Текст книги "Встреча с границей"

Автор книги: Николай Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

ПОПОЛНЕНИЕ

На девятую пограничную заставу прибыли еще несколько солдат, но уже второго года службы. Сержант Гришин растолковывал нам:

– Порядок такой: сколько приходит, столько и уходит. В свое время где-то просчитались, солдат второго года на заставе не хватает. Вот эта группа и прислана в порядке уравнения возрастов по годам службы.

Прибывших окрестили уравниловцами. Их, так же как в свое время и нас, молодых, капитан Смирнов лично водил на границу, рассказывал о ее особенностях. А сегодня собрал в комнате службы около макета участка заставы. К этой группе почему-то подключили Иванова-второго, Лягутина и меня.

Я наблюдал за новичками. Некоторые из них уже успели прославиться. Позади всех безучастно стоял рядовой Потехин, или Топор, как его прозвали ребята. Лицо в профиль и в самом деле чем-то напоминало зазубренный топор: большой скошенный лоб и две близко лежащие выемки – переносица и рот. Фамилия Потехин удивительно не шла к этому мрачному, нелюдимому солдату. Он был всем не доволен. Казалось, что за эти несколько дней ему не только осточертела служба в этом подразделении, осточертели мы, но и сам он себе осточертел. В первый же день прихода на заставу он подал рапорт с просьбой выдавать ему добавку к завтраку, обеду и ужину. И когда начальник заставы во всеуслышание перед строем объявил, что он отдал такое приказание повару, Топор гаркнул:

– Служу Советскому Союзу!

Я тогда отметил про себя, что это не глупость, не чрезмерное усердие, а какая-то издевка над капитаном.

Прижавшись к макету, тыкал пальцем в самую высокую картонную гору рядовой Гали. Маленький, щупленький, лицо скуластое, с косо посаженными глазами. Увидев его впервые, можно-подумать, что это забитый парень. Но понадобится ровно пять минут, чтобы убедиться: трудно найти более задиристого и неуравновешенного солдата, чем Архип Гали. Когда он горячится или злится, начинает усиленно жестикулировать руками, крутить головой, брызгать слюной, глотать предлоги, союзы, а иногда и целые слова. Даже у своей фамилии – Галинин – он съедал последний слог. Получалось не Галинин, а Гали. Так его и стали все звать: Гали.

Этот тоже заставил заговорить о себе после первого же дежурства на наблюдательной вышке. В книге наблюдений он оставил такую запись:

«Подъезжала к реке телега. То ли баба, то ли мужик – не разглядел. Телега не похожа на нашу – всего о двух колесах. А лошадь совсем маленькая – одни уши торчат».

Кто-то приписал на полях:

«Это не лошадь, а осел! Как это ты свою родню не признал?»

Когда сержант Гришин начал допытываться, Железняк сознался:

– Я приписал.

– «Я приписал», – передразнил сержант. – В своем блокноте расписывайся. Очень хочешь, чтобы я влепил тебе взыскание?

– За правду и пострадать не грешно. Не люблю этого уравниловца.

Признаться, и мне этот Архип Гали не нравился. Я бы, пожалуй, сейчас даже не мог объяснить, почему. Не нравился, да и все тут...

Капитан Смирнов водил указкой по черте границы на макете, описывал подступы к ней с нашей и сопредельной стороны, указывал стыки с соседними заставами, пояснял, по каким маршрутам высылаются пограничные наряды, какие направления доступны нарушителям. Но чаще всего его указка ползала по массиву горного хребта, по труднодоступным участкам и перевалам, по крутым скалам и глубоким ущельям. Он заставлял Иванова-второго, Лягутина или меня рассказывать, как мы преодолевали эти участки. Я только тут понял, зачем мы здесь: лишний раз подчеркнуть, что не боги горшки обжигают. Если молодые осилили эти маршруты, то уж вам-то, как говорится, и карты в руки.

Я посмотрел на капитана и почему-то подумал: трудно ему. Хочется, чтобы все поняли его мысли, сразу, без раскачки принялись за дело. А люди пришли такие разные, не похожие друг на друга. Сколько потребуется сил и времени, чтобы они по-настоящему вросли в дружный коллектив девятой пограничной заставы.

ТЕМНОЙ НОЧЬЮ

Сегодня опять ночное занятие. Капитан никому не перепоручает их.

