Текст книги "Десант Тайсё"

Автор книги: Николай Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

– Большое спасибо за честь. Я не то что писать, а даже читать на каторге разучился. После работы я полностью буду в распоряжении комитета, а пока охота потрудиться руками. Уж больно истосковался по ремеслу. И вообще тоже надо сперва осмотреться, потереться в живой жизни.

– Хоть сейчас в комитете очень много работы, ваше желанье – святое желанье, – согласился Нейбут и призадумался: – Вот куда только вас? Какая профессия есть?

– Когда-то петрил в электричестве.

– Давайте к нам в мастерские, – предложил до сих пор молчаливый Иосиф Кушнарёв, лохматый крепыш среднего роста в чёрном свитере с обвисшим воротником. – Нам такие спецы нужны позарез! А жизни – хоть отбавляй!

– Вот и о’кей. Вечером я жду вас, – улыбнулся Нейбут, как-то особенно мягко пожав руку.

Зато Иосиф стиснул её до боли и даже не заметил этого.

Общежитие находилось в отгороженной части матросской казармы на берегу залива Золотой Рог. В просторной комнате нашлась пустующая койка, застеленная таким чистейшим и нежнейшим бельём, на каком Петру ещё не доводилось ночевать. Во дворе он тщательно вытряс одежду, чтобы случайно не оставить в ней ни одного тюремного клопа. И нырнул в прохладную постель, точно – в бухту.

Но заснуть не удалось. Мешали эмигранты, возбуждённо лопотавшие на каком-то непонятном языке. Все на зависть упитанные, по-кроличьи суетливые, они постоянно рылись в своих разномастных чемоданах, чем-то раздражающе шуршали, шелестели и, воровато озираясь, заговорщицки шептались. В общем, они меньше всего походили на смельчаков, готовых ринуться на помощь революции, а больше смахивали на мешочников, которые, похоже, узнали, что тут не будет навару, и потому собирались прямо ночью двинуть в другое верное место.

Помаялся Пётр, повздыхал и вышел из душноватой комнаты. На пороге замер, ослеплённый феерическими сполохами багровых, оранжевых, малиновых и ещё бог весть каких цветов, переливающихся ликующими оттенками. Всё это закатное буйство немыслимых прежде красок опаляло душу, подталкивая по-дикарски пуститься в пляс и завопить древние гимны, посвящённые щедрой праматери всего сущего на земле...

Долго сидел Пётр на лавочке уже после того, как иссякло закатное извержение, доцветающее во тьме бликами корабельных огней. Бухта продолжала гудеть, свистеть, громыхать. Множество полуголых грузчиков, согнувшись под ношей, муравьиными цепями скатывались по трапам на берег и пропадали в вагонах. Порт мирового значения не знал ночной передышки.

Но главное в его жизни всё же происходило поодаль. После океанского перехода на рейде устало парили бурые транспорты «Онтарио», «Эделайн», «Куин Мери». Зарываясь носом в пенный бурун и невероятно дымя трубой, чёрный буксир натужно тянул к свободному пирсу «Алабаму», которая сидела в воде чуть не по надпись. А «Капитан Грант», истомно постанывая от облегчения, уже поднимался над причалом этажей на пять. Неутомимые грузчики ловко выуживали стрелами из его гулких трюмов тысячепудовые пачки листового железа, стальные балки, слитки чугуна, меди. Загруженный составы уходили на Первую Речку, где шесть пузатых труб силовой станции со свистом извергали клубящую дымовую завесу.

Во время войны Владивосток остался единственным русским портом, недостижимым для германских подводных лодок. Это превратило его в главную базу, на которую от союзников поступало всё закупленное вооружение и необходимые для страны товары. Сама Россия с таким валом грузов справиться не могла. Находчивые американцы воспользовались возможностью сделать дополнительный бизнес. В самом начале войны они в долине Первой Речки быстро построили деревянные цеха Временных мастерских. Туда с российских заводов привезли около шести тысяч лучших рабочих, которые под командой американских инструкторов превращали всё, что выгружалось из американских транспортов, в длинные зелёные вагоны фирмы «Пульман». Их тут же подхватывали суетливые маневровые паровозики, соединяя в длинные составы, и с натугой вытягивали за ворота мастерских.

