Текст книги "Встреча с границей"

Автор книги: Николай Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

В ДЖУНГЛЯХ

Проснувшись, я не сразу сообразил, где нахожусь. Необыкновенной голубизны небо, подернутое позолотой, слепило глаза. Роскошные ели, теснившие ночью полянку, отступили, стали выше и казались слегка припудренными, будто я смотрел на них через матовое стекло. И только тут понял, что надо мной прозрачная крыша Любиной палатки. А вот и сама Люба. Она, должно быть, уже умылась и сейчас сидит на пеньке и расчесывает свои тяжелые льняные косы. Волосы стекают с головы, как водопад, и закрывают лицо, плечи, грудь. Солнце приподнялось над готическими шпилями хвойных макушек, заглянуло на полянку и покраснело, будто стесняясь, что застало девушку за утренним туалетом. Открытые руки Любы стали нежно-розовыми, на них, словно алмазные россыпи, сверкали мелкие капельки росы.

Мне захотелось незаметно приблизиться к девушке, бережно взять ее покрытые холодными росинками руки и прижать их к своим горячим щекам. Но я боялся приоткрыть полог палатки. Вдруг все это исчезнет: солнце, небо, праздничное утро, Люба?..

Люба будто почувствовала, что я слежу за ней, откинула волосы, повернулась ко мне лицом. В ее больших глазах заплескался золотисто-голубой океан неба. Я зажмурился от этого яркого свечения...

Наш график движения нарушился с первых же шагов. Вместо того чтобы перебраться через лесной ручеек, мы двинулись по его извилистому берегу. Мирно, добродушно журчала ключевая вода, собирала по пути валежник, опавшие листья, траву и громоздила небольшие запрудки. А выйдя на песчаную отмель, растекалась на несколько рукавов, намывала из чистого, точно калиброванного, песка желтые островки и сама же петляла вокруг них.

Но, чем дальше, тем ворчливее становился водный поток. Могучие ели наступали на него плотной стеной, шагали с берега на берег, оплетали узкое русло черными корнями. Ручей глубже зарывался в землю, убыстрял бег, на крутых перекатах сердито вонзался острыми холодными струями в корни елей, обгладывал их и валил деревья через себя.

Зато в небольших омутах вода затихала, точно останавливалась, и ручеек делался робким, покорным. В его незамутненных овальных зеркалах плыли, как льдины, куски голубого неба.

Вышли на солнечную прогалину. Ручеек сразу повеселел, заиграл серебристой чешуей, начал вызванивать какую-то бодрую песенку.

– Вот он, отчий край! – торжественно произносит Люба. И останавливается, глубоко, с наслаждением вдыхая теплый, медовый запах леса.

Затем снова начинает рассказывать, как давно ей хотелось побывать здесь. Но у пограничников отпуска почему-то всегда зимой, в школьную страду. Так каждый раз и откладывалась поездка до следующего лета.

– На будущий год обязательно приеду, найду исток этого ручейка и пойду по его следу до самого конца!..

Девушка увлеклась. Она не просто мечтает вслух, а будто уже видит, как ее ручеек с каждым витком набирает новые силы, раздвигаются его берега, густо на его пути лежат деревья с подмытыми корнями. Незаметно он становится могучей рекой, впадающей в море. А сколько на этом пути увидишь сел, городов, услышишь удивительных историй о жизни людей!

Люба улыбается мне. Она, кажется, рада, что я так покорно иду за ее мечтой...

* * *

Ручей перечеркнула лесная просека, и мы, не сговариваясь, свернули на нее. Она прорубалась, должно быть, очень давно и сейчас была похожа на глубокий туннель. И чем дальше, тем уже зеленый коридор. Ели стоят неподвижно, распластав свои крылья. Чем-то они напоминают нахохлившихся клуш.

Моя спутница часто останавливает меня, восторгается необыкновенной тишиной, таинственным полумраком леса. Ничего подобного она еще не видела. По ее мнению, я счастливец, что могу запросто бывать здесь. Правда, и у них есть свои прелести – горы. В школе недавно создан кружок альпинистов, и Люба одной из первых записалась в него. Пока изучают альпинистское снаряжение, делают небольшие восхождения. А скоро поднимутся на высоту до трех тысяч метров!

