Текст книги "Сильвестр"

Автор книги: Николай Шмелев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

– Ты, я вижу, Фёдор, как Сильвестр! Оба вы про одно… Да не бывать тому! Нет на то воли моей… Есть закон, есть обычай земли Московской. Не воля людская, а Бог его блюдёт. И не должно вам, гордецам, восставать на волю Его… Идите. Идите все… Думайте ночь… А завтра быть опять всем во дворце. Даю вам последний срок…

Далеко за полночь разъехались бояре, далеко за полночь опустел Большой царский дворец. Город уже спал. Но спали лишь те, кто далёк был от волнений и страхов державных: чья возьмёт, кому владеть престолом Российским – какая в том разница для них, в поте лица своего добывавших хлеб свой насущный? До Бога высоко, а до царя далеко! Кто бы ни сидел на троне, ни жизнь от этого не станет легче, ни болезней и горестей не будет меньше, ни радости ниоткуда не прибавится никому. Сколько их было, добрых и недобрых, умных и неумных, милостивых и немилостивых, на царстве московском? И где они? А жизнь как шла своим чередом, так и идёт.

Спала чернь. Но не спали лучшие люди московские. И мало что не до утра во многих теремах и хоромах боярских светились окна. Сидели хозяева тех хором, думали, охватив многодумные головы свои руками: что делать? К кому примкнуть, чтобы не промахнуться, не потерять ничего из того, что есть, а может быть, если повезёт, то и приобрести?

А с утра закипела Москва! Заволновался народ, заспешил на Торг, и в Кремль, и ко дворам тех сановников царских, кто отказался вчера присягать грудному младенцу. У кого не было дел никаких, кто привык к праздному шатанию, – а таких всегда полным-полно было на Москве! – бросился, чуя поживу, туда, где, по слухам, уже начали зачинщики смуты дворцовой раздавать служилым и чёрным людям деньги, и даровое угощение, и вино, чтобы кричали они на царство князя Владимира Андреевича. А у кого они и были, какие дела, те тоже побросали их ради такого случая, стремясь не отстать от соседа и не упустить выгоды своей. Да и всегда было то в обычае жителей московских: уж коли бегут люди куда, значит, и тебе туда бежать.

Больше всего народу толпилось на Варварке, у хором князей Старицких. Сама старая княгиня Ефросинья раздавала там деньги и детям боярским, и стрельцам, и чёрным людям, при том случившимся, приговаривая: «Будя владеть нами Захарьиным! Хватит, нацарствовались они! Не допустите, православные, делу тому сбыться, чтобы быть на троне младенцу бессловесному мимо сына моего, законного государя вашего. А мы вас всех, людей наших, обещаем на том жаловать, и дарить, и державу нашу Российскую в великом бережении хранить…»

А в Кремле, на Соборной площади, и на Торгу возле Лобного места волновали народ князья Щенятев, да Турунтай-Пронский, да Оболенский-Немой, да Ростовские-князья. И они тоже подбивали людей московских кричать на царство князя Владимира Андреевича, говоря: «Лучше старому служить, чем малому! Не хотим раболепствовать перед Захарьиными! Не хотим ярма себе на шею! Погубят Россию они!»

И оттого, от слов тех мятежных да денежных да винных раздач, начала разгораться смута великая на Москве. И о том, конечно же, быстро сведали через доброхотов и слуг своих братья Захарьины-Юрьевы. И не преминули доложить про то царю.

Но если мятежные бояре в гордыне и ярости своей вышли прямо на площадь, в народ, то благовещенский протопоп предпочёл действовать по-иному. Не хотел и не мог он, пастырь благочестивый, поверить, что нельзя уговорить людей, поднявшихся друг на друга, отложить брань и междоусобье и рассудить миром обоюдную пользу свою. И отказывались его старческие глаза видеть очевидное, что никого ему уже не примирить и не уговорить, что кто-то в смуте сей безумной победит, а кто-то нет и должен будет уступить.