Именно здесь и пришлось работать Петру. Как ни нравилась ему портовая разноголосица, но сразу трудно было привыкнуть к стонущему визгу кромсаемого гильотинами железа, оглушительному дребезгу сотни пневматических молотков, которыми расплющивали толстые вагонные заклёпки, содрогающему уханью многотонных паровых молотов и остальной какофонии, раздирающей уши все десять часов работы. Однако страдать было некогда: требовалось тянуть кабели, устанавливать приборы, моторы, по зову телефонного звонка или сигнала срочно исправлять повреждения.

И производственный гул постепенно стихал, словно уходя в широкие ворота цехов, а разнообразие впечатлений, невольное знакомство о десятками людей ощутимо втягивало Петра в особый мир дружеских отношений, укрепляющих ощущение надёжности жизни. После бесконечно долгих лет оцепенелого прозябания за решёткой такие азартные будни стали для него радостными – почти праздником. Он с наслаждением вдыхал горьковатый воздух, пропитанный маслом и дымом.

Особенно его радовала идейная зрелость молодых большевиков – кудлатого Иосифа Кушнарёва, ещё недавно работавшего в Австралии лесорубом, рыжего токаря Кусмана и улыбчивого крановщика Калыса. Молчаливого слесаря Михаила Щуликова. Шумливого клепальщика Захарова и ехидного фельдшера Гуляева, который неутомимо спорил в столярном цехе с баптистами, доказывая им, что лучшая вера – вера в победу социалистической революции. Самым старшим среди них был длинный, всегда улыбчивый Иван Строд, партийный вожак. Под натиском такой спаянной группы трудное могло стать лёгким, а невозможное – выполнимым.

При этом Пётр не уставал дивиться прямо-таки сказочности нового времени: разговаривая о политике, не надо было, как прежде, настороженно озираться, постоянно опасаться шпика, доносчика или провокатора – сколько угодно совершенно открыто толкуй с любым человеком либо хоть на все мастерские крой Временное правительство, местную власть! И – ничего. Красотища! Иной раз просто не верилось в подобную благодать. Так и подмывало проснуться...

Но всего семь большевиков на шесть тысяч рабочих – всё-таки маловато, чтобы поднять их в бой за грядущую революцию. Эсеров с меньшевиками здесь было в несколько раз больше. Поэтому Пётр вовсю привлекал в партию людей, охочих до настоящего дела. Благо, монтёрская работа позволяла за смену побывать во всех цехах и поговорить с многими, жаждущими нужного слова. Если бы вдобавок ещё рассказывал о своих встречах с Лениным или хотя бы о том, как выдержал в иркутской камере смертников или централе, – партийная группа тут же увеличилась бы многократно. Да не любил Пётр козырять подобными откровениями, считая их позволительными лишь для хвастливых эсеров, которые неустанно ворошили в гробах своих великомучеников, пострадавших за благо народа.

В гулкий кузнечный цех, насыщенный особым кисловатым запахом обожжённого железа, его привёл обычный сигнал о поломке молота. Пожилой кузнец в кожаном фартуке хмуро тянул самокрутку. Широкая, уже изрядно поседелая борода прикрывала могутную грудь. Густые усы свисали, закрывая рот. Седые длинные волосы на голове были повязаны ремешком. Чёрные глаза с воспалённой окантовкой жёстко следили за тем, как Пётр починял мотор. Потом он внимательно проверил исправность крана, подающего заготовки, и похвалил:

– Молодец. Благодарствую. Новенький, что ль?

– Ага... Вишь, ещё спецовка не обмялась.

– Во-во... Откуда прибыл?

– С запада.

– Ну, все мы оттуда... В Питере, случаем, не бывал?

– Довелось...

– Так-так... Я сам в Новом Адмиралтействе работал, пока шугнули сюда.

– Значит, это вы адмирала Кузьмича ухлопали? – вспомнил Пётр.

– Во-во... – радостно заволновался старик. – Свирепый был, ирод, изгалялся над нами. Вот и прибили в революцию. Значит, ты тоже про это знаешь?..

