Текст книги "Встреча с границей"

Автор книги: Николай Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Старшину за ночь три раза кололи. Он лежал разрумяненный, с температурой. Я страдал за свою вчерашнюю выходку. Нашел время и место сводить личные счеты.

– Товарищ старшина, извините. Дело в том, что я тот самый Иванов...

Мраморный посмотрел на меня воспаленными глазами.

– А ну иди сюда! Садись! Выкладывай все по порядку.

– Может, в другой раз? Вам сейчас нельзя волноваться.

Старшина отмахнулся от моего предостережения – тоже мне врач! Не удовлетворил его и мой краткий рассказ о встрече с нарушителями. А потом не удовлетворил и более подробный. Он заинтересовался началом службы, первым выходом в горы. Временами он прерывал меня.

– Алешу Железняка я хорошо знаю. И сержант Гришин частенько в штабе у нас бывал. Хорошие ребята.

Старшина повеселел, ожил, достал из тумбочки блокнот, авторучку и начал что-то быстро записывать.

– Говори, говори, – подбадривал он меня. – Твой рассказ лучше всяких уколов действует.

Вошла няня.

– Эй ты, герой, кому сказано лежать?

– И ничего-то ты не знаешь, тетя Маша! Вот он, герой-то, рядовой Иванов, что рядом со мной сидит.

– Оба хороши. Придется снова развести.

– Тетя Маша, хотите в ножки поклонюсь?

– Да лежи ты, – испуганно замахала руками няня. – Уйду я от вас, как пятьдесят пять стукнет, так и уйду. – Она погрозила пальцем для порядка, но добрую улыбку так и не сумела скрыть.

А старшина вдруг загрустил:

– Эх, подвели неподкупные весы Фемиды. А главнее, и переиграть трудно. Капитан Смирнов назначен комендантом участка в другой округ, а начальника отряда перевели...

– Как перевели? Куда перевели?

– В пограничное училище... Да ты чего встревожился? Все еще поправимо.

Нет, не все поправимо. И так тонка была ниточка, связывавшая нас с Любой, и та порвалась...

* * *

23 февраля, в День годовщины Советской Армии, все принимали гостей. Только я обреченно шагал по коридору. И вдруг увидел чудо: на меня надвигалась могучая фигура Яниса Ратниека. Накинутый на плечи белый халат трепыхался на нем, точно младенческая распашонка. Он радостно развел свои руки, но, спасибо ему, вовремя спохватился, иначе мне пришлось бы плохо.

– Янис, какими судьбами?!

– Один ты что ли счастливый? – улыбался друг. – Шучу. Кому-то не понравились мои легкие, послали в отряд. Ну я прикинул, оттуда не так далеко и до окружного госпиталя. Попросился на рентген... чтобы тебя увидеть. Вот и все.

– А что с легкими?

– Не знаю, мне нравятся. Ты о себе рассказывай.

– Было тяжеловато.

– А сейчас?

– Видишь, на ходу,

– Когда отпустят?

– Сюда легко попасть, а вырваться потруднее. Да ладно, хватит про болезни. Как дела на заставе?

Но тут Яниса точно подменили. Он с не свойственной ему торопливостью начал что-то искать в карманах. Достал платок, тщательно отер сухие губы. Зачем-то снова полез в карман, вытащил блокнот, полистал, засунул обратно. Я терпеливо ждал.

– На заставе, – начал он наконец, – все нормально. Только строже стали инструктировать перед выходом в наряд. – Он поднял опечаленные глаза. – Слушай, Николай, вас на ходу завалило или сидячих?

– Один сидел, другой стоял.

– Долго?

– Не знаю точно.

– Значит, если бы не сидели, могли проскочить это место?

– В том-то все и дело. Да ты что спрашиваешь, как следователь?

– Ну что ты, – смутился Янис, – просто интересно. Мы ведь потом всю лощину прошли. Дальше обвалов не было.

– Ну значит, только один снежный заряд специально для избранных.

Но Янис не улыбнулся моей шутке. «А может, действительно что-нибудь с легкими? – подумал я. – Расспрашивает меня, а думает о себе». Пожалуй, еще ни разу со времени нашего знакомства я не видел его таким расстроенным. Попробовал перевести разговор на другое.