Мы отошли километра на четыре в тыл от заставы. Местность незнакомая. Днем, конечно, можно бы ориентироваться, а с наступлением темноты – дело швах. Поэтому, видать, и заскучали молодые. Капитан Смирнов уже перестал делить нас на молодых и старослужащих. Но я вспоминаю, как свободно ориентируются ночью на границе сержант Гришин, рядовой Чистяков, ефрейтор Железняк и мысленно подправляю капитана: не надо обижать старослужащих.

Мы устроились на бугорке.

– Вернемся к тому, на чем закончили прошлое занятие, – начал капитан. – Каждому свое: охотникам и рыболовам – утренние и вечерние зори, колхозникам – светлое время дня, пограничникам – ночь. Летняя – короткая, рассвеченная звездами, осенняя – с тяжелыми мохнатыми тучами и изнуряющими дождями, зимняя – бесконечная, с ураганными обжигающими ветрами и метелями. И все эти ночи наши. Ни одной, даже самой короткой, нельзя оставить врагу.

– Днем тоже надо охранять границу, – вставил Стручков.

– Открытием назвать нельзя, но вообще верно. – В голосе капитана слышалась смешинка. – Итак, ночь. Представьте, что вы не в тылу заставы, а на границе.

Наступила тишина. И ночь сразу ожила. Какой-то маленькой зверюшке непременно надо было проложить стежку неподалеку от нас. Слышно, как она юркнула в нору. Там радостно пискнули, вероятно, ждали. Вверху со свистом пролетела тяжелая невидимая птица. От заснеженного хребта донеслись глухие отзвуки горного обвала. А вот едва уловимый шорох где-то позади нас.

– Товарищ Стручков, что слышите? – шепотом спросил капитан.

– Шуршит.

– Что именно шуршит?

– Не разберу.

– Лягутин?

– Шаги человека.

– Где?

– Сзади нас.

– Правда, шаги, – подхватил Стручков, – только не сзади, а спереди.

– На каком расстоянии?

– Далеко.

– А все-таки?

– Метров триста, а может, и все пятьсот, – уточнил Петька.

– Иванов?

– Шаги слева, расстояние двести метров, – определил Иванов-второй.

– Николай Иванов?

– Шаги сзади нас метрах в ста пятидесяти.

– Сколько человек?

– По-моему, один.

– Стручков, а по-вашему?

– Двое.

Капитан поднялся, громко кашлянул. Шаги стихли.

– Теперь расходитесь по своим направлениям и определяйте, что и где «шуршало»..

Мы с Лягутиным, как единомышленники, двинулись вдвоем.

– А что, если влипли?

– Нет, – отрубил Ванюха. – Направление верное. Вот только расстояние, вероятно, больше.

И тут словно из-под земли вырос ефрейтор Железняк.

– Сколько намерили?

– Двести метров.

– Лопухи! Ровно в четыре раза меньше. Можете идти обратно и сообщить, что в пятидесяти метрах обнаружили ефрейтора Железняка Алексея Трофимовича, последней недели службы, холостого-неженатого, слесаря пятого разряда. Кругом!..

Иванов-второй вернулся вконец расстроенный. Стручков тоже долго искал своих двух человек. Но мне казалось, что капитан был даже доволен таким разночтением.

Железняк появлялся еще в трех местах, и мы три раза расходились в разные стороны. А начальник заставы все усложнял и усложнял свои вводные. Как движется человек? Идет, крадется, ползет, с какой скоростью? – А что сейчас слышите, Стручков?

– Не разберу.

– Лягутин?

– Металлические предметы трутся друг о, друга.

– Верно. Алюминиевая фляга о пряжку ремня. Такой пограничник, у которого играют фляги, котелки, пряжки, латунные пуговицы, не страшен нарушителю...

Начальник заставы не подводил итогов – они и так видны. Он вспомнил о других занятиях. Похвалил, что быстро осваиваем пограничную технику: рации, телефонную связь, средства сигнализации, оружие, приборы наблюдения. Отметил, что и стреляем прилично. По правде сказать, это было не совсем точно. Мишени не могли пожаловаться, что мы разим их в самое сердце.

А вот о пограничной подготовке, о ночных занятиях капитан ничего не сказал.

Шли на заставу без песен. И не только потому, что не полагалось петь по ночам. Настроение было не песенное.