– Как не знать... Я тогда служил на «Полярной Звезде».

– Во-он оно что... Ну-ну... Ведь я тоже в Кронштадте матросил и после отбоя плавал в Ориенбаум.

– Это как же ухитрялся? Ведь там мили три расстояния!

– Хм, молодому что... Втихую нырнёшь и паш-шёл грести напрямую... Ведь на бережку сужонушка ждала... Ух, зелье-баба!..

Пётр восхищённо уставился на влюблённого сорвиголову. Потом запоздало спросил:

– Как же тебя зовут?

– Тоже Кузьмичом. Только у меня адмиральская одна борода. Ха-ха-ха...

Сам не очень мастак пошутить, Пётр уважал таких умельцев и по пути стал навещать кузнеца. Матросская жизнь и дорогие обоим события первой революции живо сблизили их. Затем Кузьмич, узнав, что Пётр – большевик и отбыл каторгу, доверительно признался:

– Ведь я тоже был под надзором полиции.

– Почему?

– Как этот... Фу ты, запамятовал... Ага, как интеллигент!

– Ты – интеллигент?!

– Ну, я ж не пил... Вдобавок ещё пару зим учился в Народном доме графини Паниной...

– Э-э, паря, тогда тебя наверняка ждали «Кресты»!

– Вестимо... Вот и пришлось от греха подальше бросить ученье.

Кузьмич тяжко вздохнул и, подымив самокруткой, перевёл разговор на привычное. Оба его сына были на фронте. Младший уже погиб. Это поселило в душе отца саднящую боль, досаду на затяжку войны и неотступную заботу, вернётся ли живым старший Андрей? Кузьмич тревожно ждал каждое письмо сына и все разговоры обычно сводил к этому. В очередной раз проходя через цех, Пётр приветственно улыбнулся:

– Привет, Фёдор Кузьмич! Как постукивается молоточком?

– Здравствуй, милок, здравствуй! – радостно отозвался тот. – Вовсю стараюсь! Помогаю сынку на фронте! Но победа, похоже, того... Какое облегченье было б народу...

– Ты ещё веришь, что победа принесёт облегченье?

– Как же иначе? Все уповают на это...

– Нет, Кузьмич, ничего не получится. Ещё крепче затянут петлю.

– Как так?.. – сурово надвинулся он. – Из-за чего ж доси воюем?

Пётр уважал старика за житейскую мудрость и золотые руки, однажды сотворившие питерскому начальнику письменный прибор из батареи орудий, которые стреляли винтовочными патронами. Вдруг оказалось, что светлая голова не знает обычных вещей. Конфуз... Пришлось растолковывать их, словно безусому парню. Старик несколько раз молча саданул молотом по розовеющей заготовке вагонной оси и лишь тогда растерянно буркнул:

– Так-так... Ну, и как же тут быть?

– Вот читаешь ты газеты. Все они пишут о патриотизме, долге, грозной опасности родине, защите угнетённых славян или преданности союзникам. А под прикрытием этой дымовой завесы воротилы подсчитывают невиданные барыши и думают, как ещё продлить прибыльную операцию, хотя уже прекрасно знают: война проиграна. Ведь солдаты уже не хотят воевать чёрт знает за что. Разве с такими фактами не должен считаться рабочий класс?

– Ты что, раны мои бередить пришёл? Факты, факты... – Кузьмич рассвирепел, будто громоздкая болванка оси, которую ловко поворачивал длинными клещами, была связана с его нервами, и молот бил прямо по ним. Этот гнев говорил о слабости могучего старика, ещё не готового хотя бы в разговоре восстать против идиотской войны. Пока им владело желание, общее для многих: победить немцев так, чтобы не пострадал сын Андрей. Ради этого он орудовал молотом лучше всех в цехе, твёрдо веря, что созданный всеми вместе каждый вагон доставит на фронт дополнительные снаряды, патроны и таким способом разрешит все проблемы.