– Со мной в палате лежит старшина Мраморный. Рассказал он мне забавный случай про одного Иванова...

Но Янис только делал вид, что слушает, а думал о своем. Потом спросил невпопад:

– Так, говоришь, дело идет к выписке?

– Я этого не говорил.

– Как? Ах да, это врач.

– Ты и у врача был? – удивился я. – А ну, выкладывай!

– Принял хорошо, вежливо, выпроводил еще вежливее. Да ты не торопись, им лучше знать: что, когда и куда.

– То есть как это куда? – растерялся я.

– Это к слову пришлось. Лечись, говорю, хорошенько.

– Не буду! – отрезал я и поднялся.

– Подожди, Николай, еще один вопрос. Чья инициатива была сидеть именно в этом дурацком месте?

Только тут я понял, что, в сущности, еще ничего не рассказал Янису. Нет, не зря меня держат здесь, каких-то заклепок определенно не хватает. И я вкратце изложил опостылевшую мне историю, как подбадривал Гали в пути, как предупреждал об опасности, как уговаривал, приказывал, угрожал, как потом откапывал его сломанной лыжей. У Яниса все шире расползалась знакомая улыбка. Наконец он вскочил, изо всех сил сдавил мою руку, обжег горячим дыханием:

– Спасибо, Николай, спасибо! А теперь побежал к врачу. Из отряда нас приехало несколько человек, старший, наверно, поднял тревогу, объявил розыск. – И уже на ходу бросил: – Все тебе шлют большой привет и желают скорого выздоровления!..

Так я ничего и не понял.

– У тебя были гости? – ревниво спросил старшина Мраморный, когда я появился в палате. Ему все еще не разрешали ходить.

– Товарищ с заставы.

– Расстроил?

– Да.

– Не утерпел, значит, размолол?

– Вы о чем, товарищ старшина?

– Да все о том же, о приказе.

* * *

Меня снова уложили в постель. Не знаю, мог ли кто на моем месте спокойно выслушать эти туго закрученные формулировки приказа. Оказывается, мы – я и Гали – разболтанные, расхлябанные, недисциплинированные. Вместо того чтобы выполнять пограничное задание, отсиживались в пещере, проявили преступную беспечность, пренебрегли элементарными правилами безопасности при несении службы в горах. Недоставало, на мой взгляд, только одного пункта, что мы сами вызвали снежный обвал. Особо подчеркивалась моя вина, как старшего наряда, и Березовского, высылавшего нас на границу.

Концовку приказа старшина скомкал, сообщив лишь о разжаловании сержанта Березовского в рядовые. Но и этого довольно.

У меня снова появились острые боли в позвоночнике, в области затылка. А общее состояние было такое, словно я второй раз попал под снежный обвал. Разница разве в том: раньше хотелось скорее подняться на ноги, а сейчас ко всему было полное безразличие.

Внезапный приступ болезни расстроил всех: Ивана Прохоровича, тетю Машу, сестру Лялечку. Но истинную причину знал только старшина Мраморный и сейчас горевал.

– Твой Ратниек умнее, дипломатичнее, а я – медведь. Только рано или поздно ты бы все равно узнал, приказ по округу не утаишь. Так уж лучше в госпитале, где врачи под рукой, – успокаивал он меня.

– Спасибо, товарищ старшина.

– Слушай, зови ты меня просто Ефремкой, как жена кличет. Придешь в штаб – величай по чинам, а здесь давай попроще. Условились?

– Условились.

– Может быть, рассказать Ивану Прохоровичу, чем вызвано обострение? Ведь думает человек, мучается.

– Не надо. Он опять оставит меня одного, Ефрем. Я тогда с ума сойду.

– А ты думай о чем-нибудь хорошем, например, о детских мечтах. Лучшее лекарство от всех болезней.

Старшина поправил на мне одеяло, уселся поудобнее и начал вспоминать.

