Текст книги "Встреча с границей"

Автор книги: Николай Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

– Костя, сыграй что-нибудь из сюиты «Пер Гюнт» Грига, – попросил Ванюха. Он уже знал весь репертуар музыканта.

На звук баяна зашел старшина Аверчук. Посидел. Потом спросил:

– Что играешь?

– «Танец Анитры», – не сразу ответил Сидоров.

– Какой это танец! Тянешь, как кота за хвост. Загнул бы лучше «барыню».

Костя виновато улыбнулся, развел пошире мехи. Но удивительно! У него и «барыня» получалась певучая, мелодичная. Танцевать ее хотелось не в сапогах, а в бальных туфлях.

Но вечером и Костя удивил меня. Из ленинской комнаты донеслись звуки баяна и отчаянный визг, словно там палили живую свинью. Мы с Янисом открыли дверь и застыли от удивления. Петька Стручков дергался из стороны в сторону и таскал за собой Гали. Тот в свою очередь кривлялся и орал, как дикарь. Я придержал баян!

– Это что за чертовщина?

Стручков, продолжая по инерции кривляться, бросил:

– Ультратвист в моей постановке. Не мешай!

– Катись ты со своим ультратвистом куда-нибудь на конюшню, если лошади не подохнут.

Тут на меня коршуном налетел Гали и затараторил, глотая не только слоги, а целые слова. Его дернул за рукав Костя.

– Подожди, Архип. Ты лучше напиши, что хочешь сказать.

Но Гали уже трудно было остановить. Он стал похож на неисправный пистолет, стрелявший самопроизвольно.

Янис Ратниек нажал на угловатое плечо Архипа.

– Чего ты кипишь, хоть яичницу на тебе жарь? Поостынь малость. Мы на Балтике особо вертлявых рыб на лед кидали. Обливайся по утрам холодной водой.

– Вы можете век прожить с одной «барыней», раз вашей фантазии не хватает на большее, – вступился Стручков. – А мы не хотим отставать от Запада. Понятно?!

– Да ведь противно же смотреть на эту обезьянью кадриль.

– Можешь не смотреть. Для твоих слоновьих ножищ такой танец все равно не подходит. Здесь пластика нужна.

– Скажи, пожалуйста! – пропустил Янис мимо ушей Петькину грубость. – Я слышал, в Америке сейчас его вниз головой отплясывают. Значит, голова должна быть, примерно, такой же пластичной, как подошва башмака?

– Попробуй, может, в перевернутом виде ты будешь больше на человека похож. Пошли, Архип!

Резко хлопнула дверь.

Мы почтили их уход молчанием. Заговорил Янис.

– Кому подыгрываешь, Костя?

– Да никому не подыгрываю. Просто пальцы разминаю.

– Не разминаешь, а ломаешь.

– Пожалуй, верно, – согласился Костя. – Пристали эти косоногие... – Костя смущенно посмотрел на нас. Не может он отказать, когда его просят. Характер не позволяет.

* * *

Вот так и живем. Когда отсутствует начальство, можно увидеть ультратвист, услышать, как прорабатывают Аверчука, ссорятся друг с другом. А что дальше? На границе у солдат нянек нет...

Бегут, толкутся мысли – взволнованные, тревожные, горячие. И переуплотненные пограничные сутки им не помеха. Я уже стыжусь своего негласного конфликта со старшиной. И все чаще вспоминаю слова полковника Корнилова: «Рядовой-то ты рядовой, но мысли и дела твои не обязательно должны быть рядовыми...»

Ратниек подсел ко мне.

– О чем задумался?

– Паршиво что-то на душе, Янис.

– И у меня тоже. Как ты думаешь, не слишком ли долго мы разворачиваемся? А косоногие работают. Давай позовем секретаря.

Иванов-второй вошел хмурый.

– Чего звали?

– Военный совет задумали, Кутузова ждем.

– Можно без прибауток?

– Ты, секретарь, не замечаешь, что делается на заставе?

– Замечаю, рыбак: все течет, все изменяется, и все к худшему. Можно и по-другому: снизу течь, а сверху крыша равнодушия. Утонем.

– Философ... Один думаешь тонуть или вместе С нами?

– Пока еще не решил. Вот соберу собрание и подам в отставку.

