Текст книги "Железная команда"

Автор книги: Николай Осинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Ночь тревог и ожиданий

Можно целый день увлеченно работать или играть, с хорошими друзьями.

Чудесно пролететь на мотоцикле по степи быстрей вихря, быстрей сокола в небе.

Можно быть бесстрашным водителем любой машины или директором совхоза.

А вечером человека тянет домой, как птицу к родному гнезду.

Домой – если у человека есть дом.

Никита понял, что у них с отцом были всего лишь комнаты, где они спали. Теперь он знал: без мамы нет дома.

Недаром эти два слова чем-то похожи – мама и дом, не правда ли?..

Телеграмма! Едва пробежав ее глазами, Никита с криком понесся в контору к отцу:

– Едет! Едет!

Рабочий день в конторе кончился, уборщица сказала, что служащие ушли на «помочь» – строить кому-то из работников конторы дом.

Никита обежал поселок, звонил по телефону на отделения – нигде отца не было. К счастью, встретился Иван Борисович и сообщил, что директора вызвали в райком на совещание.

– Чего это у тебя глаза ненормальные? – заметил он.

Никита показал телеграмму.

– О-о, блеск, поздравляю, туда-сюда! – тряхнул его прораб за плечи. – А встречать мамашу тебе придется самому. Поезд приходит в два часа ночи. Отец освободится не раньше двенадцати – на станцию не успеет. Шурка вернется из рейса – наряжу ее на вокзал. Поедешь с ней.

– Нет, я сейчас на мотоцикле в райком! Надо папке сказать обязательно! А оттуда мы с ним вместе на станцию двинем.

– Что ж, валяй, – согласился прораб, понимая, что сейчас никакие уговоры не удержат Никиту на месте.

Лева, насидевшийся взаперти, с радостью согласился сопровождать приятеля.

Выехали они ровно в восемь часов. Ветра не было. Густая, жирная пыль сплошной завесой стояла над трактом. Она не успевала оседать, поминутно взбиваемая проносившимися грузовиками с зерном. Трудно было дышать, запорашивало глаза, дорога впереди едва различалась на полсотни метров. Чтобы невзначай не столкнуться со встречной машиной, приходилось все время ехать неукатанной обочиной, где мотоцикл скакал по засохшим комьям грязи, точно по камням.

– Ой, не могу! Ты меня всмятку разбил! – взмолился Швабля, которому на жестком багажнике доставалось особенно крепко. – Давай свернем. Поехали вдоль кукурузника на отгоны, а там лугами к новому мосту на Суетинке.

– Через лес, на кордон?

– Ну да. Оттуда в райцентр прямая дорога – лесовозы ходят.

Свернули с тракта и сразу вздохнули свободно. Знакомая загорелая степь покорно стлалась под колеса машины.

Миновали огромный массив кукурузы, скошенный на силос. За ним потянулась прокаленная солнцем пшеница. С краев поле было обжато. Соломенные кучи казались Никите большими ватрушками, которые когда-то давным-давно пекла мама.

Все сейчас напоминало ему о ней. В бесформенном облаке он видел маму в обнимку с маленькой Верунькой. Степной ковыль на полянке походил в его представлении на мамины волосы. Даже запах полыни, густо бьющий в нос, чем-то был связан с ней…

– А что, если она не насовсем сюда? – неожиданно подумал вслух Никита. – Может, она за мной только?

Словно испуганный этой неожиданной мыслью, мотоцикл обессиленно чихнул и смолк.

Пока Швабля выяснял, отчего заглох мотор, Никита кусал чуть не до крови губы и озирался по сторонам, будто чувствуя приближение опасности.

– Не поеду! – ему казалось, что он решил это мысленно, про себя, однако Лева отозвался:

– Вот еще! Ну хочешь, я поведу?

Долго возились с мотоциклом. Лишь после захода солнца они смогли двинуться дальше.

Никита молча, не то со злостью, не то с какой-то внутренней решимостью, отчаянно гнал машину. Бедный Швабля гекал, охал и чертыхался на багажнике.

Суетинку переехали уже в темноте.

Немного поплутали, но вскоре нашли знакомую тропку и помчались Калинкиным лесом. Настроение сразу улучшилось.

В низине сверкнула вода – озерко, где они видели косуль. Вот береза, под которой сидели. А вот и солонцовая поляна.

