Текст книги "Железная команда"

Автор книги: Николай Осинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Глава 2

Первые фашисты на рассвете укатили из деревни. Осталась от них автомашина с непонятными знаками на бортах, увязшая в речке около старой прорвы, да метровый плакат с портретом Гитлера во весь лист. Плакат фашисты наклеили на доску соревнования. В верхнем правом углу щита был портрет Сталина из «Огонька». То ли гитлеровцы вечером не заметили его, то ли нарочно оставили, чтобы поглумиться: выгоревший на солнце Сталин выглядел очень неказисто рядом с огромным раскрашенным «фюрером».

Несколько стариков, сойдясь к конторе, гадали, чья теперь власть в Лесках – наша или германская. Потом на улице появился Давыдка Клюев. Раньше он работал счетоводом в колхозе. За пьянку Фома Савельевич весной перевел его в полевую бригаду.

– Где наш пред?! – кричал успевший напиться Давыдка. – Где мой эксплутатор?.. Сбег!.. А кто мне молотилку вернет?..

Когда-то у него была конная молотилка в хозяйстве, и все окрестные мужики платили ему за обмолот урожая. Услышав о коллективизации, Клюев хотел втихомолку продать машину. Но Фома Савельевич помешал ему схитрить – молотилку пришлось сдать в колхоз. Вскоре она поломалась. Про нее давно забыли в Лесках, не забыли только в семье Клюевых.

– Германская власть! – решили старики, глядя, как Клюев со своим сыном Никишкой, угрюмым, нескладного сложения парнем, сбивает замок с председательского дома. Никишка давно сбежал из колхоза. Последнее время работал грузчиком на какой-то базе, а как только началась война, снова вернулся в деревню. Впрочем, о его возвращении никто в Лесках не знал до этого дня.

Стоило Клюевым начать грабеж пожитков, оставшихся после бегства семьи Фомы Савельевича, как Беляшонковы ринулись в колхозную кладовую подбирать растоптанные немцами куски сала, выскребать остатки меда из бочек. Следом кто-то угнал из фуражного амбара тележку жмыха. За ним хромоногая бабка Алферьевна нагребла мешок отрубей своему поросенку. И пошло-поехало! Старики, которые за десять лет в колхозе не унесли тайком горсти зерна, теперь кряхтя волокли домой что ни попадя: из хомутной – сбрую, веревки, деготь; из кооперативной лавки – соль, спички, одеколон, связки галош, коробки мыла и зубного порошка.

Всего лишь ночь пробыли фашисты в Лесках. Ни одной постройки не сожгли, ни одного человека не убили, а деревня переменилась. Людей словно подменили, и все знакомое до последней малой черточки показалось Матвейке непонятным и чужим. Он хотел отправиться к Днепру на поиски родных. Однако оттуда вернулся сосед и рассказал, что, когда немцы прорвались, все, кто строил укрепления, отступили вместе с нашими войсками и находятся по другую сторону фронта.

Коровы тягуче ревели на скотном дворе. Матвейка различал их голоса даже на другом краю деревни, сердце у него ныло от жалости. Раньше он без указок знал, что ему делать. Но с появлением гитлеровцев жизнь колхоза сломалась. Как теперь быть? Куда девать скот? Милиционер с председателем хотели перестрелять все стадо. Зачем? Прикати мотоциклисты на несколько минут раньше – Бова был бы жив. А то – свои убили…

От этих мыслей путалось в голове. Жалобный рев скота становился похожим на мольбу о помощи. Матвейка не выдержал – побежал, распахнул ворота хлева. Оголодавшие коровы, хватая бурьян и крапиву у плетней, рысью двинулись в поле. Животных гнал в поле голод, а Матвейке хотелось уйти от странной, бессмысленной суетни таких, как Клюевы, Беляшонковы, бабка Алферьевна. Тошно было видеть хлопотливую жадность одних и трусливую растерянность других.

В дальнем березнике, куда Матвейка направил стадо, он набрел на беженцев. Женщины, дети, старики спали вповалку на разворошенной копне. Бодрствовал лишь чумазый кривоногий малыш лет четырех в синих трусиках на «помочах» и в белой панамке.

– Бабочка-липочка… бабочка-липочка, – шепотом колдовал он над капустницей.

Увидев рядом телячью морду, он вначале, как зверек, шмыгнул в сено. Немного погодя, поднял голову и тихонько попросил у телушки:

– Коловка-буленка, дай молочка!

