Текст книги "Будни прокурора"

Автор книги: Николай Лучинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

VI

Во втором часу пополудни раздался телефонный звонок:

– Юрий Никифорович? Готовы? Я сейчас за вами заеду, – торопливо говорил Давыдов. – Минуты через три выходите…

Новый дом под лучами южного мартовского солнца казался розовым. Только что протертые стекла больших окон сверкали и переливались. Так же чисто и празднично было внутри, в квартирах: светлые стены, белые с легкой голубизной потолки, еще некрашенный и ненатертый, бледно-желтый паркет… Даже страшно было ступать по нему подошвами, к которым прилипли строительный мусор, сырой песок, глина…

После осмотра квартир – однокомнатной, двухкомнатной и трехкомнатной – Давыдов сказал, обращаясь к Юрию Никифоровичу:

– А как вы относитесь к числу тринадцать, товарищ прокурор?

– Прекрасно! – воскликнул Лавров, сразу поняв, на что намекает секретарь горкома, и громко рассмеялся.

– Тогда – все в порядке, – с шутливой серьезностью проговорил Давыдов и стал спускаться по лестнице.

На третьем этаже он остановился у двери с табличкой «13», постучал.

Молодой маляр в треуголке из газеты открыл дверь и посторонился. Парень был весь как бы в горошину: его лицо и руки, и спецовка – все было забрызгано белилами.

В первой комнате сидели на перевернутых вверх дном ведрах еще два точно таких же закапанных белилами паренька, а пожилой маляр катал по свежевыкрашенной стене свернутую жгутом мокрую тряпку, и непонятно было, как это, обыкновенная скрученная тряпка оставляет за собою такой приятный оттиск, словно иней на окне.

Поздоровавшись с вошедшими, старик продолжал свое дело, но, заметив, что молодые маляры отвлеклись, снова оглянулся и сурово проговорил:

– Чего рты пораззевали? Вторую стену сами будете накатывать, значит смотреть надо, а не ворон считать.

– Мешаем мы, Юрий Никифорович… Посмотрим вторую комнату и поедем. У меня, кстати, есть к вам серьезный разговор.

Квартира очень понравилась Лаврову, но ведь Давыдов так и не сказал, действительно ли есть решение предоставить ее новому городскому прокурору. «Спросить прямо? Да нет, неудобно… К тому же, зачем бы Давыдову намекать и заводить этот разговор о числе тринадцать? Конечно, это неспроста. Но, с другой стороны, имеет ли он, Лавров, право уже сегодня написать жене о том, что был в новой квартире, видел ее. А вдруг потом сорвется? Мало ли какие неожиданности случаются, особенно в этих, квартирных, делах… Лучше все же спросить, – решил Юрий Никифорович. – Ведь Вере надо дать время собраться, забрать из школы Сашку, ликвидировать ненужные вещи… На все это нужно время. Да и она в каждом письме спрашивает: когда? когда? Спрошу!» – окончательно сказал самому себе Лавров. Но, как и в день их первого знакомства, Давыдов словно почувствовал нерешительность Юрия Никифоровича.

– Итак, в первых числах апреля – новоселье? – спросил он все в том же шутливом тоне и добавил: – Надеюсь, пригласите? Из всех торжеств больше всего люблю новоселье, честное слово!

– Очень рад буду, Семен Сергеевич, – чего-то смутившись, сказал Лавров. – Искренне буду рад…

Машина приближалась к прокуратуре, и Юрий Никифорович, совершенно позабыв о том, что Давыдов хотел с ним о чем-то поговорить, начал было прощаться.