В ПРЕЗИДИУМЕ

Ленинская комната заполнена до отказа. Последними вошли начальник заставы капитан Смирнов и незнакомый пожилой майор с седыми висками и молодым подвижным лицом. Стручков шепнул мне: «Редактор окружной газеты». Петька в курсе всех дел.

Сержант Гришин постучал карандашом по стакану и стал бесцельно перекладывать листы бумаги с места на место. На границе спокойный, уверенный, неторопливый, а здесь волнуется, с тревогой посматривает на расшумевшуюся «галерку», на приезжего офицера. Наверное, думает, еще в газету тиснет:

«Отчетно-выборное собрание началось неорганизованно. Комсомольцы шумели и долго не давали говорить своему секретарю».

Он кивнул Янису, и тот быстро навел порядок в задних рядах.

– Товарищи, собрались все комсомольцы, за исключением находящихся на службе. Какие будут предложения?

– Включить свет, а то секретаря плохо видно.

– Тоже верно. Разрешите отчетно-выборное комсомольское собрание заставы объявить открытым. Нам надо избрать рабочий президиум.

– Обязательно.

– Не слышу.

– Обязательно, говорю, рабочий. Бездельникам за этим столом делать нечего.

– Железняк, вы свои комментарии для выступления приберегите. В количестве?

– Трех человек.

– Других предложений нет? Персонально.

– Гришина!

– Иванова!

– Которого?

– Обоих, чтобы не обидно было! – снова выкрикнул Железняк.

– Товарищи, давайте серьезнее.

– Я серьезно.

– Будут еще предложения?

– Нет.

Проголосовали дружно. Оказавшись в президиуме, я стал внимательно наблюдать за происходящим. Подкупала какая-то товарищеская, непринужденная обстановка, несмотря на присутствие начальника заставы и ответственного работника из округа. Вот уже все затихли и внимательно следили за словами докладчика..

В центре сидящих выделялась крупная голова Яниса Ратниека. Он не мигая смотрел на сержанта Гришина. Большие, улыбающиеся глаза будто подбадривали докладчика: «Правильно, секретарь, и мы так думаем, и мы понимаем важность Решений Двадцать второго съезда и Программы партии об укреплении обороны нашего государства».

Рядом с Янисом мои земляки. Стручков «отошел» на добрых пограничных хлебах – предсказание райвоенкома сбылось. Лицо округлилось, плечи раздвинулись, под широкой гимнастеркой обозначилось некое подобие груди. Только характер не менялся. Он уже два раза подолгу засиживался в канцелярии у начальника заставы. Цель этих вызовов и бесед Петька держал в глубокой тайне, будто уж так трудно догадаться об их содержании. Ратниек тоже не случайно берет с собой Стручкова на границу (правда, пока на правый фланг, где полегче). И на собрании усадил рядом с собой.

Лягутин сам тянется к Янису. Тот приворожил его рассказами о походах рыболовецких судов в Атлантический океан. И кажется, начинает ревновать, что Ратниек предпочитает таскать за собой на границу Петьку. У Ванюхи внешних перемен незаметно, только черные глаза горят еще ярче. В них будто сияет отраженный свет снежных вершин. Докладчик как раз хвалит Лягутина. Трудный экзамен – первый выход на горный участок заставы – он выдержал. Другому земляку, Стручкову, следовало бы пригнуться, а Петька ухмыляется, даже не пытаясь отвести взгляд от сержанта. Его искривленные усмешкой губы будто говорят: «Напрасный труд, секретарь. На меня где сядешь, там и слезешь. А ведь у тебя регламент».

Мысли уносят меня в родное село. Вспоминаю свой первый отчетный доклад. Широкообъемные расплывчатые вопросы: «Идеологическое воспитание», «Организационно-массовая работа», «Культурно-просветительные мероприятия». Да, да, не что-нибудь, а именно «мероприятия»! Железобетонные формулировки с длинными цитатами, с ссылками на источники.

А сержант говорит просто, говорит о конкретных людях, не вдавливая их в заранее отлитые формы. Иванов-второй крутит головой, точно отмахивается от похвалы: он еще ничего не успел сделать, ничего! И прошлые заслуги тут ни при чем. Секретарем комитета комсомола завода он тоже стал не сразу. Сначала был комсоргом, потом членом бюро, членом комитета. А сколько набил себе шишек, поднимаясь по этой лестнице!