Матвейка вышел из-за куста. Мальчишка снова нырнул в свое укрытие.

– Вылазь, все равно вижу, – сказал Матвейка. – Тащи кружку под молоко.

Малыш, пошуршав под сеном, вначале высунул грязную ручонку с консервной банкой. Потом, настороженно поглядывая, вылез сам. Глаза перепуганные, на щеках потеки от слез.

Пока Матвейка доил, мальчишка с изумлением смотрел на струйки молока и нетерпеливо перебирал руками, повторяя движения дояра.

Один за другим просыпались дети и взрослые. Все они голодными глазами следили за дойкой.

Краем глаза Матвейка увидел знакомую лохматую шевелюру: Вася! Но это был не парнишка, это была девчонка лет пятнадцати, в брюках, в цветной кофточке. Она тоже узнала Матвейку.

– Ой, так это я к вам заходила?!

Матвейка растерянно вытер мокрые ладони о рубашку. Испарина выступила даже на носу.

– Ты… обещала, а не вернулась… – он изо всех сил старался скрыть свое смущение и в то же время чувствовал, что краснеет и теряется перед ней еще больше. Схватив чей-то котелок, он рьяно занялся дойкой.

Оказалось, Ася – ее звали Ася! – не вернулась потому, что не приметила, в какую избу заходила, а искать они с дедушкой побоялись – как бы не наткнуться на гитлеровцев.

– Убрались они от нас, – сказал Матвейка. – И чего вы их так боитесь?!

На шее у Аси часто-часто задрожала, забилась голубая жилка. Девочка отвернулась, нервно похрустывая тонкими пальцами. А ее дедушка, сгорбленный лысый старичок с серыми припухшими веками, услышав слава пастуха, произнес усталым обессилевшим голосом:

– Мы сегодня похоронили пять человек. Маму Изика тоже, – кивнул он на малыша в трусиках и панамке. – А Хану – мою дочку – не нашли…

Только сейчас Матвейка понял, что лица у беженцев не заспанные, как ему казалось, а заплаканные. Его будто обдуло холодом. Еще проворней заработал он руками, чтобы хоть как-то сгладить нелепость своего последнего восклицания. Значит, немцы в самом деле стреляют в мирных жителей! Но зачем?..

И оттого, что разумного объяснения этому не было, ему все не верилось, хотя он понимал, что старик говорит правду.

– Мальчик, ты нам помоги, – сказал Асин дедушка все тем же слабым голосом. – Надо выяснить, где наши, где фашисты.

Матвейка ничего не знал. Как он мог выяснить?

– Хотите, я вас в бор уведу? – предложил он. – В самую глушину. Есть такое место, Журавлиный яр называется. Дорогу туда редко кто знает, а чужому нипочем не пройти. Поживете там, пока наши не вернутся.

– Что мы в лесу кушать будем?

Об этом Матвейка не подумал. Верно, кроме грибов и ягод, в бору ничего не добыть.

– Увы, дорогой юноша, – продолжал старик, – придется нам скрываться здесь. До выяснения обстановки. Березник густой, от дороги далеко. Дадим тебе денег – будешь покупать нам продукты в деревне. И, пожалуйста, чтобы о нас поменьше людей знало.

– Лавку в деревне разграбили, – сказал пастух. – Ну, да ладно, обойдемся. Молока хватит, хлеба постараюсь добыть…

Пока Матвейка пас, в Лески опять наехали оккупанты. Проходя со стадом по улице, он встретил немца-фельдфебеля, который подъезжал к нему в поле на мотоцикле. Фельдфебель тоже узнал его:

– Гут, гут, паштушок! Млеко – хорошо!

Должно быть, от природы это был добродушный человек, улыбчивый и веселый. Но на добродушие его легла какая-то жесточинка, отчего и улыбка, и прищур глаз казались деревянными, будто вырубленными из лежалого дуба. Он поманил пальцем конюха Парфена и начал ему что-то втолковывать.

Парфен во время первой мировой войны был в Австрии и немного понимал немецкий язык. Давыдка Клюев сказал об этом фельдфебелю, и гитлеровцы начали таскать Парфена за собой. Он уже носил синяк на лысине – не сумел правильно объяснить, где брод через речку. Судя по тому, как раздраженно с ним разговаривал фельдфебель, синяк был не последний.

Через несколько минут конюх догнал стадо и пошел рядом с Матвейкой.

– Кто тебя надоумил коров в поле выгнать?

– Никто. Ревели с голоду – я и выпустил.