– Может, зайдете ко мне? – напомнил ему секретарь. – Есть одно старое дело. Хотелось бы посоветоваться с вами…

– Конечно, – спохватился Лавров и пояснил, словно извиняясь за свою забывчивость. – Это меня квартира номер тринадцать с толку сбила. Все из головы вылетело…

Глава вторая

I

Широкими шагами расхаживая по кабинету, секретарь горкома говорил:

– Для вас, Юрий Никифорович, все это, конечно, история, но для меня… Для людей моего поколения все, о чем я рассказал вам, – никогда не угасающие воспоминания о молодости. О нашей молодости и о молодости нашей с вами страны… Конечно, дело давнее, и вам, возможно, ничего не удастся добиться: много времени ушло, заметены следы, а может, и людей этих теперь уж не найдешь – все может быть. И тем не менее – это моя к вам просьба. Попытайтесь. Судя по всему, прекрасный человек был этот Дронов, и его необъяснимое убийство настораживает: не кроется ли здесь месть классового врага. Бывает же так, чего одни не добились, того добьются другие, – верно? Так давайте хоть попытаемся…

Больше часа рассказывал Давыдов Лаврову об убийстве, которое так и осталось нераскрытым, и, слушая секретаря, Юрий Никифорович все больше и больше загорался желанием заняться этим делом, еще не читанным, во многом неясным, но таким, мимо которого, как почувствовал Лавров, он уже не сможет пройти.

– Что же, Семен Сергеевич, попробуем, – сказал он, глядя в глаза остановившегося перед ним в ожидании Давыдова. – Попробуем, – повторил он. – Я, правду говоря, соскучился по следственной работе, очень любил ее в свое время…

На этом они расстались.

II

Отстояв вахту на элеваторе, Николай Иванович Дронов возвратился домой. В доме царило праздничное веселье. Собрались знакомые, друзья. Молодежь танцевала, гости постарше собрались на веранде, где был накрыт стол. Все ожидали хозяина и встретили его довольно шумно, весело, кое-кто уже успел приложиться к рюмочке.

Накануне 1 мая, на праздничном торжественном собрании, директор элеватора Майков объявил Дронову благодарность за бдительную охрану государственного зерна и вручил денежную премию. Вот и решили Дроновы пригласить к себе гостей.

Веселье продолжалось часов до двенадцати. Когда же гости разошлись, помогая жене убрать со стола, Николай Иванович еще долго шутил, пел песни, а потом лег и быстро заснул.

Вскоре во дворе громко залаяла собака, послышался скрип калитки. Взглянув на спящего мужа, Анна Петровна накинула платок и сама вышла во двор.

– Дронов дома? – послышался незнакомый мужской голос.

– А кто это?

– Его на элеватор срочно вызывают, – вместо ответа сказал незнакомец, темный силуэт которого едва можно было различить у калитки.

– А вы кто? – снова спросила Анна Петровна.

– Дежурный.

Вернувшись в комнату, Анна Петровна разбудила мужа.

– Коля, дежурный приходил, на элеватор зовут. Ироды, и в праздник-то отдохнуть не дадут, – ворчливо добавила она. – Вот пойду сама к Ивану Ивановичу! Что это за порядки!

– Мать, брось ворчать, – примирительно сказал Дронов и начал одеваться. – Может, заболел кто или еще чего. Не оставлять же объект без охраны!

– Эй, кто здесь? – крикнул Николай Иванович, выйдя из дома. Но ему никто не ответил.

Пройдя до угла Привокзальной улицы, Дронов повернул на площадь и пошел напрямик. Было темно, и только впереди, на вокзале, светились огни. Неожиданно сзади послышались торопливые шаги, и почти в тот же миг раздался выстрел…

В городе заканчивалось праздничное гулянье. Натанцевавшись в одном месте, два друга, Вася Ревень и Валерий Волков, решили, что им необходимо еще зайти в городской парк. Праздничные афиши гласили, что там всю ночь будет весенний карнавал молодежи. Однако побывать на карнавале им так и не пришлось: на площади они едва не споткнулись о смертельно раненного человека.

Пока один из парней находился около раненого, второй – побежал в милицию. На место происшествия приехали врач и оперативный уполномоченный уголовного розыска.

Дронов был доставлен в больницу.

Извлечь пулю, застрявшую в спинномозговом канале, врачам не удалось. Состояние Дронова все ухудшалось, и через несколько часов он скончался.

Расследование длилось около четырех месяцев, но не дало никаких результатов. Преступление осталось не раскрытым. Придется начинать все сначала, – думал Лавров, в который уж раз перелистывая материалы дела, тщетно отыскивая ответ на основной вопрос – кто убил Дронова, зачем, кому он мешал. В деле много лишнего материала. Например, к чему все эти показания о случайных пожарах, происшедших якобы от неосторожного обращения с огнем?