– Насчет собрания правильно, – поддержал Янис, – а насчет отставки – глупость.

– Надо было тебя в секретари.

– Опять не то говоришь. Я только здесь в комсомол вступил, а ты с доармейским стажем. Да и дело тут вовсе не в одном человеке. Нужно всем навалиться.

– Фу, черт! Ступить негде, обязательно на гения напорешься. Пойдем, я тебе в самом деле сдам дела.

– Давайте серьезнее, – вмешался я.

– Давайте, – согласился Иванов-второй. – И начнем с твоего земляка Стручкова.

– Как же ты мыслишь начать?

– Повесить! За длинные ноги. И пусть болтается для всеобщего обозрения.

– Спокойнее, спокойнее, секретарь.

– «Спокойнее»! Походи в моей шкуре.

– А в моей шкуре ты бы чувствовал себя лучше? – улыбнулся Янис. – Между прочим, любопытный парень этот Стручков. Я вчера начал его урезонивать... Можно так сказать по-русски: «урезонивать»? Он слушал, слушал, а потом и говорит: «До чего же вы скучный народ, бюрошлепы! И колокола ваши гудят похоронно: танцевать нельзя, подшутить над человеком нельзя, петь только строевые песни, выступать только по конспектам. Хочешь, доскажу за тебя, что мне делать дальше? Выполнять, соблюдать, сберегать, преодолевать, брать пример. Жуть! Мухи и те подохнут».

– И ты не двинул ему?

– Так ведь он прав, секретарь. В самом деле скучно.

– Самодеятельность на тебя возложена.

– Вот это и плохо. Не гожусь для такой работы. Сейчас уже окончательно убедился. Дали бы мне что-нибудь другое, ну, например, дополнительные занятия по конной подготовке с отстающими.

Я заметил, как вспыхнул Иванов-второй. Он все еще не мог оправиться от недавних потрясений. Боль в руке превозмогает, а вот насмешки превозмочь не может. Да и дисциплинарное взыскание надолго вывело его из равновесия.

Зато Янис был на высоте. Крутая у него закваска. По-прежнему спокоен, рассудителен, добродушен. Наверное, только таким и покоряются моря. И сейчас он натолкнул меня на неожиданную мысль. А что, если этого идола, Петьку, не развлекать, а самого приспособить к сцене? Фокусником. Или клоуном. И афишу во всю стену: «Рыжий у ковра». Мне так понравилась эта идея, что я улыбнулся. Секретарь и мою улыбку, видимо, принял на свой счет.

– Долго будете утрамбовывать свои мысли? Разве только в нас дело? Поддержка сверху нужна.

– Верно, секретарь. Давайте пригласим на бюро сержанта Березовского?

Я не очень обрадовался находке Яниса. Мне не по душе был этот атлет. Пора бы уже как-то проявить себя, а он, наверное, только о футболе думает. Даже снег ему не помеха. Гоняет мяч во дворе вместе с шестилетним сынишкой Аверчука Витькой.

Со старшим Аверчуком у них, кажется, не все ладилось, однако на поверхность ничего не всплывало. Правда, Петька Стручков как-то пустил струйку дыма: «Между старшиной и сержантом в вещевом складе была такая баталия – дощатые стенки прогибались».

На наше приглашение Березовский отозвался охотно.

– Бюро?

– Что-то в этом духе, – секретарь побледнел, высвобождая больную руку из железной ладони сержанта. – Надо посоветоваться.

– А я думал, меня здесь и за комсомольца не признают.

Что это – скромность или бахвальство? Мы уже знали, что он кандидат в члены партии и один раз вместе с майором Козловым ездил в отряд на партийное собрание. Сержант сел рядом с секретарем, положил ему руку на плечо. Этот жест мне показался развязным.

– Я слушаю. – Березовский резко встряхнул головой, точно отбивал верховой мяч.

Все почему-то смотрели на меня. Ну, что ж... Пусть этот футболист знает, какие люди были на нашей заставе. И я начал рассказывать о капитане Смирнове, сержанте Гришине, ефрейторе Железняке, рядовом Чистякове, о нашем письме и наших обещаниях хранить боевые традиции девятой пограничной заставы.

Иванов-второй не дал мне закончить, вскочил с места.