– Фельдфебель велел все молоко им на кухню сдавать.

«Получат они у меня!..» – ухмыльнулся про себя Матвейка, а вслух буркнул:

– Я, что ли, буду доить?

– А мне на кой пень эта коллективизация?! – сердито сказал конюх. – Доярок искать и прочее? Раздать скот по дворам – и пусть каждый, как хочет.

Матвейкин план снабжения беженцев молоком грозил рухнуть.

– Что, немцы приказали раздать? Колхозное же…

– А им начхать: колхозное – единоличное. Им молоко подавай.

– Дядька Парфен, – нашелся Матвейка, – а вдруг наши скоро вернутся? Пушки днем часто бухали. Спросят: кто распорядился?..

Конюх сердито сплюнул.

– Спрашивать все умеют. Вымя вон у коров пустые – чего надоишь? Тоже спросят… Я когда говорил преду нашему: пора в отступ трогаться? Так нет, приказа ждал. Сам-то сбег, а тут колотись, как баран об ясли.

– Жара стоит, – сказал Матвейка, – не ест скотина, оттого и надои будут малые.

– Будут малые? В самый травостой? – Парфен пристально взглянул на пастуха и погладил синяк у себя на лысине. – Ох, чую, раскрасят нам с тобой вывески, как яички на пасху…

Забота о беженцах до того захватила Матвейку, что он как-то меньше стал думать о матери и сестре. Прокормить столько людей – не шутка. Благо, что молока было вдосталь. Ручей находился далеко, поэтому молоком даже умывались. И смуглолицая от природы Ася, поглядывая в крохотное зеркальце, шутливо говорила:

– Я скоро совсем стану беляночкой.

Смуглота ее приобретала оттенок снятого молока, на щеках просвечивала нездоровая голубинка. Дедушка совал Матвейке деньги, чтобы тот покупал им яйца.

Матвейка приносил яйца, пока проходившая через Лески гитлеровская часть не уничтожила в один день всех кур, уток и гусей. А в Матвейкиной избе фашисты сломали дверь, сожрали всю солонину. Только муку в ларе не тронули – осталось пуда три. Ночами Матвейка пек для беженцев лепешки. Он пробовал приносить кое-что для Аси, но она все делила между своими.

После долгого колебания Матвейка решил отдать беженцам бычка-двухлетка. Если наши скоро вернутся, рассуждал он, наверно, ругать не будут: ведь председатель с милиционером хотели уничтожить все стадо.

Асин дедушка охотно поддержал его. Посоветовались с другими стариками. У кого-то возникла мысль собрать деньги и уплатить за колхозного бычка.

Оценили животное, составили акт, вручили пастуху 800 рублей под расписку для передачи правлению колхоза. И тут встал вопрос: кто будет резать?

Матвейка с детства панически боялся крови. Старики-евреи смущенно пожимали плечами: никто из них за свою жизнь не зарезал и курицы. Одна женщина согласилась было – раньше ей доводилось рубить гусей. Но, когда ее подвели к привязанному бычку, побледнела и выронила ножик.

Приходилось волей-неволей звать кого-то. Но кого? Из мужиков, оставшихся в деревне, самым близким пастуху был Парфен Шишкин. Матвейкин отец всегда хвалил его как хорошего конюха. А можно ли нынче Шишкину доверять, если он постоянно с фашистами якшается, угодничает перед ними?

Когда стадо возвращалось домой, у околицы Матвейку встретил Мишутка, Парфенов племянник. Учился он на класс ниже. Это был шустрый проказливый мальчишка, глаза – щелочки, нос сапожком, веснушки до ушей.

– Моть, а Моть! – окликнул он Матвейку. – Где сегодня пас?

– По березникам. На поле – жарко.

Мишутка зашагал рядом.

– Дядя велел тебе передать, – сказал он тихо, – чтоб не говорил про березники. Если спросят, скажи – на лядах.

– Кто спросит? – насторожился Матвейка.

– Немец тот, фельдфебель. Никишка ему наябедничал, будто кто-то выдаивает коров.

Сердце Матвейкино заколотилось. Неужели кто видел беженцев? А ну, как дойдет до немцев, что будет?..

На скотном дворе распоряжался Никишка Клюй. Немцы назначили его не то старостой, не то надсмотрщиком – никто толком не знал. Никишка орал на старух-доярок, гремел бидонами, пинал скот. Матвейка, не заходя в ворота, хотел бежать домой.

