не только отдельные безумцы, но и целые правительства, способные на подобные действия.

«А если таких кнопок разбросано по всему свету сотни или тысячи,– продолжает Алексей прерванное чтение,– как бы мы себя ни утешали, как бы ни боялись признать эту страшную опасность, рано или поздно может случиться то, что, я думаю, уже произошло с нашей соседкой по ту сторону дороги, то есть по ту сторону орбиты Марса».

«Конечно, человеческий разум может не только создавать, но и разрушать,– размышляет Алексей, прохаживаясь по комнате.– Однако и Микола Руденко, и я, видимо, неправы. Земной шар, как планету, как физическое тело, едва ли могла разрушить любая термоядерная война или детонация ядерного оружия в хранилищах. Такая катастрофа может погубить лишь жизнь, особенно разумную. Погибнут, наверное, и все животные. Но растения, те, которые не попадут в зону светового излучения ’ и ударной волны, не должны погибнуть. Выживут и простейшие живые существа. Мутации, вызванные радиоактивностью, могут даже пойти им на пользу, так же как и многочисленным микробам и вирусам. Страшным будет этот мир, населенный чудовищными микроорганизмами!…»

Алексей даже вздрагивает, будто от внезапного озноба, но ни о чем другом уже не может думать. Из головы его не выходит теперь сообщение американских газет о падении метеорита, в котором обнаружены химически сверхчистые кристаллы кремния. Если это не очередная сенсация, подобная «летающим тарелкам», то, вне всяких сомнений, на Фаэтоне должна была существовать разумная жизнь. Кремний в таком чистом виде в природе не встречается (на всякий случай Алексей уточнил это у отца), а раз это так, значит, фаэтонская цивилизация применяла кремниевые полупроводники. Уровень техники на Фаэтоне был, следовательно, не ниже, а, может быть, даже выше, чем сейчас на Земле. Но что же тогда погубило целую планету?

И почему обязательно злые, разрушительные силы? Может быть, прав профессор, сказавший отцу, что планету может погубить и чрезмерная любознательность ее обитателей? Желание заглянуть в такие тайны материи, которые познаются лишь ценой катастрофы?

Но что же тогда делать человечеству? Приостановить дальнейшие исследования?

Руденко предлагает ввести специальное «космическое право», ибо силы, которые в наш век находятся в руках человечества, принадлежат уже не только нашей планете. Он считает необходимым разработать это право таким образом, чтобы в нем были учтены все случайности, способные вызвать катастрофу.

«Вот я и попытаюсь описать более вероятные причины катастрофы Фаэтона, чтобы предостеречь человечество от страшной беды…» – решает Алексей.