– Почему со щитов во дворе заставы лозунги содрали? Все строй да строй – задохнуться можно. Скоро сами станем похожи на те мертвые картинки, что смотрят с этих щитов.

– По-моему, мы заходим в опасную зону, – перебил Березовский. – Я не нахожу ничего плохого в том, что где-то появились выдержки из уставов. Мы – народ военный.

– Я не против уставов, не против строя. Но ведь кроме ног у солдат еще и головы есть.

– Ты угадал, секретарь, – улыбнулся сержант.

– Почему же начальство об этом не думает? – горячился Иванов-второй.

– А мы сами, сами что-нибудь делаем?

Меня так и подмывало ответить: «А как же? С Витькой Аверчуком в футбол гоняем». Но секретарь опередил меня.

– Разве настроение людей зависит только от нас?

– И от нас. В особенности от секретаря.

– Тогда вот вам мое стило, и можете писать сами!

– Подожди, не горячись, – вступился Янис. – Критику уважать надо, как сказал однажды наш капитан сейнера и сразу после собрания уволил двух рыбаков. Вот Николай мог бы считать Потехина врагом номер один, а я все чаще вижу их вместе. И ведь на глазах меняется парень. Так что верно: от нас многое зависит.

– Согласен, секретарь? – спросил сержант и снова положил руку на его плечо. – Потехин отходит, я тоже заметил. Сейчас меня больше других беспокоит Гали. В общем и целом дрянь человек, но надо и к нему подбирать ключи. Я спланирую, чтобы вы почаще выходили с ним на границу.

Сержант, что-то вспомнив, взглянул на часы, рванулся было к двери, потом вернулся, посмотрел на нас, будто впервые увидел, и признался:

– Мне нравится этот откровенный разговор. Давайте собираться почаще.

ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

Зима расходилась не на шутку, мстя за теплую осень, за то, что ей столько времени пришлось отсиживаться на склонах гор. И сейчас она старательно выравнивала крутые бугры и глубокие овраги, набрасывая на них пухлое белое покрывало, прошитое строчками заячьих следов. Лошади возвращались с границы одной масти – сивые, заиндевевшие от копыт до гривы. Последнее время на них перестали выезжать даже на правый фланг: лыжи надежнее. Такая зима с гулкой морозной стрельбой из всех укрытий мне нравилась. Она была похожа на нашу, володятинскую.

Но сегодняшняя ночь вновь напомнила, что я был далеко, очень далеко от родных мест. Ветер могуче гудел и будто падал откуда-то с высоких круч, как пенящийся водопад, перемешивая снег и каменную крошку. Тополя во дворе жалобно скрипели, позванивали хрупкими от мороза сучьями. На конюшне испуганно ржали кони, может быть учуяв в хаосе звуков вой голодных волков.

Я и Архип Гали выходили на правый фланг заставы. Задание: с рассветом проверить снежный покров на границе. Но на этот раз рассвета, кажется, не будет. От дозорной лыжни наверняка и следа не осталось. Придется прокладывать новую.

Я с вечера натер лыжи отличной мазью, присланной Лукой Челаданом. Лука с детства умел колдовать над этими мазями, как девчата над кремом для лица. В наших пограничных краях с изменчивой погодой подарок земляка был очень кстати. Посоветовал то же самое проделать Гали.

– Сам знаю! – огрызнулся тот и забубнил, проклиная зиму с ее, жгучими морозами, строевую подготовку, ночные наряды и Иванова-второго.

Перед тем, как встать на лыжи, я все-таки спросил напарника:

– Архип, лыжи натер?

– Была охота.

– До стыка с соседней заставой дойдешь?

– Куда пойдем, туда дойдем.

– Пойдем туда, куда приказал сержант.

– Не слышал.

– Зато у меня слух хороший.

– Ха! Медаль хочешь?

Я не обратил внимания на его задиристый тон и шагнул в мутную пелену рассвета. Как и предполагал, за ночь нахоженная лыжня перестала существовать. Ветер будто только и ждал, когда мы появимся в чистом поле, чтобы наброситься на нас, и уж если не свалить с ног, то всласть потешиться. Он перезаряжал снежные обоймы и то палил в лицо, то бил в спину, то пригибал к земле. За пять шагов ничего не видно. Снежная заваруха может стать невольным союзником нарушителю границы. Надо поторопить напарника.

