Текст книги "1937 год: Элита Красной Армии на Голгофе"

Автор книги: Николай Черушев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 49 страниц)

Из содержания письма усматривается, что рассказ Жукова Тюленеву о выступлении А.И. Егорова на армейском съезде советов был инициирован каким-то важным изменением в судьбе и карьере маршала. В письме об этом напрямую не говорится, но, повторю, оно подспудно чувствуется, особенно зная морально-политическую обстановку в стране того периода. Теперь-то мы точно знаем сей конкретный повод – смещение маршала с высокого поста первого заместителя наркома обороны. К тому же надо добавить, что у автора письма проскальзывают нотки неуверенности в «порядочности» собеседника (Тюленева) – доложит он об этом «куда следует» или же нет. А раз так, то надо самому лишний раз подстраховаться. Вот и появился на свет приведенный выше донос, дополнительно пачкающий политическую репутацию Александра Ильича Егорова.

Не располагая точными данными о дате ареста маршала, Карпов утверждает, что к моменту написания Жуковым письма Егоров уже находился в тюрьме. Именно поэтому писатель, всячески стараясь показать своего героя в более привлекательном виде, делает такой безапелляционный вывод: «письмо Жукова уже не могло повредить Егорову». На самом деле все обстояло далеко не так – и Егоров находился на свободе, и лишняя ложка дегтя (донос Жукова) еще более портила служебную и партийную карьеру маршала, в чем мы могли убедиться, читая его обращения к наркому Ворошилову. Так что попытка Карпова обелить автора письма по данному эпизоду, представив его донос этакой совсем безвредной бумажкой, якобы затерявшейся в недрах канцелярии наркома и не принесшей ощутимого вреда Егорову, лишена всяких на то оснований.

Вообще, о данным документом и его публикацией в журнале «Знамя» получилась весьма примечательная история. Многие читатели не поверили в подлинность документа, очерняющего Г.К. Жукова. Первыми, и это естественно, забили тревогу его дети. Они обратились к главному редактору с письмом, в котором с возмущением отметали саму вероятность написания их отцом такого рода бумаги, даже из-за всесильного «инстинкта самосохранения». Основным же их аргументом в доказательстве того, что приведенный в произведении В. Карпова документ – это фальшивка, являлось, по их словам, явное несоответствие подписи на письме с подлинной росписью Г.К. Жукова, имеющейся у него в семье и на многих документах, хранящихся в различных архивах.

По свидетельству В. Карпова, опубликованный в журнале документ он получил в Институте военной истории Министерства обороны СССР. Получил в период руководства последним генерал-полковником Д.А. Волкогоновым. Туда и обратились, имея на руках письма Г.К. Жукова, относящиеся к тем же годам, возмущенные дочери маршала. С одной-единственной просьбой – оказать квалифицированную помощь в установлении истины. Однако там им однозначно ответили, что подлинность документа сомнений не вызывает. Тогда дети Жукова, будучи уверенными в своей правоте, добились проведения экспертизы во ВНИИ судебных экспертиз Министерства юстиции СССР.

В результате появилось заключение специалиста института Л.В. Макаровой от 17 ноября 1989 года, в котором, в частности, говорится: «…При оценке результатов сравнительного исследования было установлено, что отмеченные различающиеся признаки устойчивы, существенны и образуют совокупность, достаточную для вывода о выполнении данной подписи не самим Жуковым Г.К., а другим лицом.

Отмеченные выше внешнее сходство, совпадения отдельных общих и частных признаков на сделанный вывод не влияют и могут быть (вероятно) объяснены выполнением подписи с подражанием подлинным подписям Жукова…»

Итак, документ, приведенный В. Карповым, дочери Г.К. Жукова однозначно называют фальшивкой, не веря тому, что их отец мог написать подобное. Графолог Л.В. Макарова утверждает, что подпись под ним сделана не Г.К. Жуковым, а другим, неизвестным ей лицом, причем с подражанием подлинной подписи будущего маршала. То есть существовал некий человек, который написал от его имени письмо-донос на А.И. Егорова, подделав, правда не весьма умело, подпись Жукова. Одним словом, сотворил ту же фальшивку. Именно такой вывод напрашивается при изучении текста заключения, выданного семье Г.К. Жукова во Всесоюзном НИИ судебных экспертиз. С данным выводом в конце 1989 года по существу согласился и сам писатель Карпов.