Сзади, на дорожке, появился фельдфебель с конюхом.

– О, паштушок! Ком, ком, – вернул Матвейку немец.

В присутствии фельдфебеля Никишка из кожи лез, выказывая свое усердие. Старухи тоже трудились старательней обычного. Однако надаивали от коровы всего по литру-полтора.

Фельдфебель взял пастуха за подбородок, жестко посмотрел в глаза и начал быстро говорить по-немецки.

– Он спрашивает, – перевел Парфен, – почему надои малы.

– Жара, не ходит скот. Овода страсть сколько развелось в поле.

– Вода? – в голосе фельдфебеля послышалась насмешка. – Речка ест – вода нет?..

– Не – вода, а о́-во-да! – поправил Матвейка.

Немец оглянулся на Парфена, но тот не знал, как перевести это слово, и только беспомощно разводил руками.

– Я сейчас объясню, – сказал Матвейка. – Вот смотрите. Он сложил ладони «бочонком» и издал звук, очень похожий на полет овода. Ближние коровы сразу насторожили уши, а нетель, бродившая по двору, задрав хвост, побежала в хлев.

– Ах, зо! Дас ист бремзе! – смягчился немец, но тут же, согнав улыбку с губ, заговорил строго.

– Он спрашивает: где ты пас? – перевел Парфен.

– В поле, на лядах!

– Ты любишь коров, значит должен в жару пасти по березникам.

– Разве один углядишь за стадом в березниках? – возразил Матвейка. – Разбегутся коровы – с меня же спрос.

Немец понял его без перевода, мотнул головой.

– Почему ты ест один?

Пастух пожал плечами:

– Никто больше не хочет пасти.

– Я же говорю, – сказал Парфен по-русски, однако явно для немца, – скот раздать надо…

– Раз-дать?! – шагнул к нему фельдфебель. – Я тебе буду еще дать! Ферштейст ду менч? Всем работали, как работаль!..

Парфен, пятясь, униженно закланялся:

– Яволь! Яволь!..

На следующее утро он в помощь Матвейке привел Мишутку, своего племянника.

Синяк на лысине конюха поблек. Но за ночь вокруг левого глаза поднялась багровая опухоль, словно ужалил кто. Лицо смешно перекосилось и выглядело глуповатым, как у клоуна. До войны Парфен слыл в деревне первым шутником. Вместе с молодыми ребятами он придумывал на праздниках всякие забавы и озорства. Любил над людьми позубоскалить, и над ним не раз вся деревня потешалась.

– Дядька Парфен, – не смог сдержать ухмылку пастух при виде физиономии конюха, – никак тебя шершень под глаз тяпнул!

– Шершень, разрази его!.. – проворчал мужчина. – Говорил же тебе: раздадим скот по дворам. Не послухал. А Шишкина – за шкирку…

– А ты подальше держись от них.

– Влип Филипп – тяни до могилы… Не скаль зубы, Мотька, лучше гляди в оба. Приказ на доске у конторы видал? За помощь и укрывательство – смертная казнь. Смертная! – раздельно с угрозой повторил он.

Сомнений быть не могло: он что-то знал о беженцах. Сам заметил или кто другой сказал? Неужели откажется помочь?

– Что ж людей на гибель кинуть?.. – тихо сказал Матвейка.

– Пускай лучше в деревню идут.

– Нельзя им.

– А-а, евреи! – догадался Парфен. – Да, немцы их наравне с коммунистами ловят.

– Там не только евреи, – прошептал пастух. – Белорусы тоже, поляки… По ним стреляли на дороге. Пятерых убили.

– Всех не ужалеешь, не спасешь.

– Наши же они, дядька Парфен! Голодные, больные…

Мужчина хмуро, почти враждебно покосился на пастуха здоровым глазом.

– Знамо – не чужие. Да голова-то у нас одна, сымут – не приставишь. Пускай уходят подальше куда ни то…

Матвейка собрался рассказать о проданном им бычке и спрятанных деньгах, но Парфен круто повернул прочь.

Мишутка не слыхал их разговора.

– С чего дядька такой сердитый? – спросил Матвейка, догоняя его.

– А немец, фельдфебель тот, ударил его вчера. Чтоб, говорит, лучше смотрел. Опять Никишка чего-то наплел.

За околицей стадо догнал наряженный Никишкой в подпаски Климушка Зирин. Это был высокий сутулый подросток, тихий и замкнутый. Работал ли он или сидел неподвижно, – выражение лица его всегда оставалось странно напряженным, словно у глухого, который пытается что-то услышать. Лет семь назад Климка жил по соседству с Матвейкой, и дружба у них была – не разлей водой. Потом случилась беда.