Оглянулся, а торопить некого. «Чего доброго, заблудился», – испугался я. Вернулся по следу. Гали стоял, протирал варежкой лыжи и неразборчиво чертыхался.

– Архип, с ума сошел!

– Пе-ервый раз слышу.

– Ты не имеешь права отставать от старшего наряда!

– Старший должен службу нести, а ты кросс берешь.

– Какой тебе кросс? Ветер в спину дует, лыжи сами идут.

– У меня не идут, у тебя идут – ты и двигай.

Я понял, что начальственным тоном его не пронять, и начал бить на чувство.

– Архип, ты сознательный парень. Видишь, какая чертовщина метет? Если мы таким темпом пойдем, ничего не обнаружим. Поэтому надо пошевеливаться.

Я помог ему встать на лыжи. Гали шел, а если поточнее сказать – портил мою лыжню. Шапка у него сбилась на затылок, полушубок распахнулся, движения рук и ног были неэкономными, лыжи разъезжались. А палки определенно были лишними. Он то глубоко вонзал их в снег, то протыкал острыми наконечниками пространство, точно разя невидимого врага, то обе палки брал в левую руку и нес, как ненужные деревяшки.

И это – начало пути. А как он будет вести себя дальше? Страшно выходить на пограничное задание с таким расхлябанным, беспомощным человеком. А может, он и не так уж беспомощен? Как бы заставить его хоть немножко приоткрыть свою душу?

Пытаюсь вызвать Гали на откровенный разговор.

– Архип, ты что-нибудь слышал о Камчатке? Вот где зима! А служба пограничная все равно идет...

– Катись к чертовой бабушке со своей Камчаткой! Надоело!

– Что надоело?

– Все надоело. Ты надоел, ветер поганый надоел!

Мне подумалось, что еще одно слово, и он закипит, как неисправный радиатор. Пожалуй, лучше продолжить этот разговор где-нибудь в другом месте.

Теперь я поминутно оглядываюсь назад. Идем все медленнее. Чувствую, что уже давно выбились из заданного графика движения. Правда, коррективы вносит и погода. Но если бы дело было только в ней...

Наконец вышли на дозорную пограничную лыжню. Здесь она казалась нетронутой, точно не было ни беснующегося ветра, ни вьюги. Впрочем, ветер гудел, но где-то вверху. Мы входили в лощину. Она зажата высокими скалами и, скорее, напоминает ущелье, чем лощину. Дно завалено бесформенными обломками породы. Сейчас они плотно укрыты снегом. Эти округлые бугорки – единственное препятствие на нашем пути.

Хорошие лыжники считали за удовольствие проскочить по невысоким, безопасным трамплинчикам. Но, к несчастью, Гали не относился к разряду хороших. По ровному он еще кое-как шел, а сейчас чаще всего ехал на любимой тройке: лыжах, палках и собственных ягодицах. Вот он сполз с очередного пригорка и задрал лыжи вверх. Я решил подбодрить парня.

– Еще несколько раз пройдешь по этому маршруту – и тебе дадут третий, а то и второй разряд по лыжам. Поднажмем?

Гали медленно выпрямился. Его раскрасневшееся лицо исказилось. Глаза стали хищными, точно он собирался съесть меня живьем.

– Пошел к черту! Приваливать будем! Жрать будем! – И он со злостью бросил лыжи, палки и завернул вправо, где в отвесной стене зияла темная, пасть пещеры.

Вот господь бог послал помощничка. Ну черт с тобой, жри, но через десять минут все равно подниму. Не пойдешь – волоком потащу!

Конечно, если бы это была просто лыжная прогулка – идеальнее места для отдыха не придумаешь. В лощине тихо, тепло и даже как-то по-домашнему уютно. Можно развести костер и, развалясь прямо на снегу, смотреть, как тугие завитки дыма поднимаются к небу, нехотя, лениво распрямляются и наконец совсем тают в подсиненном морозном воздухе.

Я посмотрел вверх и перепугался: там все дымилось, клубилось, над лощиной метались тучи белых хлопьев. Справа, на отвесной скале, росли снежные карнизы. Я торопливо поднялся в пещеру.

– Архип, дальше здесь оставаться нельзя! Может быть обвал.

– Ха... Скала крепкая, выдержит.