– Чаше всего эти мечты не сбываются, но все равно остаются в памяти на всю жизнь: жар-птица улетит, а ее золотое перо еще долго будет греть душу. В детстве у меня была мечта стать водолазом. Меня тянуло загадочное подводное царство с миром необыкновенных рыб и животных. Мерещились затонувшие остовы кораблей, жемчужные россыпи, причудливые изломы морского дна. Даже во время блокады в нетопленной комнате эта мечта согревала меня. Сижу в дырявом полушубке, в варежках и рисую тысячный скафандр в окружении диковинных китов, морских львов, крабов. Мать, входя, тихонько приоткрывала дверь, точно не надеясь увидеть меня живым. «Ефремка, посмотри-ка, что я тебе принесла! – Из ее дрожащей руки выпали на стол два кружочка печенья и кусочек сахару. – Ешь, ешь, водолазы должны быть сильными». – «Не буду. Ты не ешь, и я не буду!» – «Глупенький, я на работе поела...»

Но однажды дверь в морозную комнату не открылась. Мать нашли на лестнице. Незнакомый дядя, втаскивая меня в самолет, сказал: «Этот, наверно, не выживет». «Выживу, – прохрипел я. – Водолазы – они сильные!»

Мечта моя не сбылась, но я верю: она помогла мне выжить.

А сейчас меня одолевает мечта, с которой я семь лет назад пришел на границу: уйти на самую трудную заставу в горы, поближе к солнцу. Правда, самая трудная ваша, девятая, но и соседние ничего, подходящие. Убегу из канцелярии. Убегу! Только бы поскорее выбраться отсюда.

Дверь палаты легонько приоткрылась, в нее протиснулась тетя Маша.

– Вы долго будете тары-бары растабаривать? Вот доложу завтра Ивану Прохоровичу, что распорядку нашему не подчиняетесь.

– Тетя Маша, тетя Маша, подождите минуточку...

– Не знаю, голубчик, не знаю. Третий раз уже сегодня спрашиваешь. Не мое это дело решать, когда тебя выписать.

– Тетя Маша, вы хоть раз были ночью в дозоре, на границе? Темной, глухой, тревожной ночью? Идешь и вдруг слышишь неподалеку чужие, вороватые шаги. Автомат становится теплым, даже горячим без выстрела. А ты все ждешь, пока враг не приблизится к тебе настолько, чтобы взять его за горло, подмять под себя, зажать рот, не дав крикнуть...

– Да окстись ты, мне скоро домой идти.

– Тетя Маша, ну узнай, поговори как-нибудь с Иваном Прохоровичем, ты лицо нейтральное...

– Я тебе дам «нейтральное»! Выйдешь на эту самую границу, а у тебя шов разойдется. Что тогда?

– Да не на границе я, тетя Маша, а в канцелярии. От сидячей жизни у меня аппендицит. Правду говорю. Если хочешь, нарочно проверь: кто с геморроем да с аппендицитом – обязательно из канцелярии.

– Ладно уж, поговорю завтра, измором взял, мучитель.

В полдень старшина Мраморный пришел в палату сияющий, но долго не мог решиться объявить мне о пойманной жар-птице. Я поспешил выручить его.

– Выписывают?

– Ага! Скучать не будешь: сразу двоих подселят. Тетя Маша обещала.

– Спасибо!

Он подошел ближе.

– Хочешь, я устрою тебе перевод на другую заставу?

– Нет, не хочу. Буду служить на своей, на девятой! Старшину, по-видимому, мой ответ не огорчил, а, наоборот, даже обрадовал, и он ушел оформляться.

А через полчаса явился в палату уже в военной форме и в белом халате, как посетитель.

– Ну давай прощаться. Черт, сколько Ивановых в отряде, а все закрутилось вокруг одного тебя. Мне нравится, что ты нос не повесил. Не держи по ветру, не задирай, но и не вешай. Все образуется. Нет тут твоей вины. Не знаю, найдут ли заслуги, а вины нет. И я не уйду из канцелярии, пока не разберусь с твоим делом. Чего улыбаешься? Тоже, мол, генерал нашелся. Старшина сверхсрочной службы, коммунист – это, брат, тоже много! Ну телефон ты мой знаешь, канцелярию найдешь. Обязательно зайди, мимо нас все равно не проедешь. А сейчас побежал, автомашина внизу ждет. Не персональная, конечно, самосвал. Давай лапу!