Первым делом бросился благовещенский поп к другу своему, постельничему царскому Алексею Адашеву, умоляя его употребить всё влияние своё на царя. Но лишь грустно покачал ему в ответ головой своей Адашев:

– Нет, отче Сильвестр! Должно нам покориться воле Божьей. И, как говорили римляне, пусть погибнет Рим, но восторжествует закон. А закон этот – царевич Димитрий и мать его! Не Старицкий-князь!.. Не суетись, отче. Чему быть, того не миновать…

А от него побежал поп на Торг, на площадь, уговаривать бояр отстать от опасной и беззаконной своей затеи, а вместо того поддержать его, Сильвестрову, мысль. Но бояре не стали даже и разговаривать с ним: мол, знал бы ты, поп, своё место и не совался бы ты, поп, не в свои дела. Вот ужо накостыляет тебе в шею князь Владимир Андреевич, когда взойдёт он на царство! Кончаются твои денёчки: он не Иван, он не даст тебе собою помыкать…

Но и это не остановило попа. Не добившись ничего от них, побежал он с Торга на Варварку, прямо к Старицкому-князю и матери его, рассудив, что кроме них теперь и нет больше никого, кто мог бы отвести беду сию от Москвы. Ну, а уж если и здесь ничего не выйдет– значит, так тому и быть! Значит, судьба. И тогда помогай несчастной державе Российской святые заступники её! А ему, убогому, как Понтию Пилату, остаётся лишь одно – руки свои умыть да от греха отойти.

– Попроси брата, князь, поговорить с тобой наедине, – умолял поп Владимира Андреевича. – Поклянись ему святым крестом и именем Господа нашего Исуса Христа блюсти престол его по всей правде, и быть отцом и сберегателем малолетнему наследнику его, и вдовую царицу во всём почитать, и трона российского под ним, младенцем державным, не искать. Отступись, князь, от мечты своей! Спаси Москву! Спаси народ наш многострадальный от новой смуты, ибо иначе не миновать ему её! Или мало крови и несчастий гибельных видела на своём веку Москва? Или столь огрубело и очерствело сердце твоё, князь, что не осталось в нём жалости к народу нашему христианскому, не повинному пред тобой ни в чём?

Долго противился, долго не хотел уступать честолюбивый и гордый князь Владимир Андреевич мольбам и просьбам благовещенского попа. И вправду то была великая мечта его! С тех самых пор, как сидели они с матерью в темнице царской, и тосковали, и всечасно ждали себе смерти от голода либо от руки палача. Ещё тогда затаил князь мятеж в сердце своём. Ещё тогда возмечтал он самому сесть на московский трон и воздать всем гонителям и обидчикам своим. А тут ещё и мать его, старая княгиня Евфросинья, набросилась на попа:

– О чём ты печёшься, отче? За кого вступаешься? За Захарьиных? А я-то думала всегда, что ты дому нашему радетель и друг… А может, купили они тебя, Захарьины? Где ж это слыхано: пять месяцев всего младенцу тому, а его на трон?! Кровь, говоришь? А коли будет кровь, значит, и на то воля Божья! Кровь, кровь… А чего её жалеть? Без крови великие дела не делаются… Бог простит! Отмолим потом…

Но упрям был поп. И разумны были речи его. И трезвым был его расчёт, что станется и с царствующим домом, и с самими Старицкими, и с державой Российской, коли встанет вся земля стеною друг на друга ради того, кому на Москве быть царём. И согласился в конце концов скрепя сердце Старицкий-князь. И согласилась наконец даже и мать его, бранясь и кляня людскую злобу, и царя московского, и всех приспешников и доброхотов его. А согласившись, порешили они что в тот же вечер князь будет говорить с царём наедине.

Но и Захарьины не дремали, пока шумел народ московский на площадях, и мутили его бояре, и метался благовещенский протопоп меж двор, пытаясь всех примирить и всем угодить. Как только чуть полегчало вроде бы царю, и пришёл он, венценосец державный, ненадолго в себя, вновь набились они все трое в его опочивальню, а с ними и душеприказчики царские князь Иван Мстиславский и князь Владимир Воротынский, а с ними и Иван Висковатый, государев дьяк.

– Прости нас, государь. Не должно нам тебя тревожить… Но дело это великое. И без тебя нам его не решить, – обратился к царю старший из них, князь Мстиславский, подавив скорбный вздох, чтобы лишний раз не опечалить умирающего на смертной постели его. – Что делать, государь, с ослушниками твоими? Что прикажешь ты нам, слугам твоим?