За два месяца в городе было четыре пожара: у начальника охраны элеватора Мокшина, старого коммуниста и друга Дронова; затем вскоре после убийства Дронова сгорела его хата; сгорели дома у жителей города Ивана Ивановича Мельника и у стариков Волошенко; и, наконец, пожар возник на самом элеваторе.

И еще, в деле фигурируют несколько анонимных писем, адресованных опять случайно к тем же – Мокшину, Мельнику, Волошенко и… Дронову.

«Да, многовато случайностей», – уже более уверенно подумал Лавров и решил, прежде чем вплотную подойти к следствию, еще раз поговорить с Давыдовым, тем более, что тот очень настойчиво предлагал свою помощь.

– Всем, чем смогу, помогу вам, – сказал Семен Сергеевич, когда они расставались. – Я это дело вдоль и поперек изучал, с людьми разговаривал, может, и сумею что-либо посоветовать вам…

В этот вечер Лавров и Давыдов засиделись допоздна. Склонившись над столом, они в который уже раз перелистывали обтрепавшиеся по краям листы.

– Я убежден, что пожары в домах Мокшина, Мельника и Волошенко и поджоги на элеваторе – дело рук убийц Дронова, – говорил Давыдов. – Обратите внимание на эти анонимки. Они написаны в стиле кулацких угроз двадцатых годов. Я-то это еще помню…

В одной из анонимок, адресованной покойному Дронову, на листке из тетради в клетку было написано со множеством грамматических ошибок:

«Жук навозный рыжый пес, ты думаеш что я все позабыл. Нет я низабыл и буду дотех пор помнить покуда встречус и разделаюс с тобой ты от миня ниспрячишся разве только збигишь неизвестно куда. Твой грех неискупимый ниодна больница тебя невыличит ниодин мусор ниспасет псам всюду грозит опасность».

Три другие записки, адресованные Мокшину, Волошенко и Мельнику, мало чем отличались от первой и по содержанию, и по стилю.

– Обратите внимание, Юрий Никифорович, – продолжал Давыдов, – что ни в одной из анонимок не указано, за что преступники собирались мстить этим людям. Сначала следствие склонно было предположить, что это – месть воров за разоблачение. Так, между прочим, и рабочие элеватора объясняют убийство Дронова – я со многими говорил. Но, поразмыслив, мы пришли к выводу, что едва ли это – единственный мотив. Ведь Мельник и Волошенко – не охранники и никого не уличали в воровстве, за что же им мстили?

Семен Сергеевич, заложив за спину руки, прошелся по кабинету.

– Я думаю, что здесь какие-то другие, более серьезные мотивы, – вновь заговорил он. – Какие – это сказать трудно. Быть может, следовало бы пойти по такому пути: ознакомиться с биографиями всех четырех потерпевших и сопоставить эти биографии. Узнав, кто эти люди, какими интересами они жили, кто их окружал, вы сумеете представить себе, кто же и за что мог им мстить. Вам ясна моя мысль? Конечно, я не следователь, но мне кажется, что кое-что на этом пути мы могли бы найти.

– Согласен, Семен Сергеевич. – Будем искать.

…Утром, снова просматривая анонимки, Лавров заметил, что буква «г» в них несколько раз была написана необычно: верхний штрих ее глядел не вправо, а влево. Эта деталь навела Юрия Никифоровича на мысль, что дело, быть может, удастся раскрыть более простым путем.

«Все-таки, вероятнее всего, Дронова убил кто-то из работников элеватора, уличенных в краже зерна. Это характерное написание буквы «г» может помочь обнаружить преступника. Надо просмотреть автобиографии и анкеты старых работников элеватора…»

Начальника кадров не оказалось на месте, и Лавров решил просмотреть на всякий случай материалы о пожарах.

