Текст книги "Железная команда"

Автор книги: Николай Осинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Полицаи перебросились между собой о чем-то вполголоса. Пучеглазый хотел высыпать соль в лужу.

Марийка с отчаянием прижала сумку к груди и невольно вскрикнула: «Не дам!»

Она была поглощена одним желанием – спасти соль, поэтому даже не заметила, что вместо слов с губ ее слетело непонятное курлыканье.

Полицай озлобленно и нетерпеливо рванул за лямку. Лямка оборвалась, Марийка вслед за сумкой упала на грязную дорогу.

Второй полицай захохотал.

– Некогда, брось, – сказал он своему приятелю. – Не видишь – дурочка, говорить не может.

Краснорожий втоптал в грязь сумку с солью, потом, пнув Марийку резиновым сапогом, выругался и зашагал прочь.

Старуха, кляня душегубов, завела ее к себе в дом. Обмыла грязь, наложила мокрую тряпку на Марийкину опухающую багровую щеку.

– Чего эти псы к тебе прицепились? – допытывалась она. – Зачем тебе соли-то столько?

До спазм в горле захотелось Марийке пожаловаться, поделиться своим горем, рассказать обо всем.

«Сегодня утром»… – попыталась она выговорить. Но язык опять странно, непослушно задергался, издавая уродливые, булькающие звуки.

Старушка замерла, потом с тревогой глянула ей в глаза:

– Ой, дитятко мое, с тобой и правда – беда. С перепугу!..

«…дурочкой стала», – сжимаясь сердцем, мысленно докончила Марийка вместо замолчавшей бабки.

Может быть, совсем другое хотела та сказать. Но Марийке казалось, что по-иному и подумать нельзя, слушая глупое немотное бормотание: она же помнит, как сама раньше смеялась над мычанием Вани Глухаря.

Болело разбитое лицо, болели и кровоточили десны. Но мучительней всего было чувствовать сейчас свое одиночество: немота как бы отделила от людей, отделила и принизила. Марийка сама себе представлялась жалкой, отверженной. И в то же время не могла смириться с этим – сердце бунтовало. «Нет, нет, нет!..» – твердила про себя, не совсем понимая, к чему именно относится «нет», то ли к горестным бабкиным причитаниям над ней, то ли к собственной слабости, овладевшей всем ее существом.

Она поднялась и, несмотря на уговоры старухи остаться, обсушить пальто, побрела домой.

Остаток дня Марийка просидела в своей избе – сушила на железной печурке соль, которая хотя и намокла в сумке, но почти вся уцелела.

Она хорошо знала дорогу к Замошскому болоту – не раз бегала туда с подружками за брусникой. Дорогу, конечно, немцы стерегут, но есть маленькая тропка от кладбища через березник – о ней вряд ли им известно. Надо выйти лишь попозже вечером, чтобы полицаи не заметили.

После обеда на дворе похолодало, захмарилось. Падал редкий крупный снег. Марийка то и дело поглядывала в окно, с нетерпением ожидая наступления темноты.

И в то же время, чем ближе был вечер, тем тревожней становилось у нее на сердце. Дойдет ли она? А вдруг и на тропинке фашисты? Днем она была уверена, что их там нет. Когда же начало смеркаться, ее мнение почему-то переменилось. Немцы и полицаи чудились за каждым домом.

Марийка теперь жалела, что ушла от Петькиной бабки. Подумаешь, обиделась: дурочкой из-за немоты посчитали! Дура и есть: от своих в такое время вздумала прятаться. Не зря, когда прощались, мама ей наказывала, чтобы своих, деревенских, не сторонилась. «Дома одна не сиди, – будто услышала Марийка материн голос. – От беды в одиночку не отобьешься. Не у стен ищи подмоги – у людей».

И Марийка пошла искать людей.

В бабкиной избе ее как будто ждали.

– Легка на помине, – встретила Марийку старуха у порога. – Проходи.

За столом над чашкой с вареным картофелем сидели Костя с Петькой. Напротив них – белобородый сухонький старичок в ветхом полушубке, бывший конюх Сазоныч. Старуха, очевидно, рассказала им про то, что произошло днем, и про Марийкину немоту. Когда Марийка приблизилась к столу, они замолчали, с участием глядя на ее перекошенное опухолью лицо. По усталому тоскующему взгляду Кости она сразу догадалась, что деда Антона мальчикам повидать не удалось.