Поэтому да ещё потому, что повседневная нужда заставляла почти десять тысяч рабочих добывать хлеб насущный, – за ворота мастерских каждые сутки выползал новый состав платформ или вагонов. Длинный, зелёный как полоз... Дюжие грузчики тут же набивали его американскими пушками, пулемётами, ящиками со снарядами и патронами, которые исчислялись миллионами штук. И чёрный американский «Декапод», накануне собранный в Харбине, уводил на запад очередной эшелон.

Всем в мастерских уже осточертела война, все одержимо работали ради победы России. Но никто из них даже не подозревал о постоянных сражениях за вагоны тут – в Биржевом комитете. Возглавлял этот финансовый центр Дальнего Востока низкорослый, по-мальчишески худенький Иван Иннокентьевич Циммерман, построивший на вершинах окружающих сопок почти все форты местной крепости, грозные орудия которой защищали город от вероломных самураев. Эта заслуга перед отечеством позволила директору собственного Купеческого банка, владельцу собственной мощной фирмы и управляющему такой же солидной фирмы «Грушко и Чернего», стать председателем Военно-промышленного комитета, распределяющего государственные субсидии и заказы. Вот какую финансовую мощь сосредоточил в своих мальчишеских руках неказистый внешне глава Биржевого комитета.

Однако не все воротилы испытывали к патриарху должное почтение. Сойдясь в его просторном кабинете и по-хозяйски расположась в мягких креслах, обтянутых тёмно-синей замшей, Бриннер, Исакович, Сенкевич, Головинский, Рабинович, Голомбик, Чурин и Алтухов негодовали:

– Куда вы смотрите? Почему Стивенс влез в наши дела?

– Да, пусть он регулирует отправку военных грузов и не суётся в коммерческие! Это не его забота!

– Вы смотрите, что происходит... Пользуясь положением кредиторов государства, янки всё заграбастали в свои лапы!

– Потому и творят, что хотят! Под маркой военных грузов первым делом отправляют в Россию свои коммерческие!

– А мои безнадёжно лежат и ждут свою очередь! А я из-за этого плачу таможне кучу денег за хранение товара, плачу кучу денег за задержку кредитов! Кто вернёт мне убытки?! Вы вернёте?!

– Дорогие союзники скоро всех нас пустят по миру!

– Так они этого и добиваются! Разве не ясно? Где справедливость? Разве войну делала только Америка?

– Сколько можно такое терпеть? Почему вы наконец не наведёте порядок?!

– Ох-хо-хо... Видит бог, все защищают свои интересы, лишь я один должен отдуваться за всех... – протянул Циммерман, вытирая платком лысую голову. – Да, мне на всё это жаловались и японские фирмы. Да, я тоже знаю, что янки даже в военных эшелонах вместо снарядов и патронов гонят в Россию своё барахло. Но как я могу этому помешать? Видит бог, я не имею доступа к грузам, которые Стивенс отправляет в адрес военных ведомств.

– Сами в этом виноваты. Как председатель Военно-промышленного комитета, вы обязаны вмешиваться и всё контролировать. Иначе к чему занимаете такой пост? Уступите его другому!

– Видит бог, я тоже страдаю, как и вы. Я уже сам, сам пытался пробить всё это через самого Устругова, но тот... Нельзя портить отношения с американцами, а то пострадает фронт. Вот как мне ответил сам товарищ министра путей сообщения...

– Значит, всё, хана? Пора объявляться банкротами?

– Зачем? Идите к Стивенсу и договаривайтесь частным порядком. Можно использовать почту. Видит бог, это тоже верный путь.

– Что-о-о? Её давно Рабинович купил и гонит через неё своё кофе и чай! А я разве могу свои кожи или дубители отправлять в посылках? Мне позарез нужны вагоны! Целые составы! Иначе солдаты на фронте к осени останутся без сапог! Потому я требую от вас принять срочные меры в защиту отечественных интересов! А коль не в силах это сделать, мы сей же час найдём другого человека!

Знали б они, с какой радостью плюнул Циммерман на опостылевший пост и отправился на свою лесопилку в Амурском заливе, чтобы в простых парусиновых штанах и рубахе на свежем воздухе спокойно следить за работой. Но тогда не исполнится заветная мечта выстроить в Италии дворец роскошней, чем у знаменитого Дервиза, и тоже наслаждаться в собственном театре представлениями знаменитых артистов. Поэтому он вовсю отбивался от наседающих конкурентов, которые просто от жадности набивали деньгами свою мошну.