Я вытянулся и в полный голос, словно передо мной была выстроена вся застава, отдал приказ двигаться за мной. Но Гали даже не удостоил меня ответом. Он домовито расселся на камне, вытянул из тайников своего добротного полушубка кусок мяса, краюху хлеба и задвигал железными челюстями. Полнейшее пренебрежение и к моим правам, как старшего наряда, и к поставленной пограничной задаче, и, по-видимому, ко всему на свете, кроме собственного желудка.

Это было уже слишком. Я хотел силой вышвырнуть его отсюда. Но в этот момент глухо, тяжело вздрогнула земля, и меня, точно взрывной волной, отбросило к задней стене пещеры...

* * *

Я не сразу пришел в себя. А когда очнулся, понял: пещера сверху донизу забита снегом. Окликнул Гали, но тот не отзывался. Закричал во всю силу, а голос был глухим, слабым, точно проходил через вату. Теперь мной владела только одна мысль: спасти человека.

Начал разгребать снег руками, но скоро понял, что так далеко не уедешь. Попробовал отжать спиной – не поддавался. Под ноги попал конец лыжи. Нет, счастье еще не отступилось от нас. Это уже как-никак орудие производства. Но лыжу точно впаяли в снежную массу. Впрочем, зачем она мне целиком? Попробовал взять на излом, и, к моей радости, лыжа лопнула в месте крепления.

Острым надломанным концом лыжи я отталкивал снег за себя. Почему-то вспомнилось детство, когда мы вот так же рыли норы в снежных сугробах и гордо называли их туннелями. Правда, тогда за мной двигались другие снегопроходцы, а сейчас я один. Удастся ли пробиться к Гали, выбраться к свету?..

А работать становилось все труднее, будто ворочал снег уже целые сутки. Надо немного отдохнуть. Но стоило только сесть – сразу потянуло ко сну. «Нет, нет, не раскисать! – приказываю себе. – Каждая упущенная минута может быть для Гали роковой».

А надо ли пробиваться к выходу? Архипа, как и меня, могло-отбросить в глубину пещеры. Наверняка так и было. Так и было... Появилась режущая боль в спине. Вгорячах я, должно быть, не замечал ее. И жары этой не замечал. Совсем нечем дышать...

Опять всплыло ощущение далекого детства. Ныряли на спор. Я глубоко ушел под воду, но подняться не мог. Руки и ноги работали с удвоенной энергией, а дыхания не хватало. «Конец», – промелькнуло у меня тогда. И тут же вспомнились слова полковника Корнилова: «...Так вот, братцы, пока человек жив, у него не должно быть таких мыслей».

Я жив. Я еще могу держать обломок лыжи в руках. Бороться! Бороться за человека, попавшего в беду, бороться за себя!..

Но кажется, это были последние отчетливые мысли...

ЧЕТЫРЕ СТЕНЫ

Четыре стены. Белые как снег. Но если на них смотреть, не поднимаясь с кровати в течение трех недель, они покажутся и серыми, и рыжими, и черными. Не увидишь только розовых, золотистых, голубых. Четыре стены. В одной – окно, в другой – дверь. Хочешь, смотри сначала на окно, потом на дверь. Или наоборот, сначала на дверь, потом на окно. При желании можешь угадывать, в каком месте потолка скрыта электропроводка. Занятие, прямо скажем, не из веселых, но для меня и это находка. Теперь я знаю, что проводка велась по оштукатуренным стенам. Заново долбились пазы, потом снова заделывались, замазывались, закрашивались. Но раны есть раны. Как ни шпаклюй – метки останутся.

Можно тренировать и слуховую память. Для пограничников – полезное занятие. Через пять – десять суток будешь досконально знать госпитальный режим, хотя тебя и изолировали от внешнего мира.

Впрочем, изолировать человека от внешнего мира невозможно даже в госпитале. Не помню, на пятый или шестой день, когда палата была еще затемнена, ко мне прорвался Гали. В приоткрытую дверь я заметил пухлые бинты на его правой ноге и костыли. Едва прикрыв за собой дверь, он зашипел:

– Ш-ш-ш... Украдкой к тебе. Запретили, всех пускать запретили.

Я встретил его как посланца неба, хотя, справедливости ради, надо было считать гонцом из преисподней.