Потом старик, продолжая прерванный разговор, повернулся к Косте:

– Знать, Петро что-то сказал такое, чего немец опасается: как бы до наших не дошло. Потому деда твоего и забрали. А так-то зачем им старье безногое? Диво, что вас тогда не приметили.

Голос у него был хрипучий, как будто он продувал слова через трубку с водой, а глаза, точно жучки, прятались в бесчисленных складках волосатых век.

– Я за печкой сидел, – пояснил Костя. – Марийка тоже куда-то забилась.

– Вот и надо вам припомнить, о чем партизан говорил.

Костя еще больше насупился:

– Я же сказал, он все фрицам выдал. И сколько людей в отряде, и что с голоду они пропадают…

– Выдал, выдал… Не верю! Я Петра хорошо знал. Он до войны ветеринаром в Хмелевке работал. Всю зиму партизанил. Крепкий был человек.

Петька, оторвавшись от картошки, подтвердил:

– Крепкий. Помните, как он зимой мешки с мукой вытаскивал из вашего погреба? Одной рукой…

– Свилось тебе… – заметно смешался Сазоныч.

– Чего снилось? Ничего не снилось, – сказал Петька. – Я же видел, как он к вашему двору подъезжал…

– Не дело болтаешь! Видел – помалкивай, – резко оборвал Сазоныч и снова обратился к Косте: – Что голодно партизанам – немец и без Петра догадывается. А сколько партизан в Замошье – поди, сосчитай. Нет, что-то другое…

Он взял Марийку за плечи, усадил за стол, положил перед нею помятую обложку от тетрадки и толстый красный карандаш.

– Садись. Зачем соль-то по дворам собирала?

Марийка быстро написала: «Пленный сказал, что партизаны пропадают без соли».

Длинная дедова борода нависла над тетрадной обложкой.

– Без соли, конечно, худо, да неужто из-за этого пропадают? А еще чего у них не хватает?

И Марийка начала припоминать все, что говорил партизан на допросе.

Когда она написала «брюква кончилась, хлеб на исходе», старик остановил ее руку:

– Так и сказал: брюква кончилась?

Марийка кивнула головой, подумала, потом зачеркнула слово «хлеб» и написала сверху «горох».

– Брюква кончилась, горох на исходе, – прохрипел дед. – Вон оно что! Тут про тебя говорили, что, дескать, умом тронулась, а ты умней других умников. Ни брюквы, ни гороха у партизан, как я понимаю, никогда не было.

– А помнишь, – смущенно тронул Костя Марийку, – кажется, он говорил, почему его схватили?

«Посуху не пройти, – тотчас всплыл в ее памяти слабеющий голос пленного. – Надо бы лугами, по воде, к речке… На песчаной косе один пулемет всего…»

Прочтя это, старик распрямился, и его глаза-жучки показались из своих щелей:

– Во! Во!.. Костя, у деда Антона лодка была. Где она?

– Под хворостом за сараем. А разве к Замошью можно на лодке?

– Круг большой давать, но в разлив – можно. По речке сплыть вниз до Выселок. За песчаной косой ручей впадает, начало его – в Замошье. Летом по нему не пробраться, кугой да камышом порастет. А в разлив там все луга окрест залиты… Спробую помочь мужикам. Не зря Петро сказал, что там у немцев один пулемет всего.

Костя было заикнулся проситься, чтобы плыть с ним. Сазоныч сердито оборвал:

– И думать забудь!

Провел коряжистыми, похожими на дубовое корневище пальцами по Марийкиным волосам:

– Соль по дворам собирала? Должно, по кладбищенской стежке хотела в Замошье бежать?

Марийка кивнула головой.

– Глупенькая. С нашей стороны, от деревни, туда зайцу не проскочить…

В темноте столкнули лодку на воду: у самого берега, тихонько подогнали ее к огороду Сазоныча.

Старик разрыл грядку, достал несколько тяжелых жестяных коробок. Марийка с Костей помогали перетаскивать их к лодке, Петька лежал на крыше сарая – караулил.

– Что это в коробках? – прошептал Костя.

– Соль, – с едва приметной усмешкой ответил Сазоныч.

– Зачем столько соли? Им бы хлеба.

– Хлеба, парень, сам знаешь, нету. Картошки ведер пять-шесть наберется.

Когда картошку перенесли из погреба в лодку, Сазоныч сказал:

– А теперь за брюквой схожу. Тихо сидите. Если какая опасность – лодку топить.

Отсутствовал он минут сорок. Наконец появился со стороны колхозной конюшни, натужно кряхтя под тяжестью мешка на спине.