В «срочных донесениях» и актах о пожарах не было ничего интересного: то кто-то обронил спичку, то папиросу… «Детские» причины! Причем ни один потерпевший акта о пожаре не подписал, а имелись лишь подписи уполномоченного милиции Куркина, начальника местной пожарной команды Белого и депутата сельсовета Самохвалова.

Вызванный в прокуратуру Самохвалов рассказал Лаврову, что ни на одном месте происшествия он не был, а акты подписывал лишь «для формы». Белый же, оказавшийся молодым, энергичным человеком, влюбленным в свое «пожарное» дело, заявил Лаврову:

– Сам знаю, что ерунду мы в тех актах писали, да разве старика нашего переспоришь? Страсть как боялся он нераскрытых пожаров. Вот и выискивал случайные причины.

Допрос потерпевших также ничего не дал. Все они были убеждены, что пожары возникали от поджогов, но кто и почему поджигал – этого никто не знал и не мог даже предположить чего-либо более или менее определенного.

Работа с личными делами заняла у Лаврова три дня, но оказалась бесплодной: почерка, похожего на почерк автора анонимок, не оказалось, а печатных букв вообще ни в одном деле не было.

«Придется начинать с «путешествия в прошлое», – подумал он, – так, как советовал Семен Сергеевич…»

III

Через три месяца Лавров подводил итоги следствия по делу об убийстве Дронова. Собственно, он давно имел возможность передать это дело кому-либо из следователей, но сделать этого не захотел: слишком втянулся в него, полюбил его. Да, именно полюбил – иначе не скажешь о чувстве, которое связывает настоящего следователя с серьезным, сложным, запутанным делом. Столько труда, душевной энергии, нервного напряжения вкладываешь в него, что оно невольно становится чем-то близким, за него тревожишься, о нем думаешь, как о чем-то своем, личном.

Лавров не впервые испытывал это чувство, но сейчас ему казалось, что еще ни одно дело не интересовало его так глубоко. Это было совершенно особое дело, работа над ним велась не обычными методами. Совет Давыдова поначалу показался Юрию Никифоровичу слишком сложным, но вскоре он понял, что «путешествие в прошлое» – необходимый этап следствия. И, пустившись в это «путешествие», так увлекся, что сделал неизмеримо больше, чем это требовалось для полноты доказательств.

День за днем разговаривал Лавров с людьми, копался в старых архивах, делал запросы. Старые и давно забытые всеми документы словно оживали перед ним, одушевленные воспоминаниями тех, кто помнил Дронова еще с далеких лет гражданской войны. И прошлое принимало все более отчетливые и реальные очертания.

Однако ответа на основной вопрос все еще не было. Одни только намеки, предположения, версии…

И вот, наконец, преступление раскрыто! Двухтомное дело, аккуратно подшитое и пронумерованное, лежит перед Лавровым. Еще два-три последних процессуальных усилия и эти папки уйдут в суд. Следователь навсегда расстанется с ним.

Снова, в который уж раз, он перелистывает страницы. Мелькают знакомые протоколы допросов, фотографии, аккуратно подклеенные старые документы. Одна за другой возникают картины прошлого.

…Тридцатые годы на Кубани. Кулацкий саботаж, борьба за хлеб, бурные станичные сходки – собрания.

Бывший батрак, недавно вступивший в партячейку и в колхоз, Николай Иванович Дронов оглашает список кулаков, которых утром следующего дня предстоит раскулачить и затем выслать за пределы Северного Кавказа. Список утвержден в станице единогласно. Члены актива разбились на несколько взводов. Старшим первого взвода назначили Дронова. Ему было поручено раскулачить Савелия Божко – известного кулака, с именем которого люди связывали участившиеся в станице поджоги. В этом же взводе – сосед и друг Дронова, Иван Мокшин, тоже бывший батрак.

С рассветом группа Дронова подошла к дому Божко. За высоким сплошным забором был виден большой, крытый цинком дом, деревянный амбар, конюшня и другие хозяйственные постройки. Не успел Дронов постучать в калитку, как к забору с лаем бросился огромный цепной пес – волкодав. Послышался мужской голос: «Кого там лыха годына нэсэ спозаранку?»