– Памятник поставить надо...

– Кому? – испугался я.

– Моим лыжам.

Повествование Архипа было столь же туманным, как и мои собственные мысли в первые госпитальные дни. Кто-то из пограничников нашел лыжи Гали и по ним определил место нашего снежного погребения. Раскопали, вертолетом доставили сюда.

– А сейчас у тебя позвонок болит. Здорово болит! – подчеркнул Гали, будто речь шла о его позвоночнике. – Всех пускать запретили, один я обманул.

На этом его и застукал врач. Не знаю, что уж он прописал ему, но больше Архип не появлялся.

Четыре стены. Жизнь идет где-то рядом. Быстрые шаги дежурной сестры. Она раздает больным термометры и через пятнадцать минут у полусонных забирает обратно. На первом этаже послышался разноголосый перезвон посуды, скрежет противней по плите, громкий говор. Кухня просыпалась первой. Скоро в коридоре начнется оживление – ходячие больные двинутся на завтрак.

Я уже знаю, что в неделю три операционных дня, не считая внеочередных, аварийных, как говорит сестра; два дня отведены для посетителей. Среда и суббота – показ кинокартин. Воскресенье – самый скучный день. Я безошибочно различаю шаги всех сестер и врачей, особенно своего лечащего, Ивана Прохоровича. Он – высокий, сильный, а ступает легко.

Сегодня – операционный день. Прокатили каталку на бесшумном резиновом ходу. Теперь я буду ждать ее возвращения, переживать за больного, волноваться за врача.

Каталка прошла в третий раз. Тяжелое утро. Впрочем, я волнуюсь не только за больных, не только за врача Ивана Прохоровича, а и за себя. Сегодня решится судьба, долго ли мне еще изучать скрытую электропроводку на потолке. Нет, нет, речь пойдет не о выписке, а всего-навсего о переводе в общую палату. Нет больше сил лежать в одиночестве...

Вот наконец послышались легкие знакомые шаги. Сюда или мимо? Осторожно отворяется дверь. Иван Прохорович садится на стул около меня. Садится тяжело, устало. А глаза светятся радостной улыбкой. Еще бы! Не знаю, есть ли что-нибудь важнее, чем оказание помощи человеку, а может быть, и спасение его жизни? Жаль, что начинаешь понимать труд врача только после того, как сам попадешь на больничную койку. Будь я художником, непременно схватил бы вот этот момент, вот эту радостную улыбку смертельно уставшего человека. Он еще весь там, в операционной, и зашел сюда машинально или даже затем, чтобы передохнуть. Через несколько минут он будет уже другим: спокойным, деловым и даже немного насмешливым.

– Ну, как наши дела? – оживился Иван Прохорович.

– Я у вас об этом хотел спросить.

– Мое заключение тебе известно: терпение и время. Ну вот, сразу и загрустил, увял. Подснежник-то ты подснежник, а вянуть ни к чему. Распоряжусь, чтобы радио провели – повеселее будет. Тоже мне, строители. Когда делали скрытую проводку, радио не предусмотрели.

– А где она проходит?

– Кто это «она»?

– Скрытая проводка.

Доктор насторожился, посмотрел мне в,глаза. Кажется, понял, что я не брежу.

– Давай-ка лучше проверим твою проводку. Смотри сюда, на кончик пальца. Вверх, влево. На меня. Язык. А-а-а... Как спал?

– Хорошо.

– Головные боли?

– Нет. Уже третий день нет.

– Шум в ушах?

– Звенит.

– Шумит или звенит?

– Не пойму.

– Повернись на живот.

Доктор медленно, пытливо ползает своими мягкими пальцами по моим позвонкам, ощупывает каждый в отдельности, спрашивает, где больно, куда отдает, что я чувствую. Снова кладет на спину, осторожно поднимает и сгибает ноги, ударяет по коленям и пяточным сухожилиям металлическим молоточком с резиновой пробкой, колет ступни ног иголкой, пружинисто бьет по пальцам ног, тискает живот, забираясь под самые ребра. Наконец подытоживает:

– Неплохо. Можно даже сказать, хорошо. Итак: постельный режим, время и мужество.

– Товарищ...

– Иван Прохорович.

– Мы привыкли по званию.

– Рано еще козырять.