В своем письме в редакцию журнала «Знамя» он выразил надежду, что «правоохранительные органы расследуют и установят, кто хотел скомпрометировать маршала Жукова этим письмом».

Но наступают другие времена, полным ходом идет демократизация общества, расширение гласности во всех его сферах. И как побочный негативный момент этого процесса – как раз в это время в печати и средствах массовой информации развертывается оголтелая кампания по очернению Вооруженных Сил и советского периода истории страны. В таких условиях кое-кому было даже выгодно представить известных всему миру полководцев в роли презренных «стукачей». Одним словом, дальнейшим расследованием истории появления вышеупомянутого документа, написанного (или подписанного) Г. Жуковым, никто уже не занимался. Тем более правоохранительные органы. А Владимир Карпов, учитывая все изложенное выше, счел необходимым убрать означенный документ из всех последующих изданий книги.

Но весь парадокс ситуации заключается в том, что приведенное в произведении В. Карпова письмо с оговором маршала А.И. Егорова – не фальшивка. Оно самое что ни на есть подлинное, в том числе и в отношении подписи Г. Жукова. Но… этот документ не имеет абсолютно никакого отношения к личности Георгия Константиновича Жукова, четырежды Героя и Маршала Советского Союза. Повторяем, абсолютно никакого отношения!.. И подписи его под ним никто не подделывал! И не собирался этого делать! Как говорится – Федот, да не тот!..

Расследование, проведенное автором этих строк, показывает, что весь сыр-бор разгорелся из-за того, что в описываемые годы в числе высшего командно-начальствующего состава кавалерии Красной Армии находилось два человека с одинаковой фамилией, причем имя (Георгий) у них тоже совпадало. Так же, как и воинское звание «комбриг» (в феврале 1938 года им одним приказом – № 0170 – будет присвоено очередное звание «комдив»). К моменту появления доноса один из них (Георгий Константинович) исполнял обязанности командира 6-го казачьего корпуса, другой (Георгий Васильевич) – начальника отдела ремонтирования конского состава РККА. Он и является настоящим автором злополучного письма.

Специалистом Г.В. Жуков был опытным – еще в 20 х годах он возглавлял 9 ю и 12 ю кавдивизии, Борисоглебско-Ленинградскую кавалерийскую школу. Что же касается сущности доноса и встреч автора письма с А.И. Егоровым в ноябре 1917 года, то из автобиографии, собственноручно написанной генерал-лейтенантом Г.В. Жуковым, известно, что в указанное время он был выборным командиром 4-го драгунского полка, а затем 4 й кавалерийской дивизии, от которой и был избран делегатом на съезд 1 й армии. Другой Жуков (Георгий Константинович) осенью 1917 года, как следует из его воспоминаний, служил на юге России и поэтому никак не мог быть на съезде 1 й армии, входившей в состав Северного фронта. Сравнение же подписи под письмом, воспроизведенным в труде В. Карпова, с образцами подписей Г.В. Жукова на документах его личного дела свидетельствует об их полной идентичности. Налицо здесь все устойчивые признаки, образующие совокупность, достаточную для вывода о выполнении подписи под письмом никем иным, как Г.В. Жуковым.

Определение настоящего, а не мнимого, автора письма помогает расставить по своим местам и все то, что касается личности упоминаемого там Тюленева. Действительно, ведь может возникнуть и такой вопрос – а почему, собственно говоря, Г. Жуков в таком сугубо деликатном деле, как донос на бывшего сослуживца, тем более на высокого начальника, сначала рассказывает Тюленеву о его сути, а затем, спустя некоторое время, идет советоваться с ним по этому же поводу? И только окончательно утвердившись, после второй беседы с ним, в политической значимости рассматриваемого факта и, видимо, получив одобрение своего замысла (это чувствуется по тону документа), Жуков сел за письмо наркому обороны.

Ответ здесь прост – комдив И.В. Тюленев в то время являлся непосредственным начальником Г.В. Жукова, исполняя с 1936 года обязанности заместителя инспектора кавалерии РККА. «Шефом» же кавалерии, как известно, долгие годы был Семен Михайлович Буденный. После назначения последнего командующим войсками столичного округа летом 1937 года Иван Владимирович Тюленев временно (до конца февраля 1938 года) исполнял его должность. Именно поэтому и обратился к нему за советом Г.В. Жуков, притом дважды за короткий период времени.

К чести В. Карпова необходимо отметить, что предварив свою книгу обещанием честно писать портрет Г.К. Жукова и ничего не скрывать при этом – ни минора, ни мажора, он по ходу повествования старается держать слово данное читателю. Чего не скажешь о Дмитрии Волкогонове, который в «Триумфе и трагедии» тоже привел указанное выше заявление Г. Жукова. Однако при этом, зная, кто его написал, он, тем не менее, не называет имени автора доноса, спрятав его за безликими терминами типа «бывший сослуживец Егорова», «однополчанин маршала» и т.п., которого якобы вынудили написать такой документ. Кто конкретно вынудил, по какому поводу это произошло и вообще кто этот таинственный сослуживец Егорова, знавший многие детали политической биографии маршала – ответа на такие вопросы мы не найдем в книге Д. Волкогонова. Одно очевидно – развенчивая Сталина и показывая его большей частью только в негативном плане, бывший главный идеолог Советских Вооруженных Сил не рискнул бросить тень на политическую репутацию одного из самых именитых военачальников Советской Армии.

Если Г.В. Жуков, политически «пачкая» Егорова, обратился к событиям осени 1917 года, то другой, не менее ретивый «сигнальщик» – комбриг Я.М. Жигур из Академии Генерального штаба – в своем письме на имя Сталина просил проверить деятельность маршала на посту начальника Генерального штаба РККА, как вызывающей сомнения:

«В ЦК ВКП(б) тов. Сталину

Целый ряд важнейших вопросов организации РККА и оперативно-стратегического использования наших вооруженных сил, по моему убеждению, решен ошибочно, а возможно, и вредительски. Это в первый период войны может повлечь за собой крупные неудачи и многочисленные лишние жертвы.

Я прошу, тов. Сталин:

Проверить деятельность маршала Егорова в бытность его начальником Генерального штаба РККА, т.к. он фактически несет ответственность за ошибки, допущенные в области подготовки оперативно-стратегического использования наших вооруженных сил и их организационной структуры.

Я политического прошлого и настоящего тов. Егорова не знаю, но его практическая деятельность как начальника. Генерального штаба вызывает сомнения.

9 ноября 1937 года.

Член ВКП(б) с 1912 года Я. Жигур»[101]101
  Дмитрий Волкогонов. Триумф и трагедия. Политический портрет И.В. Сталина. В 2 кн. М.: Изд-во АПН, 1989. Кн. 1. Ч. 2. С. 271.


[Закрыть]

Заметим, что если одного доносчика (Жукова) известные события 1937–1938 годов задели лишь рикошетом и он не только остался жив, но и значительно преуспел по службе, то в отношении другого (Жигура) такого никак не скажешь. Не спасли его ни процитированное выше письмо Сталину, ни многочисленные обращения из тюремной камеры к наркому Ворошилову: он разделил судьбу человека, на которого усердно доносил, то есть судьбу маршала Егорова.

Запущенный механизм травли А.И. Егорова все более набирал обороты, чтобы в один из дней перевести его в совершенно иное качество – в положение арестованного и находящегося под следствием. И такой день наступил 27 марта 1938 года. Началась новая, доселе ему абсолютно неизвестная, полоса его жизни. Обратимся к материалам архивно-следственного дела по обвинению А.И. Егорова. Оно состоит из четырех томов. Первый том открывается ордером № 2686 на арест маршала и производство обыска у него, датированным апрелем 1938 года, но без указания конкретного числа. Затем последовательно идут заявление арестованного маршала за 28 марта 1938 года на имя Ежова, протоколы его допросов (обобщенные) от 28 марта – 5 апреля 1938 года (на 111 страницах) и 11 мая того же года (на 58 страницах машинописного текста), затем еще одно заявление на имя наркома внутренних дел от 25 апреля 1938 года, собственноручные показания Егорова от 31 июля 1938 года и копии показаний арестованных комбрига А.И. Сатина, комкора Н.В. Куйбышева, командарма 1-го ранга И.П. Белова и Г.Ф. Гринько – наркома финансов СССР. А также обвинительное заключение, составленное 10 февраля 1939 года, протокол судебного заседания Военной коллегии от 22 февраля 1939 года по делу А.И. Егорова. Наконец, приговор суда, как последний гвоздь в крышку гроба. Есть там и небольшая по формату и содержанию справка о приведении приговора в исполнение 23 февраля 1939 года.

Во втором томе находятся копии протоколов допроса Егорова и очных ставок его с А.И. Седякиным, Г.Ф. Гринько, а также копии показаний о Егорове арестованных М.К. Левандовского, С.П. Урицкого, И.К. Грязнова, П.Е. Дыбенко, Г.А. Егоровой-Цешковской (его жены), Чиковани, Лежава. Третий том содержит собственноручные показания Егорова и их копии. То же самое и в четвертом томе.

Примечательно, что ознакомление с этим делом даже не специалиста в вопросах судопроизводства выявляет массу небрежностей в его оформлении, а значит грубых нарушений законности. Об отсутствии даты на ордере мы упоминали. Санкция же на арест Егорова, была дана заместителем Прокурора СССР Г. Рогинским 10 февраля 1939 года, в один день с составлением обвинительного заключения по его делу и почти через год после ареста. Далее, постановление об избрании меры пресечения вынесено 23 июля 1938 года, а обвинение предъявлено Егорову 27 июля того же года.

Даже из тщательно отредактированного обобщенного протокола первой серии допросов А.И. Егорова за период с 28 марта по 5 апреля 1938 года видно, что он вначале, как и на предыдущих очных ставках, пытался сопротивляться, отрицая свою причастность к антисоветскому заговору. Но тогда, прибывая в указанное место – будь то здание ЦК ВКП(б) или НКВД – он был только свидетелем и выходил оттуда снова на свободу. Свободу, конечно, относительную, но все же личную свободу он имел. Теперь же, после ареста, положение резко изменилось и первая попытка, Егорова оказать сопротивление следствию была встречена крайне отрицательно. После непродолжительного, но незабываемого пребывания в руках «специалистов» Егоров принимает решение отказаться от сопротивления и под диктовку следователя старшего лейтенанта В.М. Казакевича и помощника начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СССР майора М.С. Ямницкого пишет заявление на имя Ежова, в котором указывает, что «…дважды совершил преступление, не сознавшись чистосердечно в ЦК, ни во время очных ставок в НКВД. Сейчас я решил прекратить запирательство и чистосердечно рассказать о своей антисоветской работе»[102]102
  ЦА ФСБ АСД А.И. Егорова. Том 1. Л. 12.


[Закрыть].

Общие разговоры Егорова об антисоветской деятельности следователям были совершенно не нужны. Им требовалось, чтобы показания давал один из руководителей заговора в РККА. И они заполучили, а точнее сделали его, этого главного заговорщика. Читая ответы Егорова на вопросы Ямницкого и Казакевича, зафиксированные в протоколе допроса от 28 марта – 5 апреля 1938 года, находим важное для обеих сторон признание: «Я, Егоров, вместе с Дыбенко и Буденным возглавлял руководство антисоветской организации правых в Красной Армии, имевшей своих участников в военных округах. Эта наша антисоветская организация была на особо законспирированном положении…»[103]103
  Военно-исторический журнал. 1994. № 1. С. 16.


[Закрыть]

Итак, арестованный маршал Егоров стал давать показания, нужные следствию, а стало быть, он принял условия игры, предложенные ведомством Ежова. Какие именно проблемы интересовали чекистов, мы узнаем из постановочных вопросов следователей в ходе допросов. Из ответов на них Егорова вытекает вывод, что именно они и есть то самое главное, ради чего и устраивались допросы. Ведь эти ответы следователи сами и подсказывали своему подопечному, вписывая их затем в текст протоколов, являвшихся от начала до конца плодом их творчества. Как уже не раз отмечалось, важнейшим источником для их составления (и не только в случае с Егоровым) являлись собственноручные показания подследственного, в обиходе жителей ГУЛАГа гораздо чаще именуемые «романами». Известно и то, что в этих «романах», писавшихся иногда в течение нескольких дней и даже недель, арестованные фактически давали развернутые ответы на вопросы, заранее поставленные им следствием.

Писал «романы» и Егоров. А что ему еще оставалось делать – ведь он был для следователей уже не маршал и не заслуженный человек страны, а всего-навсего один из заключенных, коих в НКВД пребывало великое множество. Не лучше и не хуже других. Впрочем, несколько лучше, о чем будет сказано ниже. И Егоров также, как и сурово осуждаемые им совсем недавно на очных ставках Белов, Грязнов, Седякин, стал давать показания на своих вчерашних и не совсем вчерашних сослуживцев. Одними из первых в деле Егорова идут его собственноручные показания от 31 марта 1938 года. Учитывая их большой объем и наличие обширного фактического обличительного материала, следует считать, что писать их маршал начал еще 28 марта, после признания им своей вины. В этом документе Егоров называет 60 известных ему заговорщиков из числа командно-начальствующего состава РККА, частью арестованных органами НКВД, а частью еще находящихся на свободе. В числе последних он показал на Маршала Советского Союза С.М. Буденного, командарма 1-го ранга Б.М. Шапошникова, комкора С.А. Зотова, комдива И.В. Тюленева.

Дальше – больше. По мере хода следствия у руководства НКВД появляется необходимость в компрометации все новых лиц из числа лиц высшего комначсостава РККА. Такая задача возлагалась, в частности, и на Егорова. Так было в середине 1938 года в отношении командарма 1-го ранга И.Ф. Федько, сменившего Егорова на посту первого заместителя наркома обороны. Так будет чуть позже и в отношении маршала Блюхера. Например, в собственноручных показаниях от 31 июля 1938 года Егоров показывает о том, что в военном заговоре участвуют все командующие войсками округов, кроме Блюхера (ОКДВА), что Тухачевский, давая оценку Федько, называл его своим верным учеником и ближайшим помощником. Из сказанного видно, что время Василия Блюхера еще не наступило, в то время как час Ивана Федько уже пробил (он был арестован в начале июля 1938 года).

Заставили Егорова, заниматься и «гробокопательством», то есть показывать на людей, к тому времени уже скончавшихся. Например, на бывшего Главкома Сергея Сергеевича Каменева, умершего в 1936 году и занимавшего перед смертью пост начальника Управления ПВО Красной Армии. А также на П.П. Лебедева, генерала старой армии, бывшего в годы гражданской войны начальником Полевого штаба РВС Республики, а после нее (1921–1924 гг.) начальником Штаба РККА, умершего в начале 30 х годов. Оба эти лица числились в НКВД руководителями так называемой офицерской монархической организации, куда не преминули включить и Егорова. Еще в 1919 года по заданию Троцкого, Каменева и Лебедева он якобы пытался сорвать выполнение плана Сталина по разгрому Деникина на Южном фронте. Удивительно то, что вся эта галиматья нашла свое отражение в обвинительном заключении и в строках смертного приговора.

Обвинялся Егоров и в том, что в 1920 году, будучи командующим Юго-Западным фронтом, подготавливал террористический акт в отношении своего члена Военного совета И.В. Сталина, а в 1928 году, установив антисоветские связи с А.И. Рыковым и А.С. Бубновым (первый в то время был председателем СНК СССР, а второй – начальником Политуправления РККА), по их заданию создал в Красной Армии террористическую организацию правых. Затем в 1934 году, по указанию того же Рыкова, он якобы стал сотрудничать с польской разведкой, а еще ранее, в 1931 году, будучи в командировке в Германии, установил тайную связь с германским генеральным штабом. В приговоре записано, что Егоров, опять таки выполняя установки Рыкова, поддерживал постоянные контакты с группами Тухачевского и Гамарника[104]104
  АГВП. НП 8251–56. Л. 3–4.


[Закрыть].

В тюрьме Егоров смиряется со своей участью и дает подробные показания по самым различным проблемам, интересующим следствие. Дает их без видимого внутреннего сопротивления, внешне же оно начисто отсутствует – такое, по крайней мере, создается впечатление при изучении его архивно-следственного дела. Там нет его отказов от ранее данных им показаний, как это встречается в делах других арестованных,военачальников. Вместе с тем в материалах дела имеются такие подробности взаимоотношений между людьми высшего эшелона РККА, которые не мог, даже при большом желании, сочинить и занести в протокол допроса ни один следователь из НКВД – их мог знать и сообщить только маршал Егоров, причем сообщить добровольно, ибо никто его за язык по данному вопросу не тянул. В первую очередь это касалось взаимоотношений Ворошилова с его ближайшим окружением (Буденным Егоровым, Тухачевским).

Такая словоохотливость и предельная откровенность Егорова перед следователями должна, безусловно, иметь какое-то объяснение. И мы находим его в протоколе допроса полковника запаса В.М. Казакевича, бывшего следователя по делу А.И. Егорова. Вызванный в Главную военную прокуратуру в качестве свидетеля, он 29 марта 1955 года дал показания подполковнику юстиции Шаповалову:

«Вопрос: Дело Егорова А.И. находилось у Вас в производстве?

Ответ: С момента ареста Егорова следствие по его делу вели начальник Особого отдела ГУГБ Николаев-Журид и его помощник Ямницкий. После ареста Егорова я по поручению Ямницкого присутствовал при составлении Егоровым его собственноручных объяснений по делу, докладывал эти объяснения Егорова Ямницкому, отдавал печатать эти объяснения. В отдельных случаях, когда Ямницкого не удовлетворяли почему-то собственноручные показания Егорова, он или сам выезжал в тюрьму для уточнения или поручал это сделать мне. И тогда Егоров дополнял свои показания.

Должен показать, что с самого начала расследования по делу Егорова с ним имели специальные беседы лично Ежов и начальник Особого отдела ГУГБ НКВД Николаев. Я полагаю, что при этих беседах Егорову были даны указанными лицами какие-то гарантии о сохранении его жизни. Однажды я присутствовал при разговоре Николаева с Егоровым в Лефортовской тюрьме, когда Егоров спросил у Николаева, знавшего его лично с гражданской войны и по день ареста, о своей судьбе. Николаев ответил на это следующей фразой: «С Вами же говорил Николай Иванович. Неужели Вам этого недостаточно?»

На это Егоров с удовлетворением заявил, что ему ясно. К Егорову физических мер принуждения не применялось, т.к. этого не требовалось в связи с его поведением по делу. Он сам писал обширные собственноручные показания и охотно излагал в них данные о заговорщической деятельности и лицах, причастных к заговору. При дополнительных вопросах к Егорову со стороны Николаева или Ямницкого о каких-либо других лицах или обстоятельствах заговора, о которых до этого Егоров не давал сам показаний, он охотно давал показания и по этим вопросам, изобличая их. От своих показаний Егоров никогда не отказывался. Впоследствии, анализируя поведение Егорова в процессе следствия, по его делу, я усомнился в том, что они полностью правдивы. В 1939 году, после ареста Ежова, при докладе Кобулову (заместителю наркома внутренних дел СССР. – Н.Ч.) по следственным делам Особого отдела НКВД СССР, я сказал ему, что Егоров вызывался Ежовым и затем он слишком свободно писал обширные показания по заговору. Я доложил также Кобулову, что, возможно, Ежов что-то обещал Егорову, что сказалось на его дальнейшем поведении. На это Кобулов заявил мне, что врагов нужно обманывать, если этим можно добиться правды. Спустя несколько дней после этого я узнал от Бочкова (нового начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СССР, старшего майора госбезопасности. – Н.Ч.), что Берия и Кобулов вызывали к себе Егорова и имели с ним продолжительную беседу, однако содержание этой беседы мне неизвестно. Вскоре я получил указание об окончании дела Егорова и направлении его в Военную коллегию Верховного Суда СССР. При окончании следствия Егоров продолжал подтверждать все свои показания. Егоров содержался в Лефортовской и внутренней тюрьмах в отдельной камере, получал дополнительное питание и книги для чтения. На протяжении всего следствия Егоров вел себя спокойно, жалоб с его стороны не было…»[105]105
  Там же. НП 40137–38. Л. 157–158.


[Закрыть]

В НКВД стало правилом, что подследственные из числа политических по существу сами на себя писали обвинительное заключение по делу, сочиняя многостраничные собственноручные показания. Если бы собрать и издать эти «произведения», то они читались бы с не меньшим интересом, нежели романы Агаты Кристи или Юлиана Семенова. Каких только нет там сюжетов и коллизий! От топорно-глупых планов подготовки и совершения террористических актов против руководителей партии и правительства, вариантов их ареста до конкретных цифр так называемого вредительства, саботажа, диверсий как в центре, так и на местах. Имея в своем распоряжении такие цифры и факты, следователям не составляло большого труда подготовить «липовый» протокол допроса за любое число месяца.

Егоров усердно подыгрывал следствию: чтобы подвести базу под свою якобы антисоветскую деятельность, он, показывая о связях с эсерами, заявил, что убежденным коммунистом он никогда не был, и на этой основе сплачивал вокруг себя всех недовольных порядками в стране, партии и РККА, возглавив организаций правых в армии. По его словам, в противовес этой организации в Красной Армии существовала группа Тухачевского, которого Егоров считал основным своим противником в борьбе за пост наркома обороны. Показал он также о своих связях с лидерами правых Рыковым и Бубновым, самих правых – с Ягодой, а того – с немцами, о подготовке переворота в Кремле я аресте Советского правительства и т.п. В целом ряде его показаний чаще всего упоминаются, как заговорщики, следующие военачальники: С.М. Буденный, П.Е. Дыбенко, С.Е. Грибов, Н.Д. Каширин, М.К. Левандовский, И.В. Тюленев.

Особо в негативном свете предстает в описании Егорова инспектор кавалерии РККА маршал Буденный, с которым до ареста он дружил в течение многих лет. Вопреки расхожему мнению о крепкой боевой спайке Буденного с Ворошиловым. Егоров рисует совершенно иную картину, показывая главного кавалериста РККА крайне озлобленным против наркома. В первом протоколе допроса Егорова такое противостояние выглядит прямо как детективный сюжет: «…Накануне назначения Ворошилова (на пост наркомвоенмора и Председателя Реввоенсовета. СССР в 1925 году. – Н.Ч.) я беседовал с Буденным, который так же, как и я, был резко враждебно настроен к Ворошилову (неужели сам хотел на эту должность? – Н.Ч.), считая его назначение неправильным, а мое удаление из РККА – ударом по нему лично… Было какое-то озлобление у Буденного в отношении Ворошилова. Дело дошло до такого положения, когда Буденный прямо сказал, что не допустит, чтобы Ворошилов был наркомом и что он готов скорее его убить, чем согласиться с этим назначением…»[106]106
  Военно-исторический журнал. 1994. № 1. С. 16.


[Закрыть]

Удаление А.И. Егорова из армии, о котором он упоминает, – это исполнение им в 1925–1926 годах обязанностей военного атташе в Китае. Поэтому фразу, которую в данном контексте употребил Егоров, следует понимать только как назначение его на работу, не связанную с обучением и воспитанием войск Красной Армии.

Палачам из НКВД во веки веков нет прощения еще и потому, что они планомерно разрушали самое ценное на земле – человеческую личность, заставляя людей безбожно лгать, раздваиваться, поливать грязью клеветы вчерашних друзей, сослуживцев и даже членов своей семьи. В начале главы мы приводили фрагменты из писем Егорова к Ворошилову, где он клянется наркому в вечной своей дружбе и глубоком уважении. Только что процитированный отрывок из его показаний в тюрьме лишний раз подчеркивает глубину той пропасти, в которой не по доброй воле оказался вчерашний начальник Генерального штаба РККА и первый заместитель наркома обороны. Для более убедительного сравнения обратимся к тем страницам показаний Егорова, где речь идет о его жене, обвиненной в шпионаже и от которой он поспешил отказаться: «…В то же время в плане популяризации нас как государственных деятелей я, Бубнов, Буденный стремились участвовать во всех банкетах. Мы стремились бывать там, где присутствовали военные атташе, послы и т.д. Жены наши – моя, Бубнова и Буденного – были душой этих банкетов, и таким образом мы завязывали личные связи с иностранными кругами»[107]107
  Там же. С. 17.


[Закрыть].

Напрасно поверил Егоров обещаниям Ежова и Берия о сохранении ему жизни в случае «чистосердечного» признания им своей вины – обманули его эти подлецы самым бессовестным образом. А он, несчастный, продолжал верить их слову до самого последнего момента, верить обещаниям этих матерых садистов и мастеров чудовищных провокаций. И даже в судебном заседании Военной коллегии 22 февраля 1939 года, подтверждая данные им на предварительном следствии показания и полностью признавая себя виновным в несовершенных им преступлениях, Егоров все еще ждал, что в самый последний момент сработает команда на смягчение приговора и данные ему гарантии будут реализованы. Не оставляла его эта надежда и тогда, когда он произносил свое последнее слово в суде. В нем Егоров заявил, что совершил самые тягчайшие преступления, однако за время тюремного заключения он полностью перевернул свой внутренний мир. А поэтому надеется, что суд будет милостив и найдет возможность сохранить ему жизнь, а уж он будет изо всех сил стараться оправдать это доверие. Но суд в составе членов Военной коллегии Ульриха, Дмитриева и Климина никаких дополнительных указаний сверху, видимо, в отношении дела Егорова не получал и тот пошел, как и большинство арестованных военачальников, по 1 й категории, обвиненный по статье 58, пункты 1«б», 8 и 11 УК РСФСР[108]108
  ЦА ФСБ АСД А.И. Егорова. Том 1. Л. 243–245.


[Закрыть].

Как помнится, накануне ареста Егоров ждал помощи со стороны своего непосредственного начальника – наркома обороны СССР К.Е. Ворошилова. А также от И.В. Сталина, к которому он так хотел попасть на прием – ведь не мог же генсек окончательно и бесповоротно вычеркнуть из памяти все то, что их сближало и объединяло в течение почти года совместной работы и службы в 1919–1920 годах на Южном и Юго-Западном фронтах. Из документов дела не усматривается факта личного приема Сталиным Егорова. Видимо, он так и не состоялся – вождь не любил встречаться с опальными деятелями, особенно с теми, какому когда-то питал теплые чувства. И все-таки последнюю услугу при жизни Егорова Сталин ему оказал, хотя тот об этом никогда так и не узнал. Речь идет о том, что Егорова могли судить уже летом 1938 года, благо обвинительного материала вполне хватало. Мы уже упоминали о том, как Сталин вычеркнул фамилию Егорова из списка командиров Красной Армии и руководителей оборонной промышленности, представленного ему Ежовым в июле 1938 года для получения санкции на 1 ю категорию наказания. Это и была та последняя услуга Сталина Егорову, если хотите, то была его своеобразная плата за дни и месяцы фронтовой дружбы с Александром Ильичом. Прошло всего полгода и в феврале 1939 года личность Егорова для Сталина уже ничего не значила. Вряд ли он интересовался, где находится арестованный маршал и что с ним происходит.