МАМА

Я все делал механически: ходил в столовую, на лечебную гимнастику, принимал предписанные сеансы физиотерапии, глотал витаминозные шарики, совал два раза в день термометр под мышку. Иногда смотрел кинокартины, виденные еще дома, слушал лекции, как уберечь себя от гриппа. Меня угнетали бесконечные обещания: скоро, скоро, скоро. Должно быть, всем наскучил, на всех наводил тоску.

Но сегодня что-то изменилось в окружавшем меня небольшом мирке. Тетя Маша широко, празднично улыбнулась:

– Как сердчишко-то, небось трепыхается?

С чего бы это моему сердчишку пускаться в пляс? Сестра милосердия от физкультуры намекала на какие-то смотрины и призывала заниматься усерднее. Иван Прохорович делал вроде бы то же, что и всегда, – выслушивал, выстукивал, прощупывал позвонки, но сейчас у него все получалось лихо, весело.

– Ну, наше дело сделано. Теперь твоими помощниками будут солнце, воздух, вода...

– И нож, – подсказал я.

– Нет. И лечебная физкультура. А кто ножом пугает?

– Один способный к хирургии больной.

– Вот провокатор, – незлобиво проворчал доктор, – наверно, самому что-нибудь вырезали?

– Аппендикс.

– Зря, надо было оставить на память. Так что будем делать?

– Известно что, выписываться.

– А как насчет лечебной физкультуры?

– На заставе буду делать.

– Да ты, оказывается, шутник. На заставе здоровые позвоночники ломают.

– Значит, у меня был позвоночник сломан?

– К счастью, нет, отделался контузионным синдромом. Но в следующий раз с этой штуковиной – щелкнул он по моей голой спине – шутить не советую. В Крым, в Ливадию хочешь? В пограничный дом отдыха? Что задумался?

– Иван Прохорович, нельзя ли вместо Ливадии домой? Хоть на недельку!

– Кто дома ждет?

– Мама у меня... Письма такие слезливые пишет.

– А если ее сюда пригласить?

– Далековато.

– Пять часов лету.

– Вы все шутите...

– Почему? Тетя Маша! – позвал он няню. – Как вы думаете, мамаша Иванова могла бы прилететь сюда?

– А она уже прилетела, Иван Прохорович. Входите, входите, – позвала она кого-то из коридора.

В палату робко заглянула мама.

– Ну вы тут обсудите, что и как, а потом вернемся к нашему разговору, – заторопился доктор.

– Колюша! – повисла у меня на руках мама.

Мы обнялись и долго сидели молча. Она гладила мои волосы, отросшие в госпитале, а я вытирал ей слезы.

– Что болит-то, Колюша? – придя в себя, начала расспрашивать мама.

– Ничего не болит.

– Зачем же тогда в больнице держат?

– Теперь уже не держат.

– А не врешь? Уж больно все врут здесь.

– Кто, например?

– Ну хоть бы ваш доктор. «Придется, – говорит, – мамаша, немножко подождать, на физкультуру ушел». Я только тут и пришла в себя. Думаю, раз на физкультуре, значит, живой. А ты, оказывается, вон где, в больничной палате. Но только все равно спасибо ему. Я бы, наверно, умерла, если как по-другому сказал.

– А ведь он прав, мама. Мы на самом деле по утрам занимаемся физкультурой. Лечебной, – добавил я.

– Стареть я стала, Колюша. До больницы еще кое-как держалась, а здесь, как увидела одного на носилках, так ноги и подкосились. Даже смотреть в ту сторону не стала, боялась тебя увидеть... Какой хороший доктор-то у вас.

– Очень.

– А вот тебя бы надо высечь отцовским ремнем.

– Правильно, мама.

– И так редко писал, а тут нет и нет, нет и нет. Пишу одно, другое, третье, потом уж телеграммы стала давать. Спасибо, какой-то твой товарищ Ратниек ответил. Хороший, видно, человек. Осторожненько так написал, да ведь для меня это еще хуже, чем в открытую. Начитались мы осторожных писем за войну...