– Иван Прохорович, переведите меня в общую палату. Умру я здесь.

– Умирать надо было там, в пещере. А сейчас не дадим. Ладно, перемены будут, – пообещал доктор и вышел.

* * *

Утро было тихое, светлое, радостное. Мельчайшие невидимые пылинки, попав в пучок солнечных лучей, ожили, зашевелились, закрутились в праздничном хороводе. Мне тоже захотелось спрыгнуть с кровати и пуститься в пляс. Но начал я не так бойко, как хотел. Сначала приподнял одну ногу, потом вторую, затем стал закидывать обе вместе. За этим занятием и застал меня Иван Прохорович.

– Иванов, перестань немедленно! Весь наш месячный труд загубишь! Лялечка, – позвал он сестру, – ставьте этого молодца на ноги. Надо все начинать с умом, с умом! – строго выговаривал мне доктор. – Первые шаги сделаешь только с помощью сестры.

Ко мне подошла молоденькая сестра со светлыми волосами, выбивавшимися из-под кокетливо повязанной косынки, и жгуче-черными крашеными бровями. Я, не отрываясь, смотрю на нее, и мне начинает казаться, что вошла Люба. Сейчас она сядет вот здесь, рядом со мной, где всегда сидит Иван Прохорович. Улыбка у нее виноватая: она сожалеет о последнем резком письме.

Нет, нет, я не упрекну тебя, ты уже поняла, что на границе мы не принадлежим сами себе. Это не в Володятине, и то сколько шуму наделали, вернувшись из лесу только на третьи сутки.

«Садись поближе, Люба, – мысленно говорю я ей. – Дай я отогрею твою озябшую руку. Люба, ты первая, о ком я вспомнил, когда пришел в себя. И с тех пор меня не покидало ощущение, что вот-вот раскроется дверь и войдешь ты...»

– Садитесь и осторожно спускайте ноги с кровати, – прервала мои мысли сестра.

Становление шло мучительно и медленно. При одном прикосновении к полу от боли кружилась голова, а на лбу выступал холодный пот. Три дня учился только стоять. К концу недели делал по два шага. А когда самостоятельно одолел расстояние от стенки до стенки – обезумел от радости и готов был кричать на весь госпиталь.

Теперь в палате было три койки, правда еще не застланные, и три пары наушников. Наушники шипели, как примус. Жаль, что на них не было заводского клейма. Все-таки интересно знать, где проживают творцы этих примитивных изделий? И не только живут, а возможно, и радуются, что их товар идет в номенклатуре рядом с умнейшими приборами современной радиоэлектроники, что выпускает завод Железняка.

Ну что ж, займемся реконструкцией. Работа знакомая. Прежде всего отрегулируем электромагнитики. А теперь заменим бумажные прокладки: они не прижимают мембрану, и она дребезжит. Готово. И будто в награду за мои труды заиграли «Баркароллу» Чайковского. Широкое, неторопливо-задумчивое начало. Мелодичные, задушевные звуки как бы растекались по бескрайним полям и лугам, по спокойной глади реки, сливались с голубоватой дымкой горизонта и снова возвращались, сверкая бисером утренней росы. Эта песнь возвещала о рождении свежего, яркого летнего дня. Наверняка Чайковский когда-то был в окрестностях нашего села и подслушал удивительные звуки просыпающейся природы...

Вошла няня тетя Маша с охапкой белья и начала застилать свободные кровати. Это наша кормилица, наша мама, наш полпред и мой единственный собеседник. Она пожилая, немного грузная, добрая, со смешливой хитринкой в карих глазах. Делала она все быстро и незаметно. Недавно отмечали ее тридцатилетний юбилей работы в госпитале. Больные купили ей духи и чулки. Она прослезилась, поблагодарила и отнесла подарки своей дочери.

– Тетя Маша, чему вы улыбаетесь?

– Смешинка в глаз попала.

– В моей палате?

– Нет, в соседней. Застилала кровать этого Галинина...

– Тетя Маша, прислали бы вы его сюда.

– Э, батюшка, его и след простыл.

– Как?