Долго длилась привычная свара. Когда же все разошлись обедать, Иван Иннокентьевич приступил к настоящей работе. Ведь с начала войны город превратился в международную биржу, где орудовали многие киты. Почти все они нуждались в точных сведениях, умных советах, чтобы действовать наверняка. И каждого визитёра, неслышно входившего в кабинет по толстому ковру, Иван Иннокентьевич любезно снабжал нужными сведениями за солидный процент с оборота. В крупных и абсолютно верных сделках участвовал сам.

А зеркальной витриной биржи являлась расположенная в центре Светланской знаменитая кофейня Кокина с шахматными кабинетами, восемью биллиардами на втором этаже и зависшей между этажами эстрадой, где под фейерверк вскинутых дивами ножек вдохновенно насиловал скрипку виртуоз Идо Фонтано, которому дружно вторили на пианино и контрабасе Зося Ярый и До Гиндон, а в перерывах почтенную публику веселил новейшими анекдотами юморист-семинарист Броня Вронский. Кто их слушал – бог весть, потому что круглые сутки тут звучало:

– Кофе бразильский, цейлонский чай!

– Хлопок, египетский хлопок!

– Кубинский сахар-тростник!

– Аргентинские сукно и шерсть!

– Селитра! Превосходная чилийская селитра!

– Кожи! Лучшие австралийские кожи!

– Самые лучшие чикагские консервы!

Всё это продавалось пароходами, едва успевшими причалить к пристани. Цены тотчас вздувались до тысячи процентов – голодный российский рынок заплатит за всё! Мелькая, коносаменты пачками переходили из рук в руки, а чеками, выписанными на Чикаго, Лондон, Брюссель, Рим или Париж, перебрасывались, точно картами. В слоистом сигарном дыму под звон хрустальных бокалов и жалобное пение еле слышной скрипки шла большая игра. Дюжина городских банков не успевала перечислять миллионы. Железная дорога не успевала отправлять в Россию массу различных товаров, которых в порту скопилось уже на пять с половиной миллиардов золотом.

Но вся эта ажиотажная суета совершенно не достигала тихого особняка, где находился Джон Стивенс, прежде знаменитый проектировщик и строитель Панамского канала, а ныне – хозяин железной дороги от Владивостока до Бреста. Именно он выполнял пожелание президента Вильсона, чтобы на всём протяжении русско-германского фронта пахло только американским порохом, и в Россию бесперебойно поступали товары лишь трёх с лишним тысяч американских фирм. Другим конкурентам на этом рынке делать нечего.

Глава VI

Начальственно рокочущий гудок вымел из цехов первую смену. Измотанные десятичасовой потогонщиной, рабочие молча разбредались по тесным слободкам и кособоким хибарам. Завтра никуда не надо идти – воскресение!

Пётр уже по привычке направился в общую курилку, где постоянно бушевали партийные страсти, обсуждались мировые, российские и местные проблемы. Между цехами его окликнул быстроногий Кушнарёв, мокрый от купанья в Амурском заливе. Приглаживая пятерней спутанные волосы, блестящие, словно гудрон, Иосиф счастливо покрякивал, улыбался и, как все клепальщики, привыкшие к грохоту пневматических молотков, – громогласно сетовал, что Пётр упустил редчайшее удовольствие.

Сейчас у них начиналась вторая смена, основная в жизни, Иосифу предстояли схватки на митингах с кадетами, анархистами или эсерами. А Петра, назначенного редактором «Красного знамени», в партийном комитете ждал стол, на котором за день скопились письма, приготовленные девчатами вырезки из различных газет, хором кроющих безмозглых большевиков, абсолютно не понимающих исторической грандиозности нынешней ситуации. Но если бы все эти рьяные защитники демократии ограничивались только бранью, а то ведь ни одна местная фирма не желала продавать газетную бумагу, ехидно предлагая обои, афишную или обёрточную. Вот до какого комизма доходила на деле свобода печати, великодушно провозглашённая Временным правительством.