Я боялся, что мама, уйдя в воспоминания, совсем расстроится, и перевел разговор на другое.

– Как же ты сюда добралась?

– Ой, и не спрашивай, самолетом! Страху-то натерпелась.

– А каким самолетом?

– Откуда мне знать? Видела только, что большущий.

– Ну на сколько человек, примерно?

– И детей считать? Там еще дети были, совсем крошки. И корзиночки для них подвешены, вроде люлек. Да что тебе этот самолет дался? А про себя ничего не говоришь. Неужто снегом так ушибить можно?

– Можно, мама. Горы здесь.

– Видела уж, с самолета далеко видно. Значит, вы в тех горах и стережете границу?

– Да.

– А нельзя попросить, чтобы тебя на ровное перевели? Непривычны мы к таким горищам.

– Подружился я с ними, мама. Даже по ночам снятся. Вспомню о них и сразу чувствую, что во мне силы прибавляются. Не веришь? Хочешь, покажу, какие мы упражнения проделываем на физкультуре?

– Сиди уж, – сквозь слезы улыбнулась мама и даже легонько шлепнула ладошкой, – силач какой нашелся. А ну как опять снегом засыплет?

– Через неделю растает. Здесь он долго не залеживается.

– Говори уж, не залеживается. Сам писал; внизу жара, а вверху белым-бело.

От госпиталя мама перешла к границе. Ее интересовало все: рано ли встаем и ложимся, вовремя ли кушаем, много ли шпионов вокруг. Она согласно кивала, когда я рассказывал про хорошую пищу, жаркую баню, добротную одежду, и настороженно отодвигалась, если речь заходила о границе. Я читал по ее глазам: понимаю, сынок, нельзя тебе все говорить. Ну а матери-то? Ведь мать-то должна знать, как вы в темные ночи да среди высоченных гор эту самую охрану несете? Только пришел и уже под снег угодил, а что ж дальше-то будет? Не зря, видно, такую большущую больницу отгрохали.

Чувствовал я и другое. В моих движениях, словах и, возможно, даже в мыслях она открывала что-то новое, незнакомое, чужое и все чаще и чаще смахивала непрошеные слезы с глаз. Это беспокоило ее, должно быть, больше, чем все придуманные ею опасности на границе.

– Соскучился по дому-то, сынок?

– Соскучился.

– Правду говоришь? Можно мне из этого больничного графина испить?..

Трудно было маме переключиться на володятинские новости, но и не рассказать нельзя. Лучше бы начать с хороших вестей. Но как-то уж так складывается, что наперед идут тревоги и неурядицы.

– Председателя, Петра Петровича, не забыл?..

Когда я думал о председателе, мне почему-то сначала приходил на память его голос. Не голос, а иерихонская труба, говорили колхозники. Как бы ни расходились страсти, Петр Петрович поднимется, еще ничего не скажет, а только прокашляется, и все затихнут. Кто бывал на колхозных собраниях, тот хорошо знает, каким надо обладать талантом, чтобы восстановить тишину, создать рабочую обстановку.

И мама с горечью поведала, почему вдруг перестала трубить председательская труба. Она говорила, а я видел, как все это происходило.

Колхозный клуб забит до отказа. От густо плавающего табачного дыма золотистые обои (когда-то еще мы, комсомольцы, оклеивали стены) стали синими. Колхозники думают. Думают угрюмо, молчаливо. Представитель из производственного управления зачитывает по пунктам обвинения Петру Петровичу.

– Груб с колхозниками...

– Не жалуемся, – выкрикнул дедушка Шубин, – у него от природы такой голос, а не от нахальства!

– Недисциплинирован...

Поднялся шум, гам, а у представителя из производственного иерихонской трубы не было. Последние пункты обвинения вряд ли кто слышал. Всем было ясно, что дело не в этих пунктах, дело в другом – председатель ослушался чьего-то приказа и засеял оставленный под кукурузу клин озимой пшеницей. Не росла кукуруза на наших землях.