– Что? А сами вы, ближние люди мои, не знаете – что? – отвечал ему царь, задыхаясь, и хватая воздух ртом и блестя горящими глазами своими на бледном, как сама смерть, лице. – Князь Иван! Срок мой последний им назначен. И либо присягнут они, изменники наши, сегодня же вечером, либо… Либо опала им всем и смерть!.. А вы все, кто уже дал клятву умереть за сына моего и царицу мою, вспомните клятву ту, когда меня не будет! Не допустите изменникам моим извести царевича, спасите его, коли встанет на Москве мятеж. Бегите с ним и с царицею моею в чужие земли, куда укажет вам Бог… А вы, Захарьины, чего замешались, чего испугались? Или сами не знаете, как поступить? Поздно вам щадить мятежников! Они, вас не пощадят, вы будете от них первые мертвецы… Либо вы, либо они! Умрите, но не дайте сына моего и сестру свою на поругание изменникам моим… Скликать всех немедля во дворец! А кто не пойдёт – силою привести! И Владимир Андреевич чтоб своею ли охотою, неволею ли – но был…

Уже смеркалось, когда вновь собрались бояре и иные чиноначальники московские в Большом царском дворце, в столовой палате его. Были здесь всё те же– и присягнувшие накануне царевичу Димитрию, и отказавшиеся присягать. И опять было вспыхнул меж ними давешний спор.

Но на сей раз не успели разгореться страсти, не допустил Господь до брани, и крика, и бесчинств. Неслышно вдруг отворились с двух сторон двери, и один за другим, звеня оружием и доспехами воинскими, вошла в палату ту стража дворцовая, из ближней сотни государевой, и выстроилась в молчании вдоль всех четырёх стен. А во главе той стражи был двоюродный брат царицы, боярин Василий Михайлович Захарьин, и он встал прямо у царёвых дверей, до половины оголив саблю из ножен.

И остолбенели бояре. И разинули они рты свои в изумлении, забыв про всякий спор: что означало это появление воинских людей здесь, в столовой палате, где, кроме рынд дворцовых, никогда никого при оружии не было и не могло, по обычаю, быть? А придя в себя, бросились было те из них, кто посмышленее да попугливее, из палаты той столовой вон. Ан не тут-то было! Лишь наткнулись они на скрещённые бердыши у дверей, да на усмешку наглых стражников государевых, да на сомкнутые щиты, со всех сторон окружавшие их, попавших в эту западню.

И покорилось боярство московское, видя, что не выпустит стража никого живым из этих стен, коли не исполнят они волю царскую, не присягнут по всей правде младенцу – наследнику и матери его. Один лишь Владимир Андреевич князь попытался было отстранить Василия Захарьина и пройти в опочивальню к брату своему. Но и он встретил решительный отказ.

– Нечего тебе там делать, князь, – сказал, глядя ему глаза в глаза, Захарьин. – Сам знаешь, болен государь. А твоё дело простое: целуй крест царевичу Димитрию… Да ещё велено тебе, князю, государем великим подписать другую грамоту – о том, чтобы и впредь не думать тебе о царстве. И буде что, не дай Бог, случится, служить тебе тому из наследников царевича Димитрия, кому его Бог наставит венец свой передать. А тебе на царстве московском до самой смерти твоей не быть. И к той грамоте приказано тебе печать твою княжескую приложить, а буде нет её при тебе, за ней послать. А доколе не будет при клятве твоей печати той княжеской, тебя, князь, из дворца не выпускать… А я, князь, слуга государев, и велено мне государем великим волю его державную блюсти накрепко и вас всех, князей и бояр мятежных, либо охотою, либо неволею смирить и к присяге привести…

Не привык гордый Старицкий-князь к такому обращению с собой! И то сильно досадно было ему и чести его княжеской. Да делать нечего! Пришлось и ему, мужу доблестному и в битвах неустрашимому, стерпеть и на обиду сию смолчать, видя, что власть уже у Захарьиных и что вельможество московское уже отдано на милость им. И не только он, но никто и из доброхотов его не решился ничего возразить боярину Василию, почуяв смертную угрозу в словах его заносчивых и помня о бердышах и обнажённых клинках у каждого из них за спиной. Лишь поп Сильвестр неугомонный, никак не желая понять, что рухнул весь замысел его, сделал ещё одну попытку образумить царёву родню.

– Как смеешь ты, боярин, не пускать к царю брата его? – набросился он на Захарьина. – Как дерзаешь ты противиться ему? Он государю своему добра желает! Он утешить его хочет, он брат ему… Бога ты не боишься, Василий! А и тебе ответ перед Ним держать…

– Пошёл ты отсюда, поп, вон! – тихо, скрипнув от ярости зубами, проговорил ему в ответ Василий Захарьин. – Моли Бога, что не прикончили мы тебя ещё, изменника царского… Смотри, поп! Уже доиграешься, пеняй тогда на себя… Эй, стража! Пропустите святого Отца! Его люди ко всенощной ждут…