– Слышь, в Думе сейчас должно быть важное заседание, – оказал всезнающий Иосиф. – Может, заглянешь туда? Послушаешь местных светил, познакомишься с ними.

Редактору это необходимо. Признательно хлопнув Иосифа по плечу, Пётр направился к Светланской, где по-прежнему неспешно текли навстречу друг другу два праздных потока нарядных господ, вышедших на вечерний променад. Какие ослепительные наряды демонстрировали вальяжные дамы в роскошных заморских шляпах с пушистыми перьями... Какое разнообразие золотых цепей, солидных животов и холёных рож с отменным загаром демонстрировали их спутники... А из распахнутых окон и дверей кафе-шантанов, зазывая, уже с подвывающим визгом неслась заводная музыка джаз-бандов, звучали смачные куплеты шансонеток. Цвет местного общества безмятежно отдыхал от дневной жары. Впрочем, что могло омрачать его? Ведь кафе-биржа Кокина, дополнительно превратившаяся в филиал петроградской, исправно вращала все нужные шестерни, а гранитный подъезд городской Думы, вкупе с красным флагом, привычно украшал царский стяг с прежним орлом. Лишь без короны и скипетра.

Просторный холл пламенел от революционных лозунгов – свобода, равенство, братство, республика, демократия! – которые вызывали у входящих дам брезгливые гримасы и едкие возгласы. Их мужья, уже явно привыкнув к такой маскировке, не обращали на неё внимания. Небольшой зал был заполнен. Все внимательно слушали лысого Циммермана. Среди внушительных соседей за столом президиума он, узкоплечий и низкорослый, казался выпавшим зубом, однако властным баритоном назидательно говорил:

– Видит бог, мы всем сердцем приветствуем решение правительства начать победное наступление. Торгово-промышленный класс – передовой класс России. Именно мы куём победу, снабжая нашу героическую армию всем необходимым. Мы несём свои жертвы на алтарь будущей победы. Хотя, видит бог, не имеем сил конкурировать с иностранцами. Конечно, мы не против их участия в разных делах, но настаиваем, чтобы львиная доля прибылей не уходила от нас. Пусть союзники добросовестно помогают нам, всё равно доля России на поле брани больше всех. Значит, мы должны после победы получить равную долю лавров. Видит бог, это было бы справедливо.

Явно в пику находящимся тут представителям иностранного капитала, все рукоплескали Циммерману истово, долго. Затем возникла неловкая пауза. Видимо, спохватились: уж слишком фрондируют... Пока президиум смущённо переглядывался, гадая, кто продолжит священную миссию защиты местного капитала, из крайнего ряда к столу решительно подошёл Костя Суханов. Повернув к Циммерману большеватую голову с тёмно-русыми волосами, причёсанными на косой пробор, он признался:

– Давно я не слышал столь патетической речи... Но чем же порадовал нас почтенный председатель Биржевого и Военно-промышленного комитетов? Может, предложил секрет, как выйти родине из кризиса, вызванного войной? Нет. Может, подсказал, как облегчить участь солдат, проливающих кровь за интересы отечественного капитала? Увы... Он пёкся не о разорённой родине и не о солдатах, гниющих в окопах по вашей милости, а исключительно о том, как не упустить кровные барыши. Но удивительно ль это? Нет. Ведь ещё в четвёртом году, когда в Харбине были торжественно провозглашены дни благотворительности в пользу армии, сколько денег, вы думаете, собрали наши местные благодетели? Всего сто пятьдесят тысяч из миллиарда, который заработали на войне. Вот как на деле выглядит достославный патриотизм всего торгово-промышленного класса. Если же говорить персонально... Кто работает на вашей лесопилке или мельнице? Одни китайцы, которым вы за двенадцать часов работы платите меньше всех – лишь по целковому.

– Гражданин Суханов, прошу не выходить за рамки приличий, – угрожающе пророкотал Циммерман. – Вы думаете, у меня денег больше, чем китайцев? Ошибаетесь!