– Кто за то, чтобы освободить председателя? Никто.

– Кто за то, чтобы оставить? Никто.

Представитель растерялся. Чего же они хотят? Тогда выступил Лука Челадан от имени комсомольцев. А голос у Луки – будь здоров. Если бы председателей избирали за голос – Лука был бы вторым кандидатом после Петра Петровича.

– Напрасно вы волнуетесь, товарищ... Ситуация простая. Зачем нам голосовать за него, когда мы его уже избрали? Зачем нам голосовать против него, если мы за него? Понятно?

Нет, приезжий не мог понять, вернее, не мог согласиться с этой простой логикой.

– Все равно мы его отзовем на другую работу. Он коммунист, обязан подчиниться...

– А мы не отпустим.

– Кто это «мы»?

– Партийная организация колхоза.

Все дружно захлопали...

– Что теперь будет, Колюша? – вздыхала мама. – Осенью-то хорошо на трудодни получила. И тебе вот сто рублей привезла.

– Зачем, мама? Хочешь, чтобы вместо границы я твои деньги караулил?

– Командиру отдай на сохранение, а когда надо – попросишь.

– Нет, нет, купи лучше новый радиоприемник, раз теперь у вас круглые сутки электричество.

– Трансляция хорошо работает, да и к старому Федор Корнилов батареи поставил. Последние известия всегда слушаю. А музыку не могу, плачу... Неужели и на побывку не пустят?

– Может быть, и пустят, – осторожно намекнул я, все еще не веря в эту возможность.

На следующий день мама вошла в палату смелее.

– Вчера, Колюша, разволновалась, забыла тебе показать. – И протянула газету. Под жирным заголовком «Хороший почин володятинских комсомольцев» – групповая фотография молодежной бригады: Лука Челадан, Сережка Снегирь и другие ребята. Рядом с ними почему-то тракторист Федор Корнилов. Все улыбаются, даже Федор. – Федор-то теперь ни-ни, – предупредила мой вопрос мама, – как рукой сняло. Кланяться просил.

Я не мог оторваться от фотографии. Так защемило сердце, так захотелось побывать дома, потолкаться среди ребят, обнять Луку, выведать у него все комсомольские новости...

– Ты что задумался, Колюша? Не скрывай от матери-то, не скрывай. Может, не снег виноват, а поранили тебя на той границе?

«Поранили, мама, да еще как поранили! – мысленно отвечал я ей. – В самое сердце. Такая кутерьма, такая неразбериха на душе, хоть волком вой... Надо же было тебе, мама, разбередить эту рану». И вот мои мысли снова там, на границе. «Нет, не в Ливадию и даже не домой поеду я отсюда, а на свою заставу. Не всегда человек спешит туда, где легко и весело. Так уж устроена жизнь, мама. Тебя я повидал, а с ребятами – как-нибудь потом...»

Три дня гостила мама. Ночевала у тети Маши, а дневала у меня. Иван Прохорович предъявил ей все рентгеновские снимки, изложил историю болезни, показал, как мы занимаемся физкультурой, и дал заверение, что через одну-две недели буду как новый.

Но перед самым отъездом она снова загрустила:

– Может, теперь освободят тебя от службы после болезни?

– Ну что ты, мама, разве я похож на инвалида?

– Тогда хоть на побывку попросись. Одна я, совсем одна, Колюша. – Она передохнула, провела обеими ладонями по лицу, точно умывалась. – Уж больно редко писать-то стал, страсть как редко. А ведь я только письмами и живу. По праздникам разложу их на столе, перечитаю заново, наплачусь вволю, и вроде полегче станет. В одном уж очень хорошо ты про эти проклятые горы написал. Я его все слезами залила, теперь и букв разобрать нельзя.

– Ну зачем же так, мама?

– Одна я, Колюшка, совсем одна, – обреченно повторила мама. – У каждой избы то детвора звенит, то взрослые ругаются, то скотина мычит. Всем завидовать стала. Днем на работе да на людях еще туда-сюда, а ночь придет, и конца-краю ей нет. Береги себя, Колюша. Не дай бог, что случится. Чего мне одной-то делать.