Опять принесли святое распятие, опять встали у аналоя князь Иван Мстиславский да князь Владимир Воротынский, а рядом с ними дьяк Иван Висковатый с духовною царскою в руках. И потянулись к присяге все, кто отказался накануне присягать, и целовали крест, и тем клялись служить верой-правдою наследнику престола московского малолетнему царевичу Димитрию и царице – матери его. Молча прикладывались они губами к распятию и длинному свитку с царским завещанием и, перекрестившись, молча же отходили прочь, уступая место другим. Ни слова бранного, ни звука мятежного не было произнесено в той длинной череде присягавших, доколе последний из них не подошёл ко кресту. А последним был князь Иван Турунтай-Пронский, известный горячим норовом своим. Ударил он в сердцах высокою шапкою боярской об пол и не удержался, попрекнул князя Владимира Воротынского, прежде чем приложиться к кресту:

– Ты-то, князь, как при таком деле оказался? Совесть-то у тебя есть или нет? И отец твой был первый изменник, и ты сам, ведомо всем, государю нашему изменял, да не раз, в малолетство его. А теперь ты – и стоишь у креста?

– Да, князь Иван! Я изменник, а ты верный, – отвечал ему душеприказчик царский. – А только я прощённый изменник! И ныне я требую от тебя клятвы быть верным государю нашему и сыну его. А ты праведен, а не хочешь дать её! Так кто из нас изменник истинный – я или ты?

А едва кончилась присяга тех, кто был в столовой палате, появились и те, кого уже никто не ждал. Ещё накануне стало известно, что князь Дмитрий Курлятев и казначей царский Никита Фуников присягать отказались, сославшись на тяжёлую болезнь, а потому-де и невозможность по слабости и немощи своей прибыть во дворец. Никто, конечно, не поверил ни тому, ни другому. А только верь не верь – а что толку? На нет– и суда нет. Занедужили они, ближний советник и казначей государевы, в постели лежат, как их, расслабленных, оттуда извлечёшь? А оказалось, и извлекать не надо было: вот они, сами прибыли, хитрецы лукавые, во дворец, видно прослышав, как оборачиваются дела. Ну, а для порядку, конечно, и тот и другой не вошли, а мало что не вползли в палату дворцовую, опираясь на плечи слуг своих. Пусть, мол, знают все об усердии их к службе государевой! Уж коли дошло дело до такой крайности, то и болезнь им не в болезнь…

И на том и утих мятеж боярский. Разбрелись, разъехались бояре по домам своим. Покинула государевы покои стража, гремя оружием и стуча сапогами по лестницам и переходам дворцовым. И опять настала в земле Московской тишина.

Но тишина та была обманчивой. Никто из сильных мира сего не был на Москве спокоен и в эту, вторую ночь болезни царской. Все ждали его смерти. Привалилась у постели умирающего безутешная царица Анастасия Романовна, не сомкнувшая глаз ни в прошлую, ни в эту ночь, охраняя покой супруга своего. Молча сидели в углу царской опочивальни угрюмые братья Захарьины, ожидая кончины своего царственного зятя, и страшась будущего, и готовясь перенять всю силу и власть в державе Российской в свои хоть и ухватистые, но не окрепшие ещё руки. Метался от стены к стене у себя в палатах князь Владимир Андреевич, обманутый в мечтах и надеждах своих. И шипела, и исходила злобой, и проклинала всех недругов своих мать его, княгиня Евфросинья, вспоминая, сколько же горя и зла пришлось им, Старицким, вытерпеть от них: и от покойного отца царя Ивана, и от беспутной матери его, Елены Глинской, и от вероломного и безжалостного полюбовника её, князя Телепнёва-Овчины, да и от самого Ивана, Бог ему судья. И сокрушались, и горевали, и страшились неминуемой кары себе мятежные бояре, всё равно умрёт ли царь или не умрёт. А те, кто в первый же вечер присягнул, – те, напротив, прикидывали в уме возможные выгоды свои и лелеяли в сердце надежду на новые милости и пожалования от младенца-царя, а вернее, от всемогущей теперь его родни.

И сидел думал у себя в тереме любимец царский Алексей Адашев, пытаясь угадать сердцем и светлым разумом своим волю Божию: что уготовила судьба России? И как будут править ею Захарьины: как алчные временщики, пользуясь недолгим счастием своим, либо по совести и по законам и обычаям древним её?