Но вот уже тяжело заскрипела табуретка под Янисом Ратниеком. «Это уж совсем ни к чему, – говорит его улыбка, – служу, как все, работаю не больше других. И с русским вначале шло плохо...»

В прениях первым выступил Железняк. Он почему-то пошел в атаку на редактора. Об ухищрениях нарушителей хорошо пишете. О служебных собаках – тоже здорово. Умные животные, ничего не скажешь. А вот пограничники точно на деревянных ходулях, все на одну колодку. Уж если отличная застава – так все отличники, плохая – все плохие.

Майор, одобрительно кивая головой, что-то заносил в свой объемистый блокнот.

– А разве в жизни так бывает? – с пристрастием допрашивал Железняк. – Возьмите хоть наших людей. Одно дело, скажем, Чистяков, другое – Гали.

И тут Алеша с сочным украинским выговором привел запись Архипа в журнале наблюдений. Все захохотали. Председательствующий, вместо того чтобы стучать карандашом по графину, смеялся заразительнее других.

Капитан Смирнов, как и остальные выступающие, поднял руку, попросил слова, скромно подошел к скошенной трибунке на столе у председателя. Он поддержал секретаря, что это собрание не юбилейное, а отчетно-выборное. Надо облегчить работу новому бюро и называть хорошее хорошим, а плохое плохим. Да и редактору мы должны посочувствовать. У него, по-видимому, норма: пятьдесят процентов положительного и пятьдесят – отрицательного. Иначе материал не пойдет.

– На этот раз процент отрицательного увеличится: накину за неуважительное отношение к прессе, – пошутил майор, держа, впрочем, карандаш наизготовке.

– Иду навстречу. Начну сразу с недостатков.

Лицо капитана стало строже, озабоченнее. У него есть серьезные основания для тревоги. Некоторых пограничников испугал наш горный участок заставы.

– И странно, что в числе таких оказались и комсомольцы. Мы уже привыкли: где трудно, там молодежь. По комсомольским путевкам едут на стройки Заполярья, на целину, укрощать сибирские реки. Ну а нам поручено охранять горный участок границы. Сложная задача, что и говорить. Но ведь кому, как не комсомольцам шагать по нашим кручам?..

Я смотрю на Чистякова, Яниса, Ванюху. Они сидят, как загипнотизированные. Каждая улыбка, каждый жест капитана, как в зеркале, отражается на их лицах...

Вдруг в комнату будто ворвался сквозняк. Все задвигались, захлопали. Я поймал себя на том, что не слушаю начальника заставы, и в искупление своей вины начал азартно аплодировать. Аплодисменты вспыхнули с новой силой, а вслед за ними смех. Я понял, что сделал какую-то оплошность, и нагнулся к Иванову-второму.

– Чего они?

– Капитан тебя хвалит. Валяй, аплодируй, стоит!

От моих ушей, наверное, можно было прикуривать. Хорошо, что капитан заговорил уже о другом. Я не понял, касалось ли это нашей заставы или всех пограничников. Да, конечно, всех. Начальник заставы призывал бороться с настроениями, будто в век атома, в век покорения космоса, когда враг строит планы о сверхшпионаже, о глобально-космической агентуре, об электронной разведке, наша граница отжила свой век или отживает. Попробуйте оставить ее открытой хоть на одну неделю – и сразу полезет через нее всякая мразь, как земляные черви после дождя.

– Особенно хотелось бы сказать вот о чем, – возбужденно продолжал начальник заставы. – Граница не терпит равнодушных. Собственно, они нигде не нужны, а здесь особенно. Опыт подсказывает: большинство наших бед посеяно равнодушием. Невнимательно осматривает пограничник контрольно-следовую полосу, с прохладцей наблюдает с вышки, безучастно проходит мимо незнакомого человека, оказавшегося в подозрительной близости от границы, – и возмездие не заставит себя долго ждать. Была бы моя воля – я над всеми парадными и непарадными входами на заставах, в комендатурах, пограничных штабах и управлениях поднял полотнища со словами: «Сюда равнодушию вход категорически воспрещен!»

Капитан передохнул и, как мне показалось, стал печальнее.

– Вы сегодня изберете новое бюро. В него уже не войдут те, с кем мы через несколько дней распростимся, кто добывал заставе звание отличной. Мы часто ищем героев где угодно, только не у себя дома. А вот они, герои! Три года сурового напряженного труда. Его ничем не измерить, как нельзя измерить тепло человеческой души. И мне бы хотелось, чтобы наше комсомольское пополнение подхватило хорошие традиции ветеранов заставы и понесло дальше, как эстафету!