– Помогите снять! – выдохнул он.

Марийка с Костей ухватились за мешок – вместо брюквы в нем были какие-то железные предметы.

– Дедушка, – изумился Костя. – Это же…

Сазоныч, тяжело охая и хватаясь за поясницу, захрипел взволнованно:

– Бегите домой. Немцы чего-то шастают…

Первым внутренним движением Марийки было бежать вместе с Костей. Случись это вчера – она бы так и поступила. Но сегодняшний день был для нее как огонь для куска руды, способной стать железом. Марийка видела, что старик не может разогнуться от внезапной боли в пояснице. «Как же он с лодкой управится? Не довезти ему соль». У нее сложилась уверенность, что спасение партизан в Замошье зависело от того – доставят им соль или нет.

– Уходи! Немцы! – громче и нетерпеливей простонал Сазоныч, неловко, на четвереньках забираясь в лодку.

Из темноты, с пригорка, донеслись лающие голоса гитлеровцев. Чтобы избежать встречи с ними, Марийке надо было уходить низом, вдоль кустов. Но старик, стоя на коленях, никак не мог оттолкнуться от берега и лишь беспомощно тыкал и шлепал веслом. Марийка, налегая грудью, уперлась в мокрый борт плоскодонки.

Медленно, будто нехотя, сползал тяжелый неуклюжий дощаник с мели. Так же медленно крепло решение в Марийкиной голове. Когда корма, соскользнув с земли, качнулась на глубокой воде, Марийка прыгнула в лодку.

– Очумела! – охнул Сазоныч.

Марийка, схватив доску от сиденья, начала быстро выгребать на быстрину.

– Ложись! – шепнул старик.

Течение подхватило и понесло их мимо кустов и притулившихся к пригорку темных банек.

Вокруг серый мрак – косматый, колючий, как лапы столетних заснеженных елей. Ветер сдувает с тех лап серые хлопья снега и топит их в черной воде…

Иногда из мрака, тихо, крадучись, к лодке подползает низкий берег. Берег тоже серый – как волк, от него надо быстрей отгребаться на середину.

Болят, саднят натертые веслом ладони, и голова болит. Давно болит, целую вечность.

– Что ты за человек? – это ворчит Сазоныч. Он все еще не может простить Марийке ее самовольства. – Замухрышка, воробей – и в такое дело встряла. Тут мужицкая сила надобна, а у тебя – пшик, настырность одна. Вот высажу, потопаешь домой…

Он от самой деревни грозится высадить ее на берег. И, наверно, высадил бы, да ему грести невмочь, по-прежнему спина болит: ни согнуться, ни выпрямиться, едва руками шевелит.

– Глянь-ка поострей, что там?

Марийка вглядывается в ту сторону, куда указывает дедова борода. Слева из снежной пелены, точно призрак, проступает силуэт какого-то строения. Чтобы объяснить старику, Марийка складывает руки «шатериком», изображая крышу.

– Дом?.. Значит, к Выселкам подходим. Греби вправо. Фашиста тут – как воронья на павшей скотине.

Призрак дома исчезает, славно рассеивается от порыва ветра.

– Ну, теперь крепись! – шепчет старик. – Вот пройдем деревню, а там и ручей близко.

Мелкие черные волны трутся о борт плоскодонки – точно холодные камешки трутся в мозгу Марийки. Ей кажется, что думает она сейчас не головою, а сердцем, и мысль в сердце всего одна: доплыть до Замошья.

Ориентируясь по каким-то неведомым приметам, Сазоныч выводит лодку прямо в устье ручья. Это большая спокойная заводь.

После поворота ветер дует им в спину, зато сразу становится ощутимо встречное течение. Лодка продвигается медленно, хотя Марийка работает веслом изо всех сил.

Заводь постепенно сужается. Плыть по середине с каждым метром труднее. За космами снегопада мелькает прибрежный кустарник, затопленный водой. Начинает светать.

Сазоныч, кое-как встав коленями на мешок с картошкой, отталкивается шестом. Когда он нажимает на шест, рот его непроизвольно широко раскрывается, как при отчаянном крике. Время от времени старик замирает, парализованный болью в пояснице. Тогда кажется, что он даже не дышит, лишь мокрая борода дрожит.

Марийка выкладывает последние силы. Весло то и дело вырывается из немеющих пальцев.

– Тише, тише! – улавливает она безголосое сипенье Сазоныча. Берег – серый волк – внезапно клацает железными зубами.