И сидел щурился, и жёг до утра свечу в тесной комнатеночке своей благовещенский протопоп Сильвестр, и думал одну и ту же думу, что сопровождала его всю жизнь, от дней младенческих и до седых волос: почему люди не хотят знать истинной выгоды своей? Почему, чуть что, хватаются они за топор, а не могут уладить всё между собой миром? И что тому причиною: провидение Божие, или греховная, не подвластная никому природа человека, или то одна лишь глупость и темнота его?

А утром пронеслась по Москве новая весть: выздоровел царь! Сказывали люди: уже и митрополит приехал со всем своим причтом соборовать его, и уже одеревенели и синеть стали его члены, и глаза остановились. Ан вдруг содрогнулся он, государь, последней судорогой, и вскрикнул, и вскинулся в постели своей – и свершилось чудо великое! Открыл царь глаза и улыбнулся, и потёк по челу его обильный пот, и отпустила его горячка смертная. А через час уже сидел он, государь, в подушках, и милостиво беседовал с женой и сродственниками своими, и велел лекарства все и снадобья разные от себя убрать, а принести ему сбитню горячего, а испив, велел он звать к себе всех ближних своих людей и сам им об исцелении своём чудесном и о милости Божией к нему, государю великому, сказывал, и велел им о чуде том и исцелении своём нечаемом провозгласить по всей Москве.

Долго потом толковала Москва про чудесное то выздоровление! И немало было пересудов и сомнений и среди бояр, и среди простого всенародства московского: а и вправду ли болен был царь? И что то было: истинно ли явил Господь ему неизречённую милость Свою, или то было одно притворство его от начала и до конца, дабы испытать людей своих?

Но как бы там ни было, а уже на другой день собрал государь ближнюю думу свою у себя в Верху и беседовал с боярами, и митрополит к нему ездил, и вечерню в Благовещенском соборе царь отстоял, и молился там, и поклоны клал до земли. Только уж больно бледен и худ был он, государь великий, и нос у него обострился более обычного, да ступал царь не так чтобы твёрдо, всё время опираясь на плечо кого-нибудь из слуг своих. А так что ж: и взгляд его был весел, и смеялся, и веселился он, коли было ему что смешно, и к людям своим был милостив, и не попрекнул никого из мятежных чиноначальников своих никаким недобрым словом, будто и не помнил он, государь великий, из вчерашнего ничего.

А вскорости повелел он, самодержец российский, брату своему, князю Владимиру Андреевичу, поставить для себя палаты каменные в Кремле, о чём Старицкий князь давно ему челом бил, а князю Ивану Шуйскому поручил все дела по Разрядному приказу, а окольничему своему Фёдору Адашеву даровал достоинство боярское ради многих его трудов и заслуг пред державою Российскою. И всё то сильно было в радость и успокоение вельможеству московскому: знать, не держит царь у себя на сердце никакого зла против слуг своих и казням на Москве не быть.

И к духовному отцу своему, протопопу благовещенскому Сильвестру, царь не переменился: как ходил поп к нему, государю великому, во всякое время, так и продолжал ходить. И, как и прежде, сидели они с ним вдвоём в царской опочивальне далеко за полночь и беседовали и о мирских, и о духовных делах, и про людей своих царь советовался с ним: кого возвысить, кого с глаз своих убрать долой, и кто годится к какому делу, а кто нет, и кого куда послать, и кому что сказать. И как ни пытался благовещенский протопоп ухватить какой-нибудь признак перемены в отношении царя к себе, ничего не слышало чуткое ухо его: как был всегда царь приветлив и добр, встречая духовного наставника своего, так и остался таким. Ну, разве что про дела свои семейные реже стал говорить да, бывало, замолкал иногда надолго, будто и вовсе забыв о присутствии его. Что ж, и этому удивляться было не след: знать, в возраст стал входить царь. А известно, чем старше делается человек, тем о большем он молчит.

И лишь одно печалило попа: отдалилась от него после памятной той ночи царица Анастасия Романовна.

Прежде, бывало, как увидит его, так сейчас же: «Дедушка, посиди со мной! Дедушка, почитай мне что-нибудь из Божественного! Скучно мне». А теперь редко когда и улыбнётся при встрече с ним, у себя ли во дворце али в церкви: так, лишь кивнёт слегка головою и пройдёт. Ну, а о братьях её, боярах Захарьиных и говорить нечего: смотрят волком, так что дрожь иной раз берёт. Ничего не поделаешь – эти ему теперь заклятые враги. И ничем их, властолюбцев свирепых, теперь не умилостивишь, ничем не уговоришь.

Ну, да на всё воля Божия! Близко к царю стоят они, братья Захарьины. А всё же не они одни рядом с ним.