– А так, выписали. Я ему еще две недели назад говорила: бросай костыли. А он на меня коршуном: «Не твое дело! Сам знаю, что бросать, когда бросать и в кого бросать!» Ну ладно, думаю, ты знаешь свое, а я – свое. Захожу как-то и говорю этому Гали: «Посылка тебе». – «Где?» – «В кабинете у врача. Беги скорее, пока там нет никого, а то начнут проверять, нет ли чего недозволенного». Он сорвался и про костыли забыл. Я подобрала их и сестре-хозяйке отнесла. Доктор только посмеялся: эксперимент, говорит, удался. Диагноз правильный. А тебе вот, сынок, только по комнате разрешили, а ты вчера в коридор выбегал.

– Тетя Маша, вы не говорите об этом врачу.

– Да ладно, ладно уж, не скажу.

* * *

Здоровье мое улучшалось. Теперь даже тетя Маша не ворчала, когда я разгуливал по коридору.

А настроение портилось. Я все время думаю о Любе, жду от нее письма, жду ее... А вдруг она ничего не знает? Нет, это исключено. Если верить Гали, вертолет с врачом и группой саперов прибыл из отряда. Нет, нет, вести о таких ЧП разносятся со скоростью звука.

Мысли невольно возвращаются к Гали. В первые дни вопреки всем запретам он прорывался в палату, а потом избегал встреч. И уехал не попрощавшись. Что бы это могло значить? Совесть заговорила? Что-то ее проблесков пока еще никому не удалось обнаружить. Боязнь ответственности? Это скорее. Он проговорился, что с ним беседовали при отправке в госпиталь. А вот о чем беседовали – начисто забыл.

В общем, один, зажатый четырьмя белыми стенами...

Дверь широко распахнулась, и в палату вошел новый больной. Он был высок ростом, плечист.

– Привет болящей команде! Прибыл к вам на временное поселение. Чем угощать будете?

– Пока вся команда состоит из одного меня, – обрадовался я поселенцу.

– И то хлеб. Ну что ж, будем знакомы: старшина Мраморный из штаба энского пограничного отряда. Надеюсь, более подробные сведения не нужны?

– Рядовой Иванов, – протянул я руку, удивляясь бодрому настроению старшины.

– Что резали?

– Кажется, ничего.

– Ну, значит, будут, – убежденно произнес вошедший. – Хирургическое отделение. Здесь признают только один лозунг: солнце, воздух, вода и нож. У меня живот пороли, выбросили какой-то поганый отросток слепой кишки.

Он бросил в прикроватную тумбочку газетный сверток, попробовал руками пружинистую сетку кровати, точно хотел удостовериться, выдержит ли она нового поселенца. Вбежала няня и испуганно закричала:

– Больной, больной Мраморный, что вы делаете?!

– Прописываюсь по новому адресу, тетя Маша.

– Я же предупредила – не передвигаться без моей помощи.

– Хотите спляшу? Барыня, ба-арыня!..

– Вот как трахну по большущему лбу! – И няня замахнулась посудиной специального назначения. Кто ее, эту посудину, не знает, пусть никогда и не узнает. Она только для лежачих больных.

Старшина полежал, а когда няня скрылась, сел в кровати.

– Значит, Иванов?

– Так точно, – подтвердил я.

– Помнится мне история с одним Ивановым. Распечатываю как-то пакет – я в штабе учитываю личный состав, а также все, что ему полагается: звания, награды, поощрения, взыскания, – а в нем представление к медали за отличие в охране границы на рядового Иванова. Имени-то теперь уж не помню. Вот, думаю, молодец, хорошо службу начал. Ну, хвалить-то хвалю, а сам за телефон, – продолжал Мраморный, подбивая под спину подушку. – В нашем деле, как говорится, семь раз отмерь, один раз отрежь. Справляюсь что к чему. А на заставе уже новое начальство. Можете, говорят, представлять и даже сами награду вручать: получатель скоро к вам на гауптвахту прибудет. Вот задача: с одной стороны – представление к награде, с другой – записка об арестовании. Как ты думаешь, какая бумага должна перевесить? – обратился он ко мне.

– Смотря по тому, к кому попала эта бумага. Если к бюрократу – непременно записка о гауптвахте перевесит.

– Вот что, парень, выбирай слова! – вспыхнул старшина. – Я не один решал...

Но я не узнал, кто еще принимал участие. Старшина вдруг скорчился от боли, побледнел и стал осторожно вытягиваться в кровати. Я нажал на кнопку звонка.