– Думаю, что не очень... Хорошо, посмотрим, каковы рамки ваших приличий. Вы числите себя в первых рядах защитников родины. Что это значит в общепринятом понимании? Личное участие в боях, бескорыстное снабжение армии всем необходимым? Какие же именно жертвы принесли вы на алтарь победы? Едва началась война, первое, что вы потребовали от царя: повысить цены на оружие, огнеприпасы, одежду и питание. Затем потребовали запретить рабочим даже мечтать о повышении заработка. И тоже добились этого. Затратив на добычу угля всего два процента государственных субсидий, вы остальное пустили на спекуляции маньчжурскими бобами и пшеницей, монгольской шерстью и кожами. Наконец, в своём рвении послужить родине вы докатились до того, что по сию пору не замечаете, как свинцово-цинковая руда с Тетюхэ идёт напрямую в Германию. Всю войну там из неё отливают пули для наших солдат, а вы – ни гу-гу. Мол, это чисто коммерческая операция. Господин Желтухов, сколько сребреников загребли вы на этом?

– Я протестую... Как вы допустили сюда большевика? – прохрипел Циммерману грузный Желтухов и, явно забыв от ярости, где находится, рявкнул: – Да заткните ж ему глотку, чтоб не оскорблял промышленный класс! Вон отсюда! Городовой, во-он его отсюда! В каталажку, мерзавца, за решётку!

Давно так не смеялся Пётр. Уже на улице он всё ещё изумлялся:

– Ну, бегемот... Вот отчебучил... Это надо ж так отколоть!..

– Да, вот вам все приличия нашей хвалёной демократии: стоило щипнуть – сразу вспомнил городового, – печально сказал Костя. – Ох, страсть не любят, когда потянешь с них мантию патриотизма...

– Слушай, как же получилось, что пули из нашего металла разят наших солдат? Чьи это рудники?

– Раньше они принадлежали немцу Даттону. В начале войны, когда пришлось отсюда убираться, Даттон продал их своему компаньону Желтухову. Продал явно с условием, что весь свинец будет по-прежнему поступать в Германию.

– По воздуху, что ли? Его ж туда ещё нужно доставить на чём-то.

– Хм, почти весь наш торговый флот принадлежит Даттону с Желтуховым. Кстати, все германские торговые суда в районе Дальнего Востока до сих пор заправляются тоже нашим угольком с Никольских копей Желтухова.

– Ну и ну... Да за такое предательство надо просто расстреливать!

– Попробуйте, коль даже кадетская газета «Голос Приморья» существует на денежки Даттона.

– Да он тут что, всем владел?

– Почти. Конкурировали с ним только французы под вывеской фирмы «Чурин и К». Правда, теперь их вытесняют американцы. Предложив ещё царю-батюшке усовершенствовать наши железные дороги, они сейчас практически держат их под контролем Стивенса до самого фронта. Захотят придержать на месяц его снабжение, подмигнут немцам, чтоб наступали в это время, и нам – капут!

Много ценного знал и умно, широко рассуждал бывший студент Петербургского университета. Прямо странно, как почтенный отец не сумел воспитать у любимого сына должной преданности к его величества капиталу. Впрочем, сейчас гораздо важней было знать, что рядом идёт надёжный боец. И Пётр с удовольствием пожал Косте руку. Особенно потому, что тот виновато улыбнулся:

– Я пока сбегаю домой, а то ведь ел ещё при старом режиме.

– Давай. С полным трюмом совсем другая остойчивость.

В комитете по обыкновению было шумно и дымно. Косматые, в расстёгнутых гимнастёрках и наполовину даже без ремней, солдаты сплошной зелёной стеной окружили стол Нейбута, хором выясняя, почему он вместе с другими не радуется победному приближению к Галиции героической армии генерала Корнилова и уверяет, будто наша победа может радовать лишь Антанту да местных биржевиков? От бесконечных митингов бас Нейбута осел. Он еле слышно хрипел, что это наступление возьмёт у нас последние силы, не оставив их для новой революции, способной возродить Россию. Но бравые солдаты с матерщиной утверждали, что так способен говорить лишь предатель, которому плевать на славу русского оружия и тем паче – на судьбу России!