Но Люба готовит себя не к горным походам, ей хочется быть стюардессой на заграничных авиалиниях. Только вряд ли это возможно.

– Почему? – удивляюсь я.

Люба не хочет продолжать этот разговор. Она вдруг сделалась грустной, молчаливой. Я пытаюсь расшевелить ее и задаю первые попавшиеся вопросы:

– Боишься часто отрываться от земли?

– Нет.

– Не переносишь высоты, качки?

Молчание. Тяжелый вздох.

– Люба!..

– Говорят, что кроме знания языков, специальной подготовки нужно быть еще и... высокой, стройной, красивой.

В полумраке я не вижу щек будущей стюардессы. Наверно, они сейчас разгорелись, как вчера у ночного костра. Так неожиданно вырвался у нее этот вздох огорчения. Чудачка. Ты же самая красивая! Ждешь, чтобы я сказал об этом вслух? Не могу. Не могу! Где-то я читал или слышал: «Чем сильнее человек любит, тем труднее ему говорить о любви».

Вот уже и заколотилось сердце. Кровь хлынула к вискам. Я перепугался: не вслух ли была сказана эта фраза?..

В конце туннеля появился просвет. Мы ускоряем шаг, почти бежим и через несколько минут, изумленные, останавливаемся в березовой роще, до краев наполненной солнечным светом...

Теперь понятно, почему березкам посвящено столько песен и стихов. Вот они веселые, белогрудые, с удивительно нежной зеленой листвой. Казалось, подуй сейчас ветерок – и они расступятся, встанут в круг и с песнями, с пляской закружатся в праздничном хороводе. Возбужденный и радостный, я делюсь своими мыслями с Любой.

– А посмотри вон на ту одинокую березу. Почему ей так неуютно, холодно? – спрашивает Люба и берет меня за руку.

Береза стояла поодаль от своих сверстниц. Ее крона в желтых крапинках, будто в веснушках. С тонких сучьев раньше времени стекал поржавевший лист.

– Это закономерно, Люба. Стоило ей вылезти вперед, выставить напоказ свою горностаевую одежду, как все ее наказали – и солнце, и ветер, и земля.

– Коля, ты поэт!

– Не надо так, Люба.

– Нет, ты в самом деле сегодня неузнаваемый. При первой встрече я тебя представляла другим.

– Каким же? – И в моей груди кусочком льда заскользил холодок.

– Не скажу.

– А если попрошу?

– Все равно.

– Очень, очень попрошу?

– Молчаливым, как камень, и неприветливым.

– Спасибо.

– Ну не сердись, шучу. У тебя бывает так: проходят мимо десятки, сотни девчат, парнишек, возможно, и красивых, интересных, а ты ни на кого не обращаешь внимания? Идут себе и идут. Но вот один из этих десятков покажется тебе необычным, непохожим на других. Нет, он не совершил героического подвига, не занял первого места на городской олимпиаде по математике. Он прост, застенчив, скромен, но тебе вдруг хочется остановить его, познакомиться и подружиться с ним. И вообще... Знаешь ли ты сам, какие у тебя глаза?! Отвернись, не гляди на меня!..

* * *

Не помню, сколько времени мы шли молча, как оказались на крутом склоне леса и почему сидели спиной друг к другу. Было жарко, горячее дыхание опаляло грудь. Казалось, поднеси спичку – и я вспыхну, запылаю, как пылали неторопливо сбегавшие вниз по пригорку золотистые стволы сосен, освещенные солнцем.

Мне захотелось совершить что-то необыкновенное: защитить Любу от налетевшего тайфуна, от грозовых разрядов. Ради нее переплыть океан, остановить ливень звезд... Одного только не смогу сделать: просто, как раньше, посмотреть в ее голубые глаза...

– Коля, ты сумеешь определить страны света без компаса?

– Что?.. – переспрашиваю я, боясь повернуться к девушке. Ах да, определить север. Разве это трудно, когда светит солнце? Но по небу уже ползли густые тяжелые облака, взлохмаченные кроны сосен недовольно шумели, сердито швыряли нам под ноги смолистые шишки.

Я глянул поверх убегавших вниз деревьев и увидел бесконечную, пугающую черноту леса, плотно слившуюся с потемневшим горизонтом. И только тут понял, что мы уже давно потеряли ориентировку.

– Ура-а-а! – вдруг закричала Люба. – Ура-а-а! Мы заблудились! Чего ты испугался? Это же здорово – заблудиться в глухом, незнакомом лесу. Наше первое приключение! Слушай...

Люба предлагает такой план: идти, пока не остановит темень. Ночевать не на полянке, как вчера, а на сучьях деревьев. Мы ведь не знаем, что скрывается в этих лесных дебрях: змеи, волки, медведи, мыши? Впрочем, медведи не опасны, они набрасываются на человека только в порядке самозащиты. Но мы, вероятно, их первыми не тронем? А вот мыши!.. Брр... Она всю прошлую ночь слышала их шорохи.

– Ты сумеешь построить шалаши на деревьях? – Люба всплеснула руками. – Господи, да заговоришь ты сегодня или нет?!

Шалаши я построил добротные, а вот ночь провел плохо. Дремучий лес гудел сурово, порывисто, неподалеку что-то глухо ухало, трещало, будто падали деревья.

* * *

А чуть свет нас разбудили петухи. Мы выглянули из своих гнезд и застыли от удивления: ночевали на опушке леса недалеко от деревни.

– Какие мы бездарные – заблудиться и то не смогли, – сокрушалась Люба. – Ломай скорее эти курятники, а то еще кто-нибудь увидит.

Вошли в деревню вместе с солнцем. Около колодезного журавля хлопотала старушка, пригнутая к земле годами и, должно быть, нелегкой жизнью. Неужели у нее хватит сил тащить эти ведра? Я кинулся к колодцу и как можно громче крикнул:

– Доброе утро, бабушка!

– Здравствуй, внучек.

– Куда нести?

– Во-он в тую избу, около самой школы.

Кричал я напрасно: бабушка слышала хорошо. Но шла тяжело, даже порожняком. Непослушные ноги едва волочились по пыльной дороге. Лицо было сплошь иссечено морщинами. Только глаза откуда-то из глубоких расщелин светились ярко и смотрели на нас с живым любопытством.

Люба взяла старушку под руку, спросила: неужто, кроме нее, некому притащить воды?

– Были помощники-то, были, – грустно и, как мне показалось, не очень охотно проговорила бабушка и умолкла, словно забылась на время. А когда вошли в избу, подвела нас к фотографиям военного времени.

– О младшем-то, Федоре – он первым ушел – даже похоронной не получили. Как в воду канул. Двадцать лет ищу, по радиву объявляла – не отзывается. В сорок первом прислал весточку да и замолчал...

– А в позапрошлом году и старик мой скончался, царство ему небесное, тоже ранятый был, – снова заговорила бабушка. – Вот она кака война-то. Уж больше бы ее не надо. А ведь опять грозятся какие-то басурманы. Прошлая-то сколько жизней унесла, а что сейчас будет, когда начнут кидаться этими однородными?

– Бабушка, а как вы с хозяйством управляетесь?

– Плохо, внученька, плохо. В огороде несколько грядок и те сохнут. Жарища какая стоит. Говорят, все от этих же однородных. Хозяйство небольшое, а все равно мужские руки нужны. Дверь, вишь, покосилась, крыша течет, в печке под перестлать надо, крыльцо сами видели какое.

– Бабушка, а комсомольская организация есть в деревне?

– Как не быть? Есть, сынок, есть. Кажинный божий день под моими окнами в фумбол гоняют.

– А к вам забегают?

– Забегают, когда мяч в огород запустят или воды напиться.

– Секретаря знаете?

– Ды-ть, кажись, Митька Необутый у них за главного.

– Кличка, что ли?

– Кто его знает. Испокон веков так: Необутые да Необутые...

Митьку Необутого мы стащили с сеновала и подробно рассказали ему о бедственном положении одинокой старушки. Он долго не мог понять, что от него хотят, а когда сообразил, удивленно поглядел на нас:

– Так ведь это ж не колхозная собственность, это ж частный сектор.

– Дурак! – сорвался я. Потом уточнил: – Дуб! – И украдкой взглянул на Любу. Та одобряла.

Митька посмотрел на меня, что-то вспоминая, и медленно проговорил:

– Хоть ты и член райкома, а не очень давай волю словам. Ну обсудим, поможем...

– Ох и бюрократище! – не выдержала Люба. – Собирай комсомолок, сами починим крышу!

Эта остановка не входила в наши расчеты, но мы не жалели. Огородик был полит на совесть, хоть рис сажай. Девчонки оказались активнее ребят, но и мальчишки расшевелились. Особенно когда подошли соседки да похвалили. Пожилая женщина допытывалась у Митьки:

– А эти, что крыльцо чинят, откудова? Неужто и они бесплатно работают?

Секретарь почесал лодыжку резиновой туфлей и, как мне показалось, с гордостью ответил:

– А ты думала! Они же комсомольцы!..

Бабушка ни за что не хотела отпустить нас с Любой без ужина. Да мы и не очень сопротивлялись. На таганке́ уже весело постреливала сковородка, и по избе растекался густой аромат жареной картошки с луком. Кто тут устоит! Сама хозяйка не ела, только смотрела на нас добрыми, счастливыми глазами. Слезы текли и текли по ее улыбающемуся лицу и беззвучно падали на край чисто вымытого обветшалого стола. А когда мы поднялись, обняла, прижала к себе.

– Касатики вы мои! Сердешное вам спасибо! Не за воду, не за крышу – за души ваши отзывчивые!.. – А на починенном крылечке еще раз остановила: – Родные, что ли?

– Знакомые.

– Ну дай вам бог породниться!

– Бабушка!.. – смутилась Люба и торопливо сбежала с крыльца.

Я зачем-то взялся проверять, хорошо ли пригнаны ступеньки, пнул разок-другой ногой, подпрыгнул и, не глядя на хозяйку, неторопливо пошел вслед за девушкой...

Радостное возбуждение улеглось. Не то мы вдруг сразу повзрослели, не то притомились. Шли молчаливые.

– Коля, ты будешь мне писать?

Вот откуда моя тревога. Не усталость, а близкая разлука уже дышала холодом в лицо. Еще вчера у нас впереди была вечность, а сегодня опустившийся вечерний туман наглухо закрыл горизонт.

А так ли уж наглухо? И мне вдруг почудилось, что я шагаю не по проселочной дороге, а по далекой границе и за плечами у меня не рюкзак, а автомат...

У моей мечты отрастали крылья!

* * *

О проводах, тяжелой разлуке я знал лишь по книгам – самому испытывать не приходилось. С мамой не расставались, друзья тоже всегда под рукой – только свистни. А сегодня...

Сегодня у меня так муторно на душе. Идем на станцию. Изредка переглядываемся с Любой. Она, по-видимому, не решается отойти от отца. Удастся ли хоть пожать ей руку напоследок?..

Да и с полковником еще столько недосказанного. Не подумал бы он, что наши разговоры о границе – всего-навсего блажь, детский лепет. А Павлом Александровичем завладели старшие во главе с председателем колхоза, молодежь оттерли. У них свей вопросы, по которым хотелось посоветоваться с приезжим.

И только на станции полковник отвел меня в сторону от провожающих, заговорщически шепнул:

– Ну как, не раздумали?

– Что вы! – испугался я, сразу поняв, о чем речь.

– Если затрет – прямо к райвоенкому. Не заметили, ко мне подполковник заходил в Володятино?

Чтобы мы да не заметили! Даже знали, что в портфеле у того подполковника бутылка с вином. Не умещалась предательская красная головка в раздутом портфеле.

– Вместе с ним войну начинали, – нажал мне на плечо полковник. – И памятные подарки от фашистов в одно время получили – по осколку на брата. Ему, правда, достался увесистее – пришлось перейти на военкоматскую работу. Секретарь райкома комсомола тоже в курсе дела.

Поезд трогается. Люба отчаянно машет рукой из окна вагона. В ответ ребята подбрасывают вверх свои кепки.. Но я знаю, кому адресованы эти прощальные жесты.

До скорой встречи, Люба!..

НА КРЫЛЬЯХ МЕЧТЫ

И вот наша четверка у тяжелых дверей райвоенкомата. Его работники, оказывается, уже давно «разверстали» призывников и на все наши просьбы о посылке на границу отвечали холодно: «Нельзя!»

Радостное возбуждение мгновенно улетучилось. Но сдаваться не хотели. Петька Стручков разузнал, что кроме парадного входа в военкомат с дежурным у дверей есть еще два. На черной лестнице обнаружили только кошку и огромный, размером с рукавицу, висячий замок на двери. Зато через боковой вход попали прямо к военкому, как можно вежливее поздоровались с ним, называя по имени и отчеству – Андреем Андреевичем. Излагал нашу просьбу Лука Челадан.

Подполковник строго глянул на нас поверх очков. А глаза сверкнули приветливой, одобряющей улыбкой.

– Что ж с вами делать? Придется вновь комиссию проходить.

– Мы же проходили, – испуганно заметил Ванюха Лягутин.

– Ничего не могу поделать. В погранвойска особый отбор. Ну, не трусьте! Пошли за мной!

Мы с детства любили помериться силами: согнув руки в локтях, показать тугие желваки бицепсов, сделать без отдыха пятьдесят приседаний, перейти улицу на руках, нырнуть от берега до берега, взять стометровку босиком по снегу. Гладиаторы, да и только. Но сейчас со стороны, наверно, жаль было смотреть на нас.

Ванюха Лягутин, съежившись, стоял нагишом перед девушкой в белом халате и выдувал внутренний цилиндр из блестящего никелированного бачка. Черные глаза его совсем обуглились. Он не знал, куда себя деть от стеснения.

У Петьки Стручкова всегда вместо живота была футбольная камера без воздуха, а сейчас зияла темная, глубокая впадина. По ребрам, как по частоколу, хотелось провести палкой. Врач с седенькой бородкой клинышком и в пенсне на золотой цепочке уже в третий раз спрашивал Петьку, чем он болел в молодости, будто тому перевалило по крайней мере за пятьдесят.

И тут же, пока мы одевались, члены комиссии начали совещаться. Райвоенком терпеливо выслушивал мнения сторон, то есть старичка с бородкой, красивой девушки в белом халате и одного военного, интересовавшегося главным образом нашими биографиями. Врач вновь пересчитывал ребра Петьки, перемежая свою речь пугающей латынью. Девушка призналась, что недобрала у Ванюхи одного сантиметра. Тоже мне, гладиатор, не мог немножко приподняться на носках!

– Ладно, у пограничников хлеба добрые, отойдут! – заключил подполковник и размашисто поставил свою подпись.

За военкоматским барьером остался один Лука Челадан: плоскостопие! Он принял это решение мужественно.

– Пусть будет так. Но мысленно я всегда буду вашим незримым спутником!

* * *

Воинский литер на проезд, предписание с гербовой печатью! Этим документам познаешь цену только тогда, когда они у тебя в кармане. Я то и дело перекладывал их с места на место, боясь помять или, чего доброго, утерять. Только в поезде немножко успокоился.

Вагон был набит одними призывниками и напоминал своеобразную физкультурную площадку. Средние полки превратились в спортивные брусья. По узкому коридору ходили на руках. В конце вагона начинали и бросали, наверное, уже сотую песню: у хористов хватало терпения только на первый куплет.

Кое от кого попахивало спиртным. Стручков тоже притащил из вагон-ресторана бутылку вина.

– Хлебнем, что ли? – развязно, как заправский пьянчуга, предложил Петька.

Ванюха сделал два крупных глотка, поперхнулся, закашлялся и передал мне. Гадость, а не вино. Стручков не сетовал, что ему досталось по крайней мере две трети бутылки.

– Ребята, а ведь я, того, перехитрил комиссию, – вдруг признался Ванюха. – Вошли тогда в кабинет, я подсел к таблице для испытания зрения и все буквы на память заучил. А так бы издали только две верхние строчки прочел.

– Хм, – дернул носом Стручок. – На границе тоже будешь поближе к шпионам подсаживаться?

– А это что? – Ваня вынул из новенького футляра очки в черной оправе, неумело зацепил дужками за уши и сразу стал не похож на себя.

– Профессор кислых щей! Еще бы указку в руки. – И Петька начал изображать профессора кислых щей. – Итак, что есть вселенная? Вселенная – это окружающий нас мир, именуемый Галактикой. Он бесконечен во времени и пространстве...

– Помогла двойка за звездную систему? – напомнил я профессору.

– Пом-могла. А слепым и двойка не поможет. Приедем – раз-зо-блачу! – Петька захмелел.

– Да очки на всякий случай, – оправдывался Ванюха. – Для летно-подъемной службы не гожусь, а так – пожалуйста, в любой род войск.

– 3-зачем обманывал? Разоблачу! – куражился Стручок. Потом запел собственные частушки, посвященные в свое время вновь избранному комсомольскому бюро.

 
Колька, Ванька и Лука
Залетели в облака.
Но не ждите, братцы, чуда,
Скоро грохнутся оттуда!
 

– Здо́рово, а? Все село поет. Я уехал, а частушки остались. Кто сочинил? Петр Стручков сочинил, самодеятельный поэт и композитор! Пойду еще бутылочку раздобуду.

– Хватит! – дернул я его за рукав.

– Чего ты за всех решаешь? Кончилась твоя власть! Ванюха, раздавим?

Но Ванюха даже не откликнулся. Он смотрел в окно и, наверное, уже видел таинственную границу и чужие земли на той, сопредельной, стороне. И действительно, стоило Петьке уйти, как Ванюха начал описывать нашу будущую пограничную заставу, словно он уже побывал там. Он, как всегда, не жалел красок, рисовал что-то вроде восточной крепости со сторожевыми башнями, узкими бойницами, подземными ходами и глубокими бетонными погребами для боеприпасов и продовольствия...

Но вскоре я и сам перестал замечать, что творится в вагоне, каким-то чудом все еще не сошедшим с рельсов. Перед окном широко, неторопливо плыли вспаханные поля с озимыми посевами, зеленые островки деревень, ленточки проселочных дорог. Вдали серебрилась узенькая полоска реки. Чем-то она напоминала нашу Ирмизь. Должно быть, напрасно мы наговаривали на свою речку – и тиха, и мелка, и узка. А ведь если по-настоящему разобраться, лучше, красивее ее нет на всем белом свете! Один берег высокий, с небольшими заводями, где летом лениво греются на солнце красноперые язи. Другого – будто совсем нет. Прямо с заливных лугов сползают в воду тяжелые листья водяных лилий, желтые, солнечные короны кувшинок.

Круто выгнутой петлей река подступает чуть не к самому клубу. Отсюда веером расходятся улицы нашего большого села Володятина, с деревянными избами и небольшими нарядными палисадниками. Посредине улиц поднимаются к небу певучие колодезные журавли. Пройди весь район – не услышишь такой приятной музыки. Хорошо, что все земляки вместе. Есть с кем вспомнить родные края, погреться в воспоминаниях беспокойного детства.

Мелькают телеграфные столбы, перестраиваются на ходу березовые рощи; они то бегут прямо на нас, то замирают по команде «смирно», то удаляются, сливаясь с посиневшим горизонтом. Вслед за ними уплывают и сгустки серых, осенних облаков.

Миновали небольшую железнодорожную станцию, как две капли воды похожую на нашу. Мне даже показалось, что на узеньком перроне все еще стоит мама и устало машет рукой. Волосы ее выбились из-под платка, лицо заплаканное, постаревшее. Даже ростом стала как будто ниже. А рядом с ней Лука Челадан. Его немигающие глаза наполнены и завистью, и мольбой, и отчаянием. В военкомате держался Лука, а тут сдал.

В вагоне установилась непривычная тишина. Только неутомимые колеса мерно отбивали такт, пересчитывая рельсы. Жесткие полки накренялись то в одну,то в другую сторону, укачивали. Но сон не шел. Его вытеснила неведомо откуда заползшая тревога. Что ждет нас впереди? Какой будет наша встреча с далекой границей?..