Дронов отозвался. За забором некоторое время был слышен только лай пса, затем звякнул запор калитки и появился хозяин дома: саженного роста казак, с черными усами, в каракулевой шапке-кубанке, в хромовых сапогах. Черная сатиновая рубаха подпоясана щегольским казачьим поясом с серебряным набором.

– Идите, грабьте, – обронил злобные слова он, пропуская незваных гостей во двор.

Не обращая внимания на голосившую хозяйку и выбежавшего за нею сына-подростка, взвод под командой Дронова вошел в дом. Четыре просторных комнаты были заставлены шкафами, комодами и сундуками.

Дронов объявил хозяину, что имущество его конфискуется, а сам он будет выслан из станицы.

– Как бы не так, босяцкая власть, – ответил Божко, – ишь что хочет. Но, дай бог, прыйде время – мы з вами ще побалакаемо.

Дронов с Мокшиным подошли к окованному железом сундуку. На металлической пластинке у замка они прочли витиеватую надпись:

«Лейбгвардии его императорского величества личного конвоя, урядника Божко. С.-Петербург, 1905 год».

Дронов и Мокшин переглянулись: ясно, за какие «заслуги» получил Божко этот подарок!

Несмотря на яростное сопротивление хозяйки, сундук открыли. В нем оказались черкески с погонами урядника, кинжал в серебряной оправе и на дне лежал портрет императора.

Только к вечеру переписали члены комиссии движимое и недвижимое имущество Божко, и весь день вслед за отцом, неотступно, из комнаты в комнату, из постройки в постройку ходил пятнадцатилетний сын Божко, ненавидящими глазами глядя на людей, которые его и не замечали.

Дронов вспомнил об этом парне лишь ночью, когда, возвращаясь домой, получил из-за угла сильный удар камнем в спину. Оглянувшись, Николай Иванович узнал в убегающем долговязом подростке кулацкого сына – Василия Божко.

Прошло одиннадцать лет. Колхозы окрепли, колхозники зажили новой жизнью и стали уже забывать о пережитом тревожном времени и о высланных из станицы кулаках.

Но 22 июня 1941 г. мирная жизнь снова оборвалась.

В августе 1942 года Кубань оккупировали фашисты.

Вскоре в станице стали появляться кое-кто из высланных кулаков. Одним из первых вернулся Божко.

События одиннадцатилетней давности были свежи в его памяти – все эти годы он только и жил прошлым. И теперь, став станичным старостой, Божко мстил, мстил жестоко, зверски, захлебываясь злобой и упиваясь вновь вернувшейся к нему властью. Нет, он никому не желал уступать удовольствия мучить и убивать своих врагов! Он сам, лично, расстрелял трех скрывавшихся в станице коммунистов-партизан, сам глумился, над стариками, женщинами и детьми из семей известных ему ранее активистов, ныне партизан; сам передавал их фашистам для отправки в Германию.

Дронов, работавший до войны членом исполкома стансовета, вместе с женой и восемнадцатилетним сыном тоже ушел с партизанами. И Божко не раз вспоминал о нем, жалея, что не может отомстить своему самому заклятому врагу.

Но случай снова свел их. В конце ноября 1942 г. Дронов вместе с семью другими партизанами был послан в станицу на разведку. Все они очень устали, так как не спали несколько суток, и, забравшись в какой-то заброшенный сарай, неподалеку от станицы, уснули крепким сном измученных и обессилевших людей.

Группа полицейских обнаружила их и привела в станицу. Божко сразу узнал Дронова.

– Ось як прийшлось встретиться! – с торжеством в голосе сказал он и, подойдя к Дронову, с размаха ударил его палкой по голове. – В подвал его! – приказал он полицейским.

Двое из задержанных партизан были повешены здесь же, на площади. Божко сам одел им на шеи петли.

Часа через два Дронова вывели из подвала и вместе с пятью его товарищами посадили в общую камеру. Там сидело еще человек двадцать арестованных – коммунистов и партизан из других районов. Это была камера обреченных. Отсюда арестованных группами вывозили на аэродром и там расстреливали.

Наутро расстреляли двенадцать человек.