Вот теперь аплодисменты были бы к месту, а я вдруг загрустил. Рассудком понимал, что смена пограничников на заставе так же естественна, закономерна, как смена времен года, и все-таки не хотелось верить этому. Неужели через несколько дней мы останемся без сержанта Гришина, ефрейтора Железняка, рядового Чистякова?..

ТЯЖЕЛАЯ НЕДЕЛЯ

Должно быть, одному богу да старшине заставы известно, как пограничники умудряются ко дню демобилизации сохранить почти новыми сапоги, гимнастерки, брюки, да еще перешитые, подогнанные по фигуре. Как они, не выезжая в город, обзаводятся щеголеватыми чемоданами, электрическими бритвами и даже транзисторными радиоприемниками.

Старослужащие готовились к отъезду по-разному.

Сержант Гришин какой-то незнакомой походкой бродил по заставе, подравнивал безукоризненно выровненные койки, проверял смазку идеально смазанного оружия, наверное, в десятый раз рассказывал новому повару, как кормить людей, выходящих в горы, что им давать с собой. Составил план-календарь, где и в какое время посеять лук, редис, салат, петрушку, шпинат. Зачем весной держать солдат на одних крупах, когда уже в апреле можно иметь свою зелень?

Чаще других рядом с ним шагал Ратниек. И было странно видеть всегда улыбающиеся глаза Яниса потухшими.

Вечером сержант задержал меня в ленинской комнате.

– Секретаря-то теперь неудобно звать Иванов-второй? – пошутил Гришин. – Помогайте ему. Бюро у вас подобралось хорошее. Но имейте в виду, и обстановка усложнилась. Много людей увольняется с заставы...

Рядовой Чистяков перед отъездом разговорился, будто хотел наверстать упущенное за все три года. Мы дивились не только вдруг прорвавшемуся красноречию, но и необыкновенно тонкой наблюдательности, зрительной памяти. Он так отчетливо, с такими подробностями описывал горные маршруты, опасные подъемы и спуски, труднодоступные места, что мы забывали, где находимся: во дворе заставы или на господствующей вершине.

Ефрейтор Железняк надумал поставить на заставе паровое отопление. Он уже давно присматривался к лежавшим под навесом батареям и отопительному котлу. А строители не торопились: то мастеров нет, то труб нужного диаметра.

Капитан Смирнов тяжело вздохнул:

– Эх, Алеша, Алеша! Что бы твоей идее родиться хоть за месяц до окончания службы?

– Трубы только вчера нашел: в колхозе от парников остались. Отдают безвозмездно.

– И сумеешь?

– Сумею!

– Тебе не приходила мысль, сколько кубометров дров надо распилить, расколоть, чтобы, накормить эти прожорливые печи?

– Нет.

– Сколько уходит драгоценного времени на то, чтобы растопить их, поддерживать нужную температуру согласно Уставу внутренней службы и при этом не спалить заставу?

– Нет, – улыбнулся Железняк.

– И откуда мы отрываем это время? И что зима на носу? Слушай, останься на пару-тройку недель, а я утрясу вопрос с финансистами, чтобы заплатили, как вольнонаемному.

– Я думал, товарищ капитан, что вы лучшего мнения обо мне. Прикажите рабочее обмундирование выдать.

Капитан притянул к себе голову Железняка, потрепал отросшие волосы.

– До чего жаль расставаться с вами!..

День отъезда начался с приключения: рядовому Чистякову заменили фуражку. Вчера от усердной чистки ацетоном зеленая тулья его прежней фуражки пошла желтыми пятнами. Михайло крутил ее в руках и морщился, как от зубной боли. Все понимали, что это значило для пограничника!

И вот утром Чистяков обнаружил на своей табуретке новую фуражку того же размера и даже с именной надписью под внутренним клеенчатым ободком. Чистяков доложил о происшествии сержанту, капитану, но те только улыбались и невинно разводили руками.

В полдень было последнее построение старослужащих. Капитан Смирнов от имени командования округа вручал отъезжающим Похвальные грамоты.

– Служу Советскому Союзу! – гулко и празднично звучали ответные слова ветеранов пограничной заставы.

И все стихло...

Вечером меня невольно потянуло в небольшую комнату, прозванную старшинской, хотя там помещались и рядовые. Вот здесь, немножко на отлете, у самого окна, стояла койка сержанта Гришина. Я ни разу не видел его на этой кровати. Он то водил нас с собой в горы, то инструктировал по ночам, то ездил в отряд по делам заставы. Мне казалось, что эта койка заправлялась только однажды, когда впервые была поставлена сюда.

Мои размышления прервал дежурный, объявив о построении.

Капитан Смирнов представлял вновь прибывшего сержанта Березовского. Он стоял рядом с начальником заставы. Первое впечатление было внушительным: подобранный, крепкий, широкоплечий – атлет, да и только. Лицо обветренное, подвижное, из-под фуражки выбивалась черная волнистая шевелюра.

Но не успела закончиться официальная церемония по введению сержанта в должность временно исполняющего обязанности старшины заставы, как он уже шутил, балагурил с нами, отыскивал футболистов и пытался даже организовать первую тренировку. При этом сразу же счел нужным сообщить: «В армию ехали кто с чемоданом теплого белья, кто с мешком провизии, кто с гармошкой, а я с двумя футбольными покрышками». Он, должно быть, не умел ходить шагом, даже по коридору заставы летел сломя голову.

Не понравилось мне ни его балагурство, ни это мальчишеское удальство, эти рывки по коридору. Не было в нем той спокойной сдержанности, обстоятельности, что у сержанта Гришина. И это еще сильнее возбуждало горечь разлуки со старослужащими.

«Хорошо, что Березовский всего-навсего врио старшины, – подумал я. – Значит, пришлют другого».

* * *

И совсем обескуражил нас внезапный отъезд капитана Смирнова. Его срочно вызвали в Москву да так и не вернули. Офицер штаба отряда, временно принявший командование заставой, сообщил, что капитана выдвинули комендантом очень ответственного пограничного участка на северной границе.

– Ребята, напишем капитану по письму, поздравим, пожелаем успехов, – предложил Янис – Думаю, что ему будет приятно.

– Письмо бы одно, а подписаться всем, – посоветовал я.

– Правильно, Коля-Николай, – подхватил Иванов-второй, подошедший в компании моих земляков. – А к письму приложить подарок.

– Хорошо бы сфотографироваться вместе, – предложил Ванюха Лягутин.

– Увы и ах! Впрочем, можно поправить. Запустить спутник Земли с мощной телекамерой. Щелкнуть там, на севере, потом заснять нас. Только бы Гали не забыть.

– Неостроумно. Секретарю можно бы быть и потолковее, – парировал Ванюха.

– Внеочередное заявление! – крикнул Стручков. – Только, чур, не падать в обморок. Знаете, кто у нас будет старшиной?

– Ну наверное, вновь прибывший сержант Березовский, – неуверенно отозвался Лягутин.

– Старшина Аверчук, с учебного.

– Типун тебе на язык, шагающая каланча! – накинулся на Петьку Иванов-второй. – Откуда тебе известно?

– Интуиция!

– Давайте поколотим этого идола.

– Начинай! – И Петька, должно быть, хотел сделать стойку боксера, а получился ни дать ни взять кузнечик: полусогнутые длинные ноги, узенькая мордочка с рыжими усиками. Вот-вот скакнет через наши головы.

– Янис, смахни его ладошкой, – посоветовал Иванов-второй.

– Янис, Янис, а сам в кусты? – наступал кузнечик.

Ванюха Лягутин, знавший слабое место Петьки, стукнул его ребром ладони сзади под коленками, и тот смешно рухнул на пол.

– Перестаньте, ребята, – вмешался Янис. – У меня есть такое предложение: пусть Николай сядет за письмо. Можно так сказать по-русски: «Сядет за письмо»?

Письмо переписывали несколько раз. Хотелось отразить и наше настроение, и думы о границе. Кончалось оно так:

«Дорогой товарищ капитан!

Обещаем Вам, что будем бережно хранить боевые традиции девятой заставы! Обещаем, что за всю службу ни об одном из нас Вы не услышите худого слова! Обещаем сделать все, чтобы Ваша пограничная застава оставалась отличной!»

Янис Ратниек первым поставил свою подпись. Гали фыркнул: «Телячьи нежности!» – и отвернулся в сторону.

– Уходи отсюда! – зло бросил Иванов-второй и убрал кулаки за спину, словно опасаясь, как бы они сами не заработали.