– Пулемет! – застывает на месте Сазоныч с шестом. Через несколько секунд добавляет спокойней: – Куда-то мимо бьет. Должно – так, для острастки.

Лодка продвигается медленными толчками – как будто шагает крадучись: шагнет – остановится, еще ступит – опять замрет.

А утро все заметней. Ветер стихает. Снег поредел.

Медленно наплывает темная гряда лозняка.

– Кажись, проскочили! – чуть слышно шепчет Сазоныч. – Луга начались.

Течение слабеет. Лодка с ходу проскальзывает через полосу лозняка.

За кустами – широкий разлив. Впереди на поверхности небольшие черные кочки или верхушки пней. Дальше виднеются белоногие березки…

Вдруг кочки перед лодкой разом срываются и со страшным хлопаньем и кряком взмывают вверх. Утки! Тотчас сзади – треск – кто-то огромный ломится по сухому олешнику.

Странные невидимые птички цивкают в воздухе. А в том месте, откуда сорвалась утиная стая, вскипают фонтанчики, словно туда швырнули горсть камешков.

Странно кашлянув, Сазоныч роняет шест и грузно садится на дно лодки.

Сквозь посвист и всплески доносится его голос:

– Ляжь…

А Марийке слышится – «наляжь», и она, вытягивая жилы из рук, гребет, гребет…

Березки, кусты, опять чистая вода – насколько проникает глаз.

Весло вдруг, брызнув белой щепой, вылетает из бесчувственных рук. Марийка оглядывается. Сазоныч, подогнув колени, приваливается затылком к корме. Лицо его белее бороды, оно словно вылеплено из стеарина.

Цивкают – это же пули. Дедушка!..

Сазоныч еще шевелит губами, но Марийка знает, что он сейчас перестанет шевелить, и мертвые глаза будут смотреть на нее. Это страшнее пуль. Ужас накатывается, как во сне, едва не выталкивает ее из лодки.

– Не пугайся… Я жив… Плыви.

Эти слова Сазоныча как будто вкладывают в ее онемевшие руки расщепленное весло. Странно, что она еще в силах что-то делать.

– Плыви.

Марийка чувствует, что грести она сможет лишь до тех пор, пока старик будет вот так говорить сзади:

– Плыви… плыви…

Потом он смолкает. Марийка догадывается – почему. Некоторое время она борется со страшным искушением – посмотреть назад. Наконец, не выдержав, оборачивается, зажав в груди готовый сорваться крик.

Сазоныч лежит в прежней позе. На лицо он надвинул шапку. Кажется – отдыхает.

Снег почему-то становится черный, будто с неба падают редкие хлопья сажи.

А Марийка снова берется за весло.

– Стой! – отчетливо сказал ей куст впереди.

Марийка продолжала плыть – до Замошья еще далеко.

– Ты – кто? – шевельнулась рядом большая травяная кочка.

Марийка стиснула зубы: она будет плыть, даже если совсем сойдет с ума.

Кочка приподнялась, навела винтовку:

– Стой, тебе говорят! Пароль?

Тогда Марийка разглядела под травяной накидкой волосатое, заросшее до глаз лицо человека.

Из куста выглянул еще один – в кубанке, черной шинели, и тоже направил на Марийку ружье.

Волосатый встал – он лежал на помосте из жердей и веток, стволом дотянулся до борта, подогнал плоскодонку к себе.

– Что в лодке? – вполголоса опросил мужчина из куста.

Волосатый оглядел Марийку, лежащего старика.

– Беда, – сказал он. – Это по ним недавно стреляли.

– Не Петро ли убит? – человек в черной шинели перебежал на помост по жердям, скрытым под водой.

– Нет, не Петро, – сказал волосатый. – А груз от него: цинки с патронами, гранаты в мешке.

Он наклонился к Марийке:

– Чего молчишь? Перепугалась?.. Кто вас послал?

Мужчина в шинели снял шапку с лица Сазоныча.

– Дедушка! – сказала Марийка отчетливо. – Дедушка, мы доплыли!..

Земля мужества

…Шагни навстречу собственной судьбе…

Е. Стюарт

Космос, интуиция и чертовы кулички

Мчится звездолет.

…Сквозь космический холод и туманности.

Не страшась метеорного града и радиоактивных излучений. Сильная рука космонавта уверенно ведет корабль через тысячи смертельных опасностей к неведомой Голубой планете.

Вот она – уже совсем близко – сверкает перед ним необыкновенным таинственным светом. Первым из землян вступает на нее отважный космонавт. Что раскроется перед пытливым взором дерзкого посланца Земли? Какую страшную борьбу (и с кем?) придется ему…

– Никита! Оставь в покое приемник – сломаешь.

Что за привычка мешать!.. И так всегда. Только размечтаешься, как мама тут же – стоп! Словно двигатели в голове выключает!

– Ник… Никит!.. Ну, Никита же! – Теперь младшая сестренка прицелилась.

– Вера, играй, пожалуйста, в свои куклы, не мешай.

– А что ты делаешь?

– Думаю.

– А я почему-то не умею думать. Расскажи лучше сказку.

Ладно, это бы еще можно перенести: космонавт должен обладать железной выдержкой, ему не положено злиться и нервничать.

Гораздо хуже, что у Никиты вообще нет условий для всесторонней подготовки к полетам в космос. Организм у него, надо честно признаться, не ахти какой могучий. Мама говорит, что ее Никита состоит из костей, кожи и насморка. А попробуй закаляться, когда она с тебя глаз не спускает. Только и слышишь:

– Не смей есть сырое мясо, сейчас поджарю!

– Куда без шарфа? Застегни пальто!

Налил в ванну одной холодной воды, хотел окунуться, чтобы привыкать к космическому холоду, – снова скандал.

По правде сказать, в городе и вообще-то по-настоящему негде тренироваться. Поэтому Никита сразу понял: не горевать надо, а радоваться, что отца перевели работать в целинный совхоз. Уж на Алтае-то будут получше условия для тренировки – горы, тайга, бурные потоки…

Всю зиму Никита готовился к переезду. Купил рыболовных крючков, блесен, два мотка зеленого «сатурна» для лесок. За футбольный мяч выменял стакан пороха, компас и двадцать три капсюля. Великого труда стоило запрятать все это от мамы, а заодно, конечно, и от Веруньки.

Не удалось приобрести только охотничье ружье, потому что людям Никитиного возраста ружей не продавали, да и денег у Никиты не хватало.

Словом, все было готово, вот только мама… Напрасно Никита с учебником географии в руках перечислял ей, какими ценными ископаемыми богат Алтайский край, какие там чудесные озера и реки. Подземные богатства ее не интересовали, о жизни на целинных землях она не хотела слышать и надеялась, что отец поживет до весны один и вернется домой.

– Почему ты думаешь, что там плохо? – спросил Никита.

– Интуиция подсказывает.

– А подсказки нельзя слушать, сама же говорила…

Когда маме нечего говорить, она смеется и ерошит у Никиты волосы. Вот и поспорь с ней всерьез!

Весной отец не вернулся, а приехал, как и обещал, в начале июня. Он успел загореть до кирпичного цвета, похудел, обрил голову. И был он какой-то весь необыкновенный. По крайней мере Никиту тянуло к нему, как тянет гвоздь к магниту.

Поскрипывая рассохшимися половицами, отец ходил из комнаты в комнату, обнимал поминутно Никиту, маму, пятилетнюю Веруньку, ошалело прыгавшую вокруг него. Без всякой необходимости трогал мебель, перебирал безделушки на мамином столике. При этом на лице у него было такое выражение, точно ему хотелось обнять и стеллаж с книгами и тумбочку с большим фикусом, который раньше терпеть не мог.

– А у нас в совхозе хорошо! – говорил он с низким, глуховатым смешком. – Климат – как на курорте. Поживешь там, Ниночка, снова будешь призы брать по легкой атлетике.

Но маму, конечно, трудно было соблазнить климатом, не собиралась она и заниматься спортом.

– А вообще-то, Андрей Матвеевич, ты подумал? – Она шевельнула своим плечом под папиной рукой. – Менять городскую благоустроенную квартиру со всеми удобствами на грязную мазанку в степной глуши…

– Почему мазанку? Деревянный дом. На днях крышу закроют. Со временем будет и водопровод и водяное отопление.

– Значит, дом еще без крыши? – воскликнула мама, и голос у нее стал такой, что неизвестно было, расплачется она в следующую минуту или рассмеется. – Нет, посмотрите на этого веселенького сумасшедшего! Он хочет везти детей к черту на кулички да еще в раскрытый дом!

– Я же говорю: придет шифер – закроют. Кроме того, потолок ведь в доме есть, так что не совсем раскрытый. А сейчас лето…

Смешной человек, до сих пор мамы не знает! Начал доказывать, как будто ее можно убедить. Помалкивал бы. Раз в квартире есть потолок, она бы и не заметила, что дом без крыши. Много она смотрит на крыши, разве что если Никита заберется туда с ребятами.

– Эх ты, директор совхоза, а до сих пор дом для своей семьи не мог построить! – упрекнула она.

Отец начал объяснять, что крыша – это пустяк, что главная проблема сейчас в совхозе не жилье, а хозяйственные постройки, культурные помещения. И тут он опять допустил промах: сказал, что в поселке работала до нынешнего года только начальная школа.

Узнав об этом, мама совсем расстроилась.

– Ты забыл, что Никита в седьмой класс перешел? Там, где нет средней школы, мы вообще жить не можем.

– Я же и говорю: к осени постараемся выстроить новую школу.

– А вдруг не построите?? А вдруг там у вас опять какого-нибудь шифера не хватит? Что тогда с Никитой делать?

Вот как все перевернула! Выходит, ехать нельзя было из-за Никиты.

– Нет уж, нет уж! – решительно запротестовал он. – Сама не хочешь, а на меня спихиваешь. Я с папой еду.

– Еще чего!..

Тогда Никита заявил: если не отпустит его с отцом, он сбежит из дому и отправится с ребятами путешествовать по Оби на плоту.

Это повлияло сильнее, чем доводы отца. Мама сдалась:

– Ладно, съезди. Узнаешь, почем там фунт лиха – домой потянет. А я подожду.

– Да-а, ситуация!.. – вздохнул отец. – Ну ладно, агитировать лучше всего делом.

Собираясь на Алтай, Никита мечтал о веселой бивачной жизни на берегу реки или озера, о ночных кострах, о рыбалке. Однако уже в поезде начались разочарования. Из разговора с отцом вдруг выяснилось, что возле центральной усадьбы совхоза «Факел» нет ни речки, ни озера.

– Ну и место! – помрачнел Никита. – А говорил: «Курорт!»

Отец неопределенно помотал головой.

– Я говорил: климат, как на курорте. А с водой, знаешь, у нас проблема.

Вот, значит, почему мама так сравнительно легко отпустила в совхоз: она, видимо, знала, что они едут в безводную пустыню.

Следующий день принес еще больше огорчений. Четыре часа тряслись они в кузове обыкновенного грузовика, пока добрались со станции до центральной усадьбы совхоза.

Поселок не понравился Никите с первого взгляда. Только десятка три-четыре домиков в центре были похожи на приличное человеческое жилье. А за ними вдоль березовой рощи были разбросаны бурые саманные мазанки, срубы, бревна, кирпич.

Разумеется, не строительный хаос угнетал Никиту. Собираясь на целинные земли, он готов был к трудностям, готов был жить в доме без крыши или даже в палатке. Неприглядной показалась вся местность вокруг: безводная унылая степь. Значит, правильно маме интуиция подсказывала… Ясно теперь, что такое чертовы кулички.

Грузовик остановился возле деревянного домика, половина которого еще была без крыши. Не успел отец отпереть дверь в свою квартиру, как на него налетел взявшийся откуда-то жилистый и очень злой по виду человек с красной лысиной в известковых брызгах.

– К свиньям собачьим такие порядки, туда-сюда! – вместо приветствия закричал он таким голосом, будто стучал ржавой консервной банкой по кирпичу. – Где песок? Где цемент? Почему до сих пор нет кровли? Я тебя спрашиваю, товарищ Зырянов: директор ты или не директор?

Отец, как всегда, начал спокойно объяснять, что цемент прибыл на станцию, завтра подвезут, что шифер для крыш обещали в городе на днях отгрузить.

– А с песком, Иван Борисович, знаешь, не приставай. Ты прораб, тебе машины выделены…

Человек с красной лысиной взвился, словно босой ногой на пчелу наступил:

– На свалке я видел такие машины, туда-сюда! Песок за шестьдесят километров, самосвалы забрали, людей не хватает, а план давай?

– План давай, – невозмутимо подтвердил отец. – За срыв плана мы с тебя голову снимем.

Человек с красной лысиной здорово умел доводить людей. Всегда спокойный и выдержанный, отец через минуту уже горячился и кричал ничуть не меньше, чем прораб.

– Знаешь, располагайся тут, знакомься, – на ходу бросил он Никите, заталкивая чемодан в комнату. – Вернусь, тогда подумаем, чем тебе заняться.