Днем, когда арестованных выводили на оправку, Дронов успел заметить, что караульное помещение находилось от камеры не менее, чем в ста с лишним метрах. А камеру ночью охранял только один часовой, который, провожая арестованных из уборной, цинично предлагал им:

– Вам теперь вещи не нужны. Отдайте их мне, а я вам за это ведро чистой воды принесу.

«С этим мародером, кажется, можно сделать дело», – решил Дронов и поделился с товарищами планом бегства.

Часа в два ночи он подошел к двери и, приложив губы к смотровому отверстию, тихо подозвал часового.

– Гимнастерку и полушубок хочешь? – спросил он. – А мне хоть кружечку воды принеси – жар у меня.

Как только часовой открыл дверь, Дронов схватил его за отвороты шинели и с силой ударил о стенку узкого коридора. Двое других арестованных набросили на голову часовому полушубок, схватили его винтовку, и все обитатели камеры врассыпную бросились бежать. Очнувшийся часовой отчаянно кричал, звал дежурного. Он словно обезумел от животного страха перед своими хозяевами. Но было поздно: «важных преступников» и след простыл.

И вскоре для Божко снова наступил час расплаты – последний в его жизни.

За несколько часов до возвращения в станицу Красной Армии Дронов с партизанами пробрались на ближайший к дороге хутор и захватили группу полицейских, пытавшихся бежать вслед за немцами. Среди них был Божко.

Военный трибунал по заслугам оценил злодеяния, о которых рассказывали на суде свидетели – бывшие партизаны, Дронов и Мокшин, Пелагея Мельник и другие. Оставаясь в станице, они были свидетелями его зверств. Военный трибунал приговорил Божко к смертной казни. Дронов же вскоре ушел в действующую армию. В 1943 году в боях на Орловско-Курском направлении он был тяжело ранен… Возвратился домой инвалидом и с тех пор работал в охране элеватора.

Все эти события, о которых Дронов не раз вспоминал в кругу своих друзей и близких, стали известны Лаврову из рассказов Мокшина, жены Дронова, его сына и других свидетелей. Были они записаны скупо – простое перечисление событий, дат, имен.

Да, у Дронова были враги, которые могли убить его из мести. Но как связать прошлое с настоящим? Ведь самого Божко давно не было в живых, «полицаи», против которых Дронов давал показания на суде, либо расстреляны, либо сосланы, либо ушли с немцами. Никто из них не появлялся в станице…

Лавров работал по нескольким версиям одновременно. Он не исключал и того, что Дронова убил кто-то из разоблаченных им воров, и интересовался всеми, кто когда-либо был замечен в кражах на элеваторе.

Эта тропинка привела Юрия Никифоровича к бывшему охраннику элеватора Алексею Базаренко. В свое время Дронов уличил Базаренко в кражах, и того перевели в грузчики. А через полтора месяца после убийства Дронова Базаренко бесследно исчез из станицы. Установив, что он жил на квартире вдовы Марфы Берещенко, один из сотрудников милиции по заданию Лаврова явился на эту квартиру и под видом инспектора отдела кадров строительства сахарного завода осведомился, не сдаст ли она комнаты для рабочих. Показывая «инспектору» сдающиеся в наем комнаты, словоохотливая хозяйка разговорилась. Она рассказывала о своих прежних постояльцах, в том числе и об Алексее Базаренко.

– Не поладил он с кем-то из начальства, – говорила она неторопливым певучим голосом, – вот и решил уехать. Вообще горяч был характером. Чуть что не по нем – аж зубами заскрипит. «Ты, говорит, Марфа, мне не перечь. Мне что человека, что муху убить – все едино». Натерпелась я с ним страху.

– Не угодили вы ему, наверное, – вот и ушел… Живет, поди, теперь где-нибудь неподалеку, у молоденькой, – пошутил «инспектор».

– Да ну вас, скажете! – смутилась Марфа. – Чего мне угождать ему? И не ушел он никуда, а уехал. Вот Волощенчиха к родственникам на Украину ездила – встречала его. В Ливнах он теперь живет.