– Эй, ёр-рои, хватит базлать! Лучше застегните ширинки! – насмешливо крикнул сидящий на подоконнике голубоглазый солдат с красными погонами, на которых желтели перекрещённые пушечные стволы. – Ан-ники-воины!.. Коль свои шарабаны не варят, так хоть послушайте умного человека!

Пётр уставился на диковинного солдата. Познакомился с ним. Волгарь Яков Кокушкин был председателем полкового комитета четвёртого артиллерийского полка, но – беспартийным. Пётр удивился:

– Почему? Ты же в принципе правильно понимаешь нашу линию.

– Оно так... Да вот в чём беда... Большевик обязан иметь полное согласие с линией партии. А ежели я не во всем с ней согласен, тогда как?

– Значит, уяснил ещё не всю программу.

– Вот-вот... И раз пока я не согласен, значит, уже не настоящий большевик. А коль вдруг для притворства соглашусь, тогда – тем паче. Ведь вру, не боясь греха. Куда это годе?

– Верно... – улыбнулся Пётр строгости, с какой Кокушкин оценивал сущность коммуниста, и ободряюще добавил: – Ты – наш, наш. Всё правильно думаешь. Остальное само образуется.

– Вот покуль и совершенствую себя.

– Живей бы надо. Ведь ты – защита революции. Неужели ваш полк весь такой?

– Ку-уда хуже... Там нынче натуральный бардак. В ротах сплошная анархия. Все дуются в карты, воруют или пьянствуют.

– И некому навести порядок?

– Их сковородня давно боятся заходить в роты, а комитеты ещё не имеют нужной силы.

– Э-э, паря, так не годится. Завтра я к вам наведаюсь.

– Милости просим, – серьёзно склонил Кокушкин русую голову без фуражки.

Тем временем солдаты, которых, похоже, мало интересовала истина, с пьяной навязчивостью талдычили Нейбуту лишь свою эсеровскую чушь. Тот уже полузадушенно хрипел. Пора спасать, Пётр предложил Кокушкину вместе отвлечь бузотёров. Но в комнату медленно вошёл грузный Воронин, призванный из резерва в солдаты автомобильной роты, а после революции назначенный Советом комиссаром гарнизона. Он шумно отдувался после одоления лестницы. Сразу всё понял и, легко раздвинув руками подчинённых, начальственно пророкотал:

– Что это вы навалились на штатского человека? Все проблемы наступлений-отступлений решаю я, комиссар крепости. Слышали о таком? Пошли в коридор. Я там всё вам растолкую.

Вот что значит нужный тон... Галдящая орава повалила из комитета. Кокушкин стал замыкающим. Петру ещё не доводилось видывать подобных солдат. Как же они будут защищать грядущую революцию, если не желают признать очевидное? Эта тревога утром погнала на Эгершельд, в казармы четвёртого полка.

Город заволокло непроглядным туманом, тёплым, словно в парной. Костюм скоро промок, прилипнув к телу. Странные ощущения испытывал он, почти вслепую пробираясь к полку, который вполне мог не найти. Навстречу изредка попадали смутные, так же медленно бредущие люди. Пётр уточнял у них путь.

Чисто выбритый, подтянутый Кокушкин в блестящих сапогах молодецки козырнул у ворот и начал показывать, что творилось за ними. На плацу солдаты азартно играли в орлянку. Многие были босыми, в нижних рубахах, грязных и рваных. Из казармы в обнимку вывалились двое пьяных, оравших сплошную похабщину. В казарме у Петра перехватило дух от сортирного смрада. На глаза не попало ни одной заправленной койки. Без наволочек и простыней, все постели, будто после обыска, были переворочены или разбросаны. Под койками гнили зелёные остатки каши и пятна блевотины. Все спящие солдаты храпели прямо в шинелях и грязных сапогах. Весь пол был завален обрывками бумаги, окурками, семечной шелухой и множеством разноцветных обломков женских гребёнок. Несколько солдат, заросших похожей на стерню щетиной, лениво или сосредоточенно били в рубахах или подштанниках вшей. Какая пропасть была между гвардейцами первого батальона Преображенского полка и этим сбродом... Не выдержав срамотищи, Пётр опрометью выскочил из свинарника. Только отдышавшись на улице, зло бросил: