Текст книги "Встреча с границей"

Автор книги: Николай Романов

СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ

Я старался держаться спокойно, но ничего не получалось. Стоило увидеть старшину Аверчука, как в груди у меня похолодело, а лицу стало жарко. Вот он молча стоит перед нами, тяжелый, угрюмый. Ни один мускул, ни одна жилка не дрогнут на его лице. Шея стала еще толще, почти слилась с подбородком. Зрачки глаз ушли под черные мохнатые брови.

Мы в выходном обмундировании, начищенные, наглаженные. Стоим долго, с безжизненными лицами. Напряженная стойка старшины невольно передалась и нам. Но мысли бегут, мысли работают. Их не остановишь по команде «смирно». Я жду чуда. Кажется, что вот-вот откроется дверь и появятся... бывший начальник заставы капитан Смирнов, а за ним сержант Гришин. Нет, уже не сержант, а старшина. Он стесняется нового звания, прячет глаза. Сейчас, как только дадут команду «Разойдись!», мы ринемся к нему и с радостным ожесточением начнем подбрасывать вверх. Это не панибратство, это солдатское уважение, больше – любовь!..

Старшина Аверчук не повернул головы, не увидел, а, скорее, почувствовал, как открылась дверь и в широкий коридор вошел офицер.

– Смирно! Равнение на-право! – рявкнул Аверчук и, отбивая шаг негнущимися ногами, пошел навстречу офицеру. – Товарищ майор! Личный состав девятой пограничной заставы построен по вашему приказанию! Докладывает старшина Аверчук!

– Здравствуйте, товарищи!

– Здравия желаем, товарищ майор! – гаркнули мы в одно слово «авиааемтащор».

Вот он какой наш новый начальник заставы. Строгий, подтянутый, с твердой, пружинистой походкой. Ладно сидящая тужурка перечеркнута ремнем. Хромовые сапоги плотно обтянули ноги. Он старше капитана Смирнова. На лбу слежались мелкие горизонтальные морщинки. Острый, с горбинкой нос, резко выступающие скулы делали лицо угловатым и холодным. Офицер остановился против Стручкова, стоявшего на правом фланге. Должно быть, ему не понравились рыжие хвостики Петькиных усов.

– Первого года службы?

– Так точно!

– А эти бабочки зачем?

– Все созданное природой разумно, – выпалил Петька, видимо, давно заученную тираду.

– Первобытный человек весь был покрыт волосами. Это тоже, по-вашему, разумно?

– Так точно! В тот период другой одежды не было.

Это было уже слишком. Все замерли, ожидая развязки. Но майор только еще раз с пристрастием осмотрел Петьку, может быть втайне жалея, что усы нельзя подвести под номенклатуру интендантского имущества и списать. Затем перевел взгляд на Яниса Ратниека.

– А вы чему улыбаетесь? Фамилия?

– Рядовой Ратниек, – ответил Янис все с той же подкупающей улыбкой. По-моему, именно за эту улыбку он так нравился ребятам. Казалось, не будь ее – и на заставе станет холодно, неуютно. А вот майору она, по-видимому, пришлась не по душе.

– Ря-вой Гали! – выкрикнул левофланговый, не дожидаясь, пока начальник заставы поравняется с ним.

– Представьтесь как следует!

– Ря-вой Гали! – глотая слоги, повторил тот, невозмутимо смотря на офицера.

– Что у вас пряжка ремня гуляет по животу?

Гали ощупал пояс, нашел пряжку, но повел ее не вперед, а через спину, точно доставал через голову правой рукой левое ухо. Майор приказал ему выйти из строя.

Н-да, заправочка! Гимнастерка, еле прихваченная ремнем, выпирала пузырем, карманы брюк разбухли, словно торбы с овсом, из-под воротничка вылезла пуговица нижней рубашки. Нарочно так не сделаешь. Офицер недовольно посмотрел на Аверчука.

– Разрешите доложить, товарищ майор, я всего два дня на заставе. До меня здесь исполнял обязанности старшины командир отделения сержант Березовский.

– Вам от этого легче?

– Никак нет! Займусь, товарищ майор! – жестко пообещал Аверчук.

* * *

Тревога!..

Нас ветром срывает с постелей. Кто-то у кого-то на бегу загнал сапоги под кровать, трещат гимнастерки, бренчит оружие.

Вероятно, занятная штука смотреть, как молодые, да и не только молодые, собираются по тревоге.

Ванюха Лягутин летит пулей и чуть не падает, зацепившись за порог. Иванов-второй одной рукой поправляет ремень, другой – фуражку, а глазами уже ищет место в строю. У Петьки Стручкова уголок портянки болтается поверх голенища, воротник гимнастерки не застегнут. Дозаправляется он в строю. Топор побежал обратно за автоматом. Даже в коридоре слышно его ругательство. Гали пришел тогда, когда прибывает самое большое начальство.

Тревога была учебной. Началась проверка нашей экипировки. У Петьки обнаружили несколько медяков в сапоге. Старшина добивался у Стручкова, чем тот думает. Топор взял автомат без обоймы. У Гали в раздутых карманах обнаружили портянки: не успел навернуть на ноги.

Как нарочно, все складывалось так, чтобы показать заставу с самой невыгодной стороны.

В середине дня Аверчук выстроил нас вторично, только уже во дворе.

– Кто бросил окурок около входной двери? – И старшина показал носком сапога на «бычок» – вещественное доказательство чрезвычайного происшествия.

Все молчали. Да и как говорить после команды «смирно»? Пауза была мучительной. От напряженного ожидания лицо старшины Аверчука стало свекольного цвета.

– Стало быть, никто не бросал? Окурок сам прискакал с соседней заставы? Хорошо.

Он набрал полные легкие воздуха:

– Напра-во! Шагом марш! Бегом марш! Раз-два, раз-ва, раз-ва... – частил старшина, направляя нас по замкнутому кругу. Потом он перестал считать, но дружный топот ног все еще выговаривал: «Аз-ва, аз-ва, аз-ва...»

Пошли на пятый круг. В хвост пристроилась молодая овчарка, еще не познавшая утомительных часов служебной тренировки, и, визжа от удовольствия, хватала за пятки левофлангового Гали. Тот несколько раз пытался образумить разыгравшегося пса, пока сам не растянулся на скользкой дорожке. Шаг сбился. Слышался уже беспорядочный топот и тяжелое дыхание бегущих.

Первым не выдержал Петька Стручков. Он вдруг захромал, начал отставать и в конце концов побрел шагом. Недалеко ушел от него и Топор – он тоже стал припадать на одну ногу. С каждым новым кругом строй все редел и редел. Под конец бежали только Янис Ратниек, Иванов-второй, Ванюха Лягутин и я.

Старшина, по-видимому, был удовлетворен результатом проведенной операции. Он опять собрал всех вместе, построил.

– Ну, теперь не будете бросать окурки где попало? Не надо повторять, что для курения отведено специальное место? Вопросы есть? Разойдись!

Кроме Топора, все, попавшие в строй, были некурящими, а «курцы», как их именовал старшина, находились в наряде или просто не оказались под рукой. Именно это обстоятельство и было главной темой вечерних разговоров.

– Мы не лошади, чтобы гонять нас на корде по кругу. – слышался мрачный бас Потехина-Топора. К нему визгливо подлаживался Гали. А горючий материал подбрасывал Петька Стручков.

Иванов-второй ухватил меня за локоть;

– Слышишь?

– Придется давать бой.

– А кого защищать?

– Заставу, секретарь, заставу. Ее доброе имя.

– Поэзия, Коля-Николай, поэзия. А жизнь – это проза. Жизнь – это Аверчук, Топор, Гали и твой длинноногий земляк.

– Свалил всех в кучу. Помнишь, что тебе недавно сказал Ванюха Лягутин? Секретарю можно бы быть и потолковее.

А наутро, совсем некстати, я услышал доносившийся из канцелярии голос старшины Аверчука. Он с кем-то делился по телефону:

– Как дела? Как сажа бела! Ну и напихали вы мне, науравнивали. Связать бы всех в кучу да около вашей канцелярии вытряхнуть. Знаем, как отбирают, не первый год служим. Что?.. И у нас эти строгие приказы были, а все равно действовали по пословице: отдай боже, что себе не гоже. Ну приезжай, посмотришь. Молодые? Этих я вымуштрую, будут по струнке ходить. Ты мою хватку знаешь. Что?.. Майор? Кремень! Понравился. Главное, миндальничать, философствовать не любит. Мне такие по душе. Ну бывай. Маришке привет!

Старшина вышел из канцелярии тяжелой, валкой походкой, должно быть, своей собственной, а не той, что демонстрирует перед строем, и подозрительно посмотрел в мою сторону:

– Слышал?

Я промолчал, хотя мог бы ответить: «А что я должен делать? Уши ватой заткнуть? По инструкции дежурному по заставе уши ватой затыкать не полагается».

– Про уравниловцев ничего не говорилось. Понял? А что я из вас настоящих солдат сделаю – никакой тайны в том нет. Это – моя обязанность. Вы прибыли сюда не за какой-то там романтикой. Слышал когда-нибудь: «воинская повинность»? Вдумайся в это: «п о в и н н о с т ь»! Призвали – служи, исполняй приказы, инструкции, наставления, исполняй четко, быстро, не раздумывая. А что это за солдат, который идет жаловаться, что его заставили трамбовать стойла в конюшне?

«Ну и злопамятный, – подумал я, – инцидент на учебном пункте до сих пор не дает ему покоя». Значит, я первый на очереди, из кого будут делать «настоящих солдат».

– Ну, понял что-нибудь?

– Так точно, понял!

Но на сей раз фраза «Так точно» потеряла свой электрический заряд. Аверчук снова стал проверять, насколько я прочно знаю обязанности дежурного по заставе, хотя вчера перед заступлением в наряд полчаса экзаменовал меня в канцелярии.

ПРОЩАЙ, АЛЕША!

– Ты когда вернешься с границы?

– К вечеру. А что, Алеша?

– Ничего. Просто так.

Нет, не просто так. Два часа дня, а ефрейтор валяется на койке. Движения вялые, полусонные. Таким я его еще ни разу не видел. Неужели и этого придавила тяжелая лапища Аверчука? Вчера Железняк сдавал отопление. Приезжий техник восхищался работой, приглашал к себе, обещал доложить командованию отряда, намекал на денежную премию. А старшина Аверчук ухмылялся: дескать, охота тебе, чудаку, возиться с этими трубами, да еще после демобилизации. Добро бы дело делал. Наплачешься с твоей системой. За водой следи, за температурой котла следи, в расширительный бачок на чердаке заглядывай. Своего техника-смотрителя надо иметь. Изобретатели! Встречался ему еще один такой на старой заставе. Пора, говорит, думать о малой механизации, чтобы воду, значит, подавать насосом, дрова резать электропилой, картошку чистить машиной. А что же тогда солдату делать? Железняк огрызнулся: «Я словно предвидел, что тебя пришлют на эту заставу, и дровяные печи оставил нетронутыми. Выбирай любую систему». – «Ну вот что, мастер-ломастер, завтра же уматывай отсюда! Гражданским не положено здесь болтаться...»

Вечером я не нашел Алешу на заставе. Повар сказал, что он не завтракал и не обедал. Но личные вещи были на месте. Какое-то неосознанное чутье привело меня на Висячую скалу. Железняк лежал навзничь на холодных камнях, подложив руки под голову. Он не обернулся на мои шаги, не ответил на приветствие. Неподвижные зрачки глаз, казалось, застыли. В них, как в опрокинутом небе, отражались пылающие звездочки.

Я понимал, что слова не могли его утешить, да и не знал таких слов. Лучше посидеть рядом и помолчать. А возможно, и впрямь он увидел что-то необыкновенное на темно-синем небе и не мог оторваться от него? Звезды были настолько яркими, выпуклыми, что хотелось потянуться за ними рукой. Раньше я не верил, что где-то небесные светила выглядят иначе. Какое имеет значение для них разница пусть даже в тысячи километров, когда они удалены от земли на тысячи световых лет? И тем не менее это так. Даже небо было чище, точно его вымыли. Я мысленно шагал по Млечному Пути, плотно сотканному из мириад сверкающих точек. Может быть, когда-нибудь человечество будет так же легко пересекать этот путь, как, скажем, сейчас режут облака наши реактивные лайнеры. Откроются новые планеты, на которых обитают какие-нибудь необыкновенные живые существа со своей культурой, со своими мечтами побывать на нашей Земле.

Мне показалось, что Железняк тяжело вздохнул. Я нагнулся к нему.

– Алеша, неужели тебя в самом деле мог так огорчить наш голова?

– Как ты сказал? – переспросил Железняк и улыбнулся через силу. – У нас на заводе был один токарь по прозвищу Голова. Работник – так себе, и Головой его прозвали не за мастерство. В месяц он находил тридцать шесть причин, чтобы выпить (по одной – в рабочий день и по две – в воскресенье). А как только хмель ударит в башку, так к жене с кулаками: «Голова я тебе аль не голова?!» Десять лет терпела женщина, а на одиннадцатый пришла в цех и все рассказала. И вот мы – это, значит, комсомольцы – внесли предложение: считать головой жену и ей вручать зарплату. И муж обращался к супруге уже по-другому: «Голова, дай трешку, сегодня же праздник».

А после небольшой паузы Алеша вдруг попросил:

– Коля, почитай свои стихи.

Я опешил. Откуда он знал о моей сокровенной тайне?

– Удивляешься?

– Да, – признался я.

– Закон природы. Сто процентов ребят и пятьдесят процентов девчат пишут стихи или по крайней мере переписывают из чужих альбомов.

Я обиделся. Это значит, что у всех мальчишек должна стоять перед глазами моя Люба, которой посвящались стихи?

И снова плывем в густом созвездии Млечного Пути. Звезды мерцают, перемигиваются. Им нет никакого дела до наших земных тревог.

– Я ведь тоже вхожу в эти сто процентов, – примирительно заговорил Железняк. – Только, мне из редакции газеты ответили, что стихи слабые, наивные и плохо рифмуются. И, кажется, посоветовали писать прозой. Я сам знаю, что не Пушкин. А вот послушай, как другие пишут:

 
Шепчут листья ветерку украдкой,
Шевелясь, как локоны волос...
Затерялись снежные палатки
В шаловливой накипи берез.
Стынет ночь узорчато и клейко...
Потянулись сосны в облака.
Пролегла широкая линейка
С золотым налетом сосняка,
Часовой с отзывчивою шпорой,
Приминая свеженький песок,
Слышит листьев торопливый шорох
И дыханье белых парусов...
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
Тают мысли радостно и сладко,
Рассмеяться хочется до слез
Оттого, что снежные палатки
Затерялись в зелени берез.
 

Это был отрывок из моего стихотворения под названием «Лагерная ночь». Что за мистика!

– Правильно, – вымолвил с грустью Железняк.

– Что правильно? – не понял я.

– Правильно, что меня в прозу сдали. Вот это – настоящие стихи.

Железняк снова умолк. Потом, точно во сне, спросил:

– Коля, ты любишь лунные ночи?

– Да.

– Расскажи, какими они тебе кажутся?

– Трудно – все разные.

– Ну были, наверно, какие-то особенные, неповторимые? – настаивал Железняк.

– Были. Вернее, была. Ты только не смейся... Однажды мне показалось, что я влюбился в одну девчонку из соседнего села. Проходили мы с ней до двенадцати ночи. Какая это была ночь! Неторопливо поднимающаяся огромная багровая луна. Небо многокрасочное: розовое, светлое, темно-синее. Рядом, словно из детской сказки, белые деревья, махровые от инея. И тишина – густая, неправдоподобная. Вдруг – гулкие выстрелы лопающегося от мороза льда на реке. Как салют!..

– Удивительно! – Железняк приподнялся. – Примерно то же, что было со мной. В ту ночь я впервые взялся за дневник. И вот что у меня получилось: «Луна сияла, небо сияло, снег сиял, и я стоял сияющий». Понимаешь, из всего русского языка одно слово нашел: «сияет»...

– Какая беспомощность! – вновь заговорил Алеша. – Нет, природа несправедлива. Одному отвалит многопудовый талантище, а у другого последнее отберет. Знаешь, что мне почудилось перед твоим приходом сюда? Стоит на краю Висячей скалы Маяковский. Огромный. Руки назад, темная шевелюра разметана ветром, взгляд острый, пронизывающий. А по горам, как эхо пушечных выстрелов, гремит его баритон:

 
Слушайте,
               товарищи потомки,
агитатора,
              горлана-главаря...
Я к вам приду
                     в коммунистическое далеко́...
 

– Эк, шагнул: от меня – к Маяковскому. Вот ты прочитал в моем стихотворении: «Стынет ночь узорчато и клейко...» Можно так сказать?

– Можно, раз ты так увидел. Пишут же: звенящая тишина. А кто-нибудь слышал, как она звенит?..

Разговор не получается. Думаем каждый о своем. Меня не радуют перемены на заставе. И не только меня. Нервничает Иванов-второй, заскучал Ванюха Лягутин, еще угловатее, неуравновешеннее стал Стручков. Неужели и Железняка они пригнули к земле? В конце концов, он завтра же может хлопнуть дверью, заломить еще круче зеленую фуражку – и на поезд. Другое дело мы...

– Чудеса! – прерывает мои размышления Железняк и приподнимается на локте. Я недоуменно смотрю на него. – Вспомнилась одна история. На Дальнем Востоке в нашем пограничном отряде заместителем по хозяйству был майор Чудеса. Однажды попросили его офицеры раздобыть меду для ребятишек. Не знаю, куда уж он поехал, но, кажется, далеко. И, раздобыв мед, хотел дать телеграмму: «Мед есть тары нет Чудеса». Телеграфистка отчитала его: «Гражданин, тары нет – это обыкновенная история, а не чудеса». Заспорили. В конце концов сошлись на лишнем слове. В подписи оставили не просто Чудеса, а майор Чудеса.

Как же хотелось Алеше быть и сегодня таким, каким мы привыкли его видеть. Но не получалось. Должно быть, он и сам это чувствовал.

Рывком поднялся, одернул гимнастерку и почти скомандовал:

– Пошли!

Мы молча зашагали к заставе. Я думал о том, что вот передо мной уже не один, а, по крайней мере, три Железняка, три Алеши. Один веселый, колючий, остроумный, не боящийся никаких резких поворотов в жизни. Другой – мягкий, поэтичный, тянущийся ко всему нежному, красивому. Третий – непонятный, с мятежной душой...

* * *

Через неплотно зашторенное окно пробивается слабый рассвет. Скоро подойдет дежурный и объявит, что пора собираться на границу. А сон не идет. В дальнем углу кто-то отдавал неразборчивые команды. Этому тоже день не прошел даром. Через стенку прослушивался разговор дежурного по заставе. Он, видимо, принимал телефонограмму из штаба и часто повторял: «Есть!», «Есть!», «Есть!». В коридоре послышались шаги. Идут двое. Раньше мне бы, наверное, и в голову не пришло определять, сколько их там топает. А сейчас я даже знаю, что один из идущих Янис Ратниек. Несмотря на свой солидный вес, он шагает легко, мягко...

Койка под Железняком скрипит, звонко щелкает металлическими суставами. Это тоже новость. Обычно он не засыпает, а проваливается в небытие. Эта хватка не у одного Алеши. Пограничнику не отводится время на отход ко сну. Есть минута – засыпай, проваливайся, набирайся сил. Вот он что-то долго ищет в тумбочке, а затем придвигается вплотную ко мне.

– Не спишь, Коля?

– Нет.

– Посмотри...

В руках у меня любительская фотография девушки. Рот до ушей, редкие белые зубы готовы вот-вот вылущиться, как спелые семечки подсолнуха, глаза прищурены. Так может смеяться человек, наполненный счастьем до самых краев... И вдруг слышу шепот Железняка:

– Неделю назад вышла замуж.

Я вспомнил, как вчера Железняк отбивал чечетку, чтобы потом узнать об этой новости.

А вернувшись с границы, я нашел под подушкой записку:

«Дружище Коля!

Как жаль, что приходится расставаться даже не попрощавшись. К нашему счастью, земля круглая, и мы наверняка когда-нибудь встретимся.

Сегодняшняя ночь перечеркнула все мои жизненные планы, перепутала стежки-дорожки. Еду в не совсем обжитый, незнакомый край. Впрочем, о подробностях напишу с места.

Будь здоров! Отвесь земной поклон нашей Висячей скале.

Навсегда твой Железняк».

Из окна видна курилка – самое людное место на заставе. Здесь собираются не только подымить, а и подвести итоги минувших пограничных суток, поделиться домашними новостями. Всего несколько дней назад вон на той скамейке сидел Алеша Железняк и с упоением рассказывал о своем заводе. В его веселых озорных глазах играли горячие солнечные блики. Зеленая фуражка совсем сползла набок. Из-под нее выпирала волна золотистых волос: прическа отпускалась уже по цивильным нормам.

– Понимаешь, Коля, кажется не так уж велик срок службы солдатской, а какие перемены произошли за это время. Два новых корпуса, автоматические линии. Чудеса! При мне «пекли» простенькие радиоприемники, вроде нашего, что в ленинской комнате, а теперь радиолы экстра-класса, телевизоры, счетные машины, еще какие-то сверхумнейшие приборы. И все за три года.

– Вот деревня! – счастливо улыбался Алеша. – Приеду и буду смотреть на свой цех, как баран на новые ворота. Понимаешь, Коля, была у нас в лаборатории одна черномазая, худенькая девчушка. Робкая до обморока. И грубого, и ласкового слова боялась. Придет, бывало, к нам в цех с какими-нибудь анализами, а мы нарочно начинаем за ней ухаживать, в любви объясняться. Все анализы перепутает. А сейчас, пишут, к Ленинской премии представлена. Приеду, а она с золотой медалью!

И вот уже нет Алеши. Уехал. Да еще в какой-то необжитый край, о котором я так и не узнал.

Прощай, Алеша! Не поминай лихом!

БЕГ С ПРЕПЯТСТВИЯМИ

По календарю зима. До чего же она здесь непостоянна. Снег, мороз, туман, ливень, гололед. Настает ночь, и не знаешь, в чем выходить на границу: в плаще, резиновых сапогах или в валенках и полушубке.

Но чудачествам декабря, кажется, пришел конец. Несколько дней подряд шел мокрый снег, потом его сковал мороз, одел в ледяную броню.

Сегодняшняя ночь выдалась особенно холодной и звонкой. Неподвижный, сторожкий воздух чутко отзывался на малейшее движение. Я старался ступать на носки, чтобы не касаться ледяного панциря коваными каблуками, а мой напарник Топор так скреб ножищами, будто ступал по кровельному железу. Я несколько раз останавливал его, подсказывал, как лучше шагать, но после каждого замечания шуму становилось больше.

Сели.

– Потехин, ты пробовал когда-нибудь прислушиваться к ночным шорохам?

– Допустим. Дальше что?

– Скрежещешь ножищами, словно гусеничный трактор.

– Так лед же. С господа бога спрашивай.

– И с тебя. Грош цена тому пограничнику, если нарушитель обнаружит его первым.

– Где эти нарушители?

– Выжидают, пока ты пройдешь.

«Трах-бах-тарабах!..»

Сквозь оглушительную канонаду разбираю отдельные фразы: «Сопляк! Без году неделя на границе, а туда же, в учителя лезет. Не зря говорят: умный учится, а дурак учит».

Хорошо, что уже пришли на место и сейчас будем выполнять роль неподвижного наряда, наблюдателей.

Но я меняю первоначальное решение и маскируюсь не в ста метрах от Топора, а неподалеку от него. Еще даст храпака. А храпит он так, что каменные стены прогибаются. Соседи даже старшине жаловались. Просили или Потехина отселить, или их перевести в другую комнату. Аверчук отрезвил просителей: «Солдаты размещаются по отделениям, а не по принципу, кто как храпит. Больше ко мне с такими пустяками не лезьте!»

Прислушиваюсь. Напарник долго возится в своем укрытии, видимо, что-то ищет. Так и есть, нашел, что искал, зачавкал. Проголодался, бедняга. Но дальше этого ты, парень, не пойдешь. Закурить не дам. На всякий случай подползаю ближе. И все-таки не успеваю. В ладонях Топора вспыхнул огонек, пальцы рук стали розовыми, прозрачными, словно пластмассовые.

– Что ты делаешь?!

Он вздрогнул от неожиданности. Папироса зашипела в снегу, а вслед за ней прошипело злое ругательство. Я с силой надавил ему на плечи. Этот жест, кажется, немножко отрезвил его. Ну и помощничек! Не знаешь, что делать – следить за ним или за границей.

Снова вслушиваюсь в напряженную тишину ночи. Одна за другой безостановочно текут мысли. За невидимой чертой границы – чужая сторона, другой мир... А за моей спиной – родная земля. Там мама по вечерам перечитывает мои короткие письма, товарищи Алеши Железняка собирают радиолы экстра-класса, телевизоры, счетные машины. Там Люба!..

Мне хочется, Люба, чтобы ты увидела меня сейчас в ночном дозоре, разделила со мной и моими товарищами гордое чувство: за нами – Родина! Не раз слышал я эти слова, но, пожалуй, только сейчас понял их глубокий смысл.

Ветерок загудел сильнее и навеял новые мысли: «А все ли это чувствуют?» Невольно прислушиваюсь к своему напарнику. Он что-то подозрительно притих. Неужели задремал? Тогда я сделаю с тобой вот что, топориная твоя душа: сниму автомат и передам начальнику заставы. А дальше – сам расхлебывай. Словами тебя, видно, не пронять. Нет, заворочался, кашлянул. Но все равно не верю, что он исправно несет службу. Исправно он только съедает по две порции в столовой.

* * *

Горизонт на востоке светлеет, затягивается нежной молочной пленкой. Даже после бессонной ночи утренние мысли всегда свежи и приятны.

Правда, этого, пожалуй, не скажешь про мысли Потехина. Я смотрю на его характерный профиль и дивлюсь, насколько метко кто-то приклеил к нему прозвище: Топор. Он еще мрачнее, чем всегда, если это вообще возможно. Даже то, что мы уже шагаем на заставу, что нас ждет завтрак, не воодушевляет его.

Я пытаюсь все-таки расшевелить напарника. Нельзя, чтобы сегодняшний выход на границу прошел для него бесследно. Но теперь уже избираю другую тактику. Рассказываю про ночные занятия с бывшим начальником заставы капитаном Смирновым. Не делаю ни намеков, ни сопоставлений, добиваюсь только одного, чтобы Потехин прислушался. А чтобы начисто отмести его подозрения, передаю все подробности, не щадя ни себя, ни других...

Топор молчит. Мой рассказ, словно ветерок, скользнул по ледяному насту и пролетел дальше, мимо слушателя. О чем он думал там, на границе двух миров? О чем размышляет сейчас? А ведь от его настроения, от его душевного состояния зависят и поступки. На заставе он ни с кем не дружит, ни с кем не делится, никому не симпатизирует. А как можно в армии без солдатской дружбы? С другом легче шагается по границе, легче переносятся трудности. Я просто не представляю своего существования без Ванюхи Лягутина, без Яниса. Даже Гали потянулся к Стручкову.

А Потехин один. Где-то здесь и наши просчеты...

И мысли отступили к тому,отчетно-выборному собранию, на котором избрали секретарем Иванова-второго. Он тогда закатил тронную речь, что ему нужны не только доверие, но и помощь, поддержка. Он не хочет быть руководящей единицей без коллектива. И то, что Иванов-второй не полез грубо, самодовольно в секретарское кресло, ребятам понравилось.

Заявка большая, а отдачи пока не видно. То ли раскачиваемся медленно, то ли внезапные перемены на заставе пришибли нас.

А Топор молчит. Только при подходе к заставе спросил:

– Доложишь?

– О чем?

– Ну что хотел закурить в дозоре?

– Не хотел, а уже закурил. Это я на всякий случай уточняю.

– Ну и уточняй, былдус!

А я, между прочим, и сам думал: как поступить? Раньше на заставе ни у кого и мысли не возникало, что кто-то мог закурить ночью в дозоре. На инструктажах даже не напоминалось об этом. А вот Топор закурил. Невероятно! Что делать? Отрубить или сначала отмерить, где рубить? Хлопнуть дверью или оставить ее открытой? Надо посоветоваться с Янисом и секретарем...

Дневной сон солдата короток, как уставные команды. Даже ничего не успевает присниться. Топор вылезает из-под одеяла, словно медведь из берлоги: почесывается, поеживается, кряхтит, проклинает тех, кто придумал учебные занятия после ночной службы, и встает в строй предпоследним. Замыкает всегда Гали.

Сегодня верховая езда. Старшина Аверчук то ли не знает повадок лошадей (что весьма и весьма сомнительно), то ли у него своя метода обучения. Он приказывает мне седлать Машку, Иванову-второму – Резвого. Секретарь побледнел, но не сказал ни слова. Идет на казнь гордо, с высоко поднятой головой. Старшина переводит взгляд на меня и, кажется, разочарован. Я еле сдерживаю радостную улыбку. Наконец-то сбывается моя мечта. Янис Ратниек дает мне последние наставления.

– Смотри, не забывай про шенкеля. Она чувствительна к ним. И за поводья не дергай, чуть-чуть натягивай, чтобы только помнила о седоке. После первого круга погладь, потрепли по шее: дескать, молодец, доволен тобой. Страсть любит похвалу, как ребенок...

Старшина заметил Яниса.

– Ты что тут болтаешься? Делать нечего?!

– Да вот хотел помочь...

– Помощнички! Скоро вдвоем одни штаны будете натягивать.

И вот старшина стоит в центре манежа и протяжно, раскатисто командует:

– Ры-ы-ысью, а-а-арш! Бросить стре-е-емя!

На мой взгляд, более варварской пытки, чем езда рысью без стремян, не придумаешь. Всю душу вытрясет. Я и в детстве не любил рысь: или шагом, или галопом.

Пошла болтанка. Машка сразу насторожилась, приложила уши, кожа стала упругой, как туго натянутый барабан. Вспоминаю наказ Яниса об эластичности поводка и отпускаю его. Кобыла словно только этого и ждала. Она выбилась из лошадиного строя и понеслась галопом. Я успел поймать стремена. «Машенька, милая, тебе ведь все равно через что махать, давай на препятствия!» – молю я и даю левый шенкель. Машка резко, почти на месте, развернулась и пошла на хворостяной забор. Потом высокий бруствер, окоп... Земля стремительно летит, качается под цокающими копытами. Какая-то сила вдавила меня в седло, слила с упругим, разгоряченным телом лошади. Перед последним препятствием – высоким деревянным ящиком, или гробом, как его прозвали пограничники, – хотелось зажмурить глаза. Но Машка взяла его легко, уверенно и, сразу расслабившись, перешла на мягкий, игривый галоп.

Я ласково потрепал ее по шее и ввел в строй. От меня валил густой пар, будто не кобыла брала препятствия, а я переносил ее через них. Вся эта ураганная скачка заняла не больше двух минут, я даже не успел испугаться. Старшина Аверчук смотрел на меня широко раскрытыми глазами, не то удивляясь, не то сожалея, что я не оказался в чистом поле.

А секретарю, Иванову-второму, не повезло. Его Резвый, сбитый с толку поведением Машки, тоже выскочил на середину манежа и решил покуражиться. Он подкинул лоснящимся задом, поднялся на дыбы и, раскачав седока, пошел на препятствия. Все замерли, как перед самым опасным трюком под куполом цирка. Резвый все набирал и набирал скорость, а перед хворостяным забором вдруг встал как вкопанный. И Иванов-второй взял сразу два препятствия: перемахнул через голову лошади и через забор...

В тот же день случилось и еще одно происшествие. На заставе был «Уголок Дурова», как прозвали ребята птичье хозяйство Яниса Ратниека. В специальных клетках со свободным выходом были дикие голуби, куропатки, фазаны и даже какой-то молодой подорлик, которого гордо величали беркутом. Ну и к ним, как всегда, примазались воробьи и синицы.

Янис безумно любил птиц. Для него было лучшей похвалой, когда приезжее начальство подолгу задерживалось около клеток, а иногда и кое-что подбрасывало в кормушки. Но интереснее всего было наблюдать, когда пернатые три раза в день – в завтрак, обед и ужин – спешили к кухне. Первыми бесшумно откуда-то с промежуточной базы из-под застрехи ныряли синицы и воробьи. Потом деловито семенили по дорожкам голуби и куропатки. И в конце важно, с достоинством, как в строю, шагали фазаны. Беркут был горд и предпочитал получать еду на месте.

Старшина Аверчук приказал сломать клетки, разогнать дичь.

– Бездельники! – гремел он. – Нашли занятие – голубей гонять. С моим Витькой на соревнование. Да и тот уже вырос из этой рубашонки.

Последнее было несправедливо. Витька был так опечален жестокостью отца, что два дня плакал и не показывался во дворе. Пограничники заставы тоже загрустили, словно они сами остались без крова. Про Яниса и говорить нечего. А тут еще эта суровая зима. Из-под ледяной корки не только фазаны и куропатки, но даже дикие кабаны не могли достать корма.