Как-то вечером играли в войну на задворках у Зириных. Одним отрядом командовал Демидка, сын председателя сельсовета, вторым – Никишка Клюев. Демидка с Никишкой всегда враждовали, а тогда чуть не подрались. Матвейке с Климкой тоже хотелось играть в войну, но без оружия не принимали.

Никишка шепнул Климке, так чтоб никто не слышал:

– Батя твой гуляет, берданка в чулане…

Климка мигом приволок отцово ружье. Он умел обращаться с ним – вынул патрон из ствола и сунул в карман. Матвейка видел, как он клал патрон в карман.

А среди игры вдруг раздался страшный гром – ружье выстрелило. Климка по приказу Никишки целился в командира противников.

Дым рассеялся, Демидка лежал на земле, и кровь тонкими ручейками текла по его груди. Все закричали, кинулись прочь, а Климушка, с белым, как снег, лицом, дрожащими руками шарил и шарил в кармашке, ища патрон. Но в кармане ничего не было – в нем была дыра.

Никто не видел, когда Климушка убежал из деревни. Мать его за год перед тем умерла, пьяный отец шатался по улице, грозя убить сына.

Про Климушку долго не было слышно. Говорили, что он бросился в старую прорву. На самом же деле, он убежал в Горелый бор. Там обессилевшего мальчишку нашла древняя бабка Позднячиха и приютила у себя.

Избушка Позднячихи стояла у самого бора. После организации колхоза в Лесках мужики, жившие на «участках», перенесли свои избы в деревню: поближе к школе, к клубу. Только бабка Позднячиха отказалась вступить в колхоз. Мужа ее, лесника, в 1906 году зарубили казаки – он скрывал у себя бежавших из тюрьмы революционеров. С тех пор и жила Позднячиха одна. Одна единоличница на весь район! Но бабка ни уговорам, ни запугиванию не поддавалась. Тогда, надеясь, что она скоро умрет, ее вычеркнули из какого-то списка. Исчезло последнее единоличное хозяйство в районе, и бабку оставили в покое.

Председатель колхоза, объезжая поля, изредка заглядывал к ней. Справлялся о здоровье, вздыхал:

– Беда мне с тобой, Степанида. А ну как нагрянет инспектор – что будет?

– А то и будет, что было.

– Да ты же незаконно живешь! И хата твоя стоит незаконно, и коз ты держишь незаконно, и пчелы твои на колхозную гречиху летают.

– Мордеешь ты, Фомка, – усмехалась морщинистыми губами Позднячиха. – Брюхо наедаешь – совесть теряешь.

– Эх, старая. Запряталась в лесу, вроде раскольницы, жизни не видишь.

– Все вижу, Фомушка, все…

Приносила она из погребца жбан медовухи, выпивал председатель две кружки, крякал:

– Ух, добра штука!.. Ладно, бывай здорова, раскольница. Да, клин травяной около дуба-тройчатки я надысь косилкой смахнул. Забери сено, не в твои годы с литовкой кожилиться.

У нее и жил Климушка эти годы. Никакой родней Позднячиха ему не доводилась, но так привязались они друг к другу, что, когда отец хотел силой забрать сына домой, мальчишка начал визжать, кусаться как бешеный, а бабка едва не заколола пьянчужку вилами.

Рос Климушка тихим, незлобивым молчуном. Сторонился сверстников, любил певчих птиц, умел удивительно точно им подражать и знал Горелый бор, как свою избушку.

Была у него одна странность: он не мог смотреть на оружие. Стоило какому-нибудь озорнику показать ему пугач или самопал, как он мгновенно белел и кидался прочь. Его имя у ребят стало нарицательным – Климушкой обзывали трусов. Взрослые считали Климушку «тронутым». Учился он плохо, но на занятия приходил даже в самые лютые морозы, хотя до школы было больше пяти километров.

Последние недели он жил в деревне. Отца вместе со всеми мобилизовали в армию, мачеха заболела. Бабка Позднячиха прислала его похозяйничать в родном доме, присмотреть за малолетками – братом и сестрой. Никишка назначил безотказного Климушку в подпаски.

Стадо вышло на выпаса, растеклось по крайним березникам. Мишутка достал откуда-то патрон и, зажав его наподобие пистолета в руке, налетел на Климушку из-за куста:

– Хенда хох!