Получив эти сведения, Лавров решил заняться личностью Базаренко, и результаты оказались поразительными. Прошлое и настоящее неожиданно слились воедино: Алексей Базаренко оказался сыном кулака Божко, тем самым Васькой, который мальчишкой из-за угла бросил в Дронова камень.

С начала войны Василий Божко был мобилизован в Красную Армию и зачислен в рабочий батальон. На оборонительных сооружениях под Сталинградом он попал под вражескую бомбежку, несколько месяцев пролежал в госпитале, а по дороге на фронт дезертировал. Вскоре его задержали. Он был осужден с отправкой в штрафную роту. Но к этому времени окончилась война, и Василия Божко направили отбывать наказание в колонию. После освобождения он подделал паспорт и под именем Алексея Базаренко возвратился в родные места, надеясь, что годы и следы ранения на лице изменили его достаточно, чтобы остаться неузнанным. Здесь он узнал о судьбе отца и, затаив злобу, выжидал удобного случая отомстить Дронову. Увольнение из охраны по докладной Дронова ускорило развязку.

Когда, отбросив до десятка не подтвердившихся версий, Лавров пришел к убеждению, что убийцей Дронова является Базаренко, он стал искать его сообщников.

Установить связи Базаренко оказалось несложно: опасаясь разоблачения, тот имел весьма ограниченный круг знакомых. Приехав в город, он поселился у вдовы Берещенко, сблизился с ней и не встречался почти ни с кем, кроме Василия Горобца, сведения о котором вполне объясняли эту «дружбу». Горобец был сыном кулака. Старший его брат при немцах служил в полиции, а сам Василий был не чист на руку, неоднократно подозревался в кражах, но всякий раз умел избежать ответственности. В городе он появился после войны.

Отправляясь в милицию проверить листки прибытия Горобца в город (они заполняются печатным текстом), Лавров волновался, и это было понятно.

Анонимные записки Дронову и потерпевшим от пожаров были написаны печатными буквами и исполнены одним и тем же лицом, но не Базаренко, как категорически утверждали эксперты. Значит, записки писал сообщник Базаренко. Не мог ли Василий Горобец быть таким сообщником Базаренко – иных подозреваемых ведь не было, а предположить, что Базаренко не имел сообщников, было трудно.

Лаврову подали четыре бланка – два листка прибытия, заявление Горобца об обмене паспорта и такое же заявление от имени его матери. Все документы были заполнены довольно четкими печатными буквами.

Рассматривая белые и синие квадраты листков, Лавров почувствовал, как сильно забилось его сердце. На одном из бланков прибытия в графе «время рождения» он увидел перевернутую букву «г»!

Словно боясь поверить себе, Юрий Никифорович несколько раз перечитал: «рождения 1920 ┐ода». Да, буква «г» в слове «года» была написана точно так же, как в анонимке на имя Дронова «┐».

Автор угрожающих анонимок был найден! Версия о мести, наконец, получила веское подтверждение.

Через десять дней Лавров получил акт графической экспертизы и одновременно – ответ от прокурора города Ливны, куда посылал требование об аресте Базаренко. Ливненский прокурор сообщил об аресте и этапировании Базаренко. Спецсвязью был выслан и пистолет «ТТ», обнаруженный на квартире арестованного.

В тот же день, захватив с собою давно заготовленное постановление на арест и обыск, Лавров вместе с работниками милиции отправился к дому Горобца.

Горобец, которого Юрий Никифорович увидел теперь впервые, сидя на стуле, жадно курил, молчал и глядел в пол.

Лавров долго и тщательно готовился к допросу Горобца, но приготовленные вопросы не пригодились, Горобец упорно молчал, вел себя нервно, как и при обыске, отводил глаза в сторону.

По нескольку раз в день вызывал Лавров Горобца на допрос, надеясь, что он в конце концов заговорит, но тот продолжал молчать.

Тогда Лавров изменил тактику.

«Попробую доказать ему, что это молчание бесполезно», – решил он. И когда однажды Горобца снова ввели в кабинет, взгляд его сразу упал на разложенные на столе документы: анонимки, листки прибытия, заключение экспертизы…

Горобец медленно поднял взгляд и впервые посмотрел в глаза Лаврову.