Однако Климушка на этот раз повел себя не как бывало раньше. Он ловко схватил Мишутку за руку и яростно рванул патрон.

– Дурак! – вскрикнул от боли Мишутка. – Псих тронутый!.. Чуть палец не вывихнул!

Климушка, ни слова не отвечая, закинул патрон в кусты.

Мишутка упрямо полез в чащину.

– Все равно найду! – грозился он. – Сделаю самопал, пропилю дырку в патроне, вставлю спичку да как пальну у тебя над ухом!..

– Самому глаза выжгет, – вмешался Матвейка. – Чего к нему вяжешься?..

– Не выжгет, я отвернусь… А-а, и ты трусишь!

После смерти Демидки Матвейка тоже ни разу не прикоснулся к отцовой двухстволке. Однако ребята его уважали, хотя и называли Кубиком. Он работал наравне со взрослыми, и сверстники считали его взрослее себя. Лишь Мишутка не признавал его авторитета.

– Послушай лучше, – строго сказал Матвейка озорнику.

Где-то далеко-далеко рокотали пушки – рокотали беспрерывно, тяжело и угрозно.

– Слышишь: бой! – продолжал Матвейка. – Нынче уже вон куда перекинулось! А ты свару со своими заводишь. Ума… Пеструху беги заверни!

Мишутка вылез из кустов, отправился за отбившейся коровой.

Обходя рябиновые заросли, Матвейка заметил, как мелькнула за чащинкой белая кофточка и знакомая черная «папаха» волос. Обычно Ася встречала стадо на опушке большого околка, где скрывалась их стоянка. Сегодня она отошла от своих шалашей километра на три. Матвейка догадался, что она ищет его, но не окликнул, а продолжал следить через кусты. Ему очень хотелось смотреть на нее, и в то же время это было мучительно трудно, будто из темноты в глаза направляли луч фонарика. Вспомнилось, как он вел Асю за руку ночью в сенях, и снова, почти как тогда наяву, ощутил в своей ладони ее пальцы, тонкие и хрупкие. Рука отчего-то покрылась испариной…

Климушка еще раньше увидел девочку. Изумленный, он замер возле ствола осины, словно к нему приближалось чудо. Ася наткнулась на него.

– Ой!.. – отпрянула она, будто коснулась лицом ветки шиповника. Ася ожидала встретить Матвейку – и вдруг пастухом оказался чужой. – А Матвейка?.. Что с ним?! – испугалась она.

Климушка приоткрыл рот, но не вымолвил ни звука. Девочке стало не по себе и от его молчания, и от странного взгляда голубых, очень пристальных глаз.

– Что ты смотришь так?

– Красивая!.. – Климушка сказал это почти шепотам, как говорят маленькие дети, пораженные необыкновенной игрушкой.

Ася испугалась еще больше.

– А штаны зря надела, – сказал немного погодя Климушка. – На мальчишку похожа. Нехорошо.

– Здравствуй! – подбежал к ним Матвейка. – Зачем пришла сюда? Дорога же близко.

– Изя заболел. Горит весь. Врача надо, а то умрет.

Примчался Мишутка. Почесывая нога об ногу, тоже принялся беззастенчиво разглядывать невесть откуда взявшуюся девчонку в брюках.

Матвейка рассказал подпаскам про беженцев.

Врача в Лесках не было, медпункт находился на усадьбе МТС. Но работает ли он, есть ли там кто – мальчики не знали. Ася готова была расплакаться.

– Что делать?

Климушка, нерешительно подойдя к Асе, пробормотал:

– Я скоро… – и, ни слова не прибавив, скрылся за кустами.

Матвейка сам намеревался отправиться в МТС: он и бегал быстрее, и мог объяснить, если понадобится, что за люди скрываются в березнике. А сумеет ли Климушка убедить врача идти в лес?

– Странный какой! – сказала Ася. – Он же не знает, где наша стоянка?

– Это он сыщет, – сказал Мишутка. – Ему тут каждый куст знаем. Только доктор его не послушается.

Каково же было их удивление, когда после обеда, подогнав скот к шалашам, они узнали, что Климушка приезжал сюда на лошади и увез больного мальчишку в больницу.

– Вот видишь, а ты говорил: зря его ждем! – упрекала Ася Мишутку, который перед тем яростно спорил с Матвейкой, утверждая, что Климушка сбежал домой. – Никакой он не тронутый. Зачем ты на него так?..