Показания Горобца дополнили картину преступлений Базаренко. Разговорившись, он с какой-то самоотверженной откровенностью, с мельчайшими подробностями рассказывал о тягчайших преступлениях, совершенных им вместе с Алексеем Базаренко.

– Да, – рассказывал Горобец, – Базаренко воровал на элеваторе зерно, которое я у него по дешевке покупал и сбывал на рынке. Потом я стал приходить ночью прямо к нему на пост. Он насыпал в мешки столько, сколько я мог донести. Раза три-четыре за ночь я к нему приходил. Однажды заметил меня Дронов, когда посты с Мокшиным обходил. Я как раз с мешком семечек от поста Алексея пробирался. «Стой», – кричит. Я мешок бросил – и бежать. А утром Базаренко рассказывал, что Дронов у него все допытывался, кто с его поста кражу совершил и как он этого не заметил» Скоро перевели Алексея в грузчики. Здорово он разбушевался тогда. Я его раньше таким не видал. Пришел к нему, а он пьяный за столом сидит. Марфу избил и выгнал, а сам водку хлещет. «Жечь, – говорит, – их гадов, убивать надо, как наши отцы делали». А сам аж зубами скрипит. Я говорю: «Брось, проживешь и без охраны». А он мне: «Разве в охране дело? У меня этот Дронов вот где сидит! – и на загривок показывает.

– Я его, – говорит, – еще мальчишкой убить думал, да не смог, а теперь уж не дам уйти…»

В тот вечер пьяный Базаренко рассказал Горобцу всю историю своего родителя и свою собственную.

– Схожие у нас жизни с ним были. Растравил он и мне душу, злобу расшевелил во мне. Да еще сказал – не знаю уж, правда это или нет, – будто Дронов ему сказал, что он знает, как мы вместе зерно воруем. Поверил я ему, и решили мы оба Дронова убить.

Оружия у нас еще не было, а ножом Алексей не хотел действовать. Не убьешь еще, говорит, недорежешь его сразу, быка здорового. Решили купить пистолет или ружье, а пока угрозу ему написали. Я и писал. Потом у одного проезжего на вокзале пистолет «ТТ» купил. В апреле это было. Только убивать не стали сразу – Алексей решил дождаться 1 мая. В праздник и убил его Алексей; я из дому вызвал, а Алексей стрелял в спину…

Но и на этом не успокоился Базаренко. Собравшись уезжать, он решил отомстить за отца и всем остальным его врагам. По его требованию Горобец, который теперь уже был крепко с ним связан, написал угрожающие анонимки Мокшину, Мельнику и Волошенко, которых Базаренко считал виновными в том, что отца приговорили к смертной казни. Поджигал хаты сам Базаренко, а потом в числе первых прибегал на пожар, чтобы не было на него подозрений.

– Один раз вместе мы с ним на пожаре были, – говорил Горобец. – Это когда Мельника спалили. Здорово Алексей радовался, когда хата горела, аж в глазах у него злорадство и бешенство были. Испугался я тогда, как взглянул на него. Когда уходили, он распрощался со мной и говорит: уеду завтра. И правда уехал. А ночью элеватор загорелся. Он, конечно, поджег, злоба его душила.

…Перед столом Лаврова сидит Базаренко – высокий худощавый мужчина неопределенного возраста, с подвижным лицом, настороженным взглядом.

Лавров спокоен. Кольцо неопровержимых доказательств сомкнулось вокруг преступника раньше, чем он успел это понять. Он еще ничего не знает, надеется спастись от настигающей его кары, неестественной улыбкой, чрезмерной подвижностью и словоохотливостью старается скрыть охвативший его животный страх.

– Да, пистолет действительно хранил, нашел в Ливнах и хранил, допустил такую непростительную ошибку. Такую глупость совершить, такую глупость! И ведь хотел сдать его в милицию, и сдал бы, конечно, сдал бы, да вот все дела… Откладывал все, а тут – обыск. И почему-то даже сюда привезли – зачем, почему? Мухи не обидел – и вот такая история! Ну, конечно, разберутся, разберутся!..