– Помнишь, тут Калинка зайца спугнула? – сказал Швабля.

Еще бы не помнить!

– Тсс! Гляди, не тот ли косой! – встрепенулся Никита.

На свет фары из темноты выкатился белый клубочек и поскакал впереди. Как будто играя с ними на ходу в прятки, он то западал на чистом месте за клочок травы, то не выдерживал и катился дальше. Метров триста гнались за ним.

Потом зверек словно бы сказал «чур меня» – сел на дорожке, поджидая их.

Мотоцикл быстро приближался, а ослепленный зайчишка лишь поводил ушами.

– Вот так и стреляют зверей браконьеры! – шепнул Лева. – Сейчас его можно палкой убить.

Их ли говор или еще какой звук вспугнул зверька. Заяц сделал громадный прыжок влево и скрылся.

Никита кинул взгляд в противоположную сторону: невдалеке между деревьями промелькнул человек с ружьем.

– Смотри! Браконьер! Легок на помине…

– Как же он лучит без машины? – возразил Швабля, когда они проскочили мимо. – Может, просто человек откуда-нибудь возвращается с ружьем. Мало ли!..

– А вон машина! – указал Никита вперед.

Не более чем в километре от них сверкнули фары и скрылись. Белое пятно света поползло по опушке леса. Мигнул красный глазок стоп-сигнала.

Пока догоняли грузовик, он несколько раз поворачивался из стороны в сторону, обшаривая голубоватыми лучами прилегающий к лесу скошенный луг.

– Я же говорю – браконьеры! – взволнованно шептал Никита. – Помнишь, Калинка рассказывала?

– Давай номер машины подсмотрим! – предложил Швабля.

В этот миг белый сноп света грузовика выхватил из темноты купу густых кустов, похожих на зарод сена. Впереди кустов, точно изваяние из гипса, стояли рядом три косули: две покрупнее и одна маленькая.

Никита не мог ошибиться: это были те самые красавицы, которых они видели с Калинкой у лесного озерка. Вдруг из кабины грузовика в направлении зверей сверкнула огненная палка. В тот же миг, прежде чем звук выстрела достиг до ребят, взрослые косули нырнули в кусты. Малышка тоже рванулась за ними, но какой-то долей секунды позже.

Бухнул выстрел, и маленькая лесная красавица, путаясь в собственных ногах, покатилась на землю.

– Гады, что они сделали! – вскрикнул Никита ослабевшим от неожиданного потрясения голосом.

Руки его едва удержали руль. Выровняв мотоцикл, он с внезапной решимостью покатил прямо на двух убийц, выскочивших из грузовика за своей добычей.

Луч света, направленный со стороны, так испугал преступников, что они остолбенели на несколько секунд, подобно ослепленным зверям. Потом кинулись в кабину.

Взревел мотор, грузовик тронулся было наутек.

– Стой! – заорал Никита до того диким голосом, что в горле засаднило.

В один миг он обогнал тяжелую неповоротливую автомашину и круто развернул мотоцикл перед ней.

Зачем он так сделал – трудно объяснить. Два-три месяца назад в подобных обстоятельствах он вел бы себя куда благоразумнее. Прежний Никита любил в уютной комнате помечтать о полете в космос, об опасности и геройстве, а встреть вот так ночью преступников – обежал бы их за километр, даже если б они убили не косулю, а человека.

Можно было, конечно, подсмотреть номер машины сзади или сбоку на кузове, как советовал Швабля, а потом заявить в милицию. Но Никита презирал сейчас опасность и благоразумие, ему надо было во что бы то ни стало задержать преступников. Он не думал о том, в силах ли сделать это, однако знал, что поступает правильно.

– Стой! – хрипло крикнул он еще раз, направляя луч своей фары в глаза шоферу. – Вылазь!

Видимо, решительность в действиях и тоне, с каким он обращался, заставили преступников подчиниться. Они выбрались из кабины. Наконец один из браконьеров разглядел, что перед ними всего-навсего подростки.

– А-а, вот это кто! – он шагнул к ребятам. – Опять вы на моей дороге, малявки!

Это был Яшка Мухортов! Никита узнал и второго преступника – бригадира дойного гурта, который прогнал их когда-то с отгонного стана.

– Разукрасю, как бог попугая! – прохрипел Яшка и схватил Никиту за ворот рубашки.

Когда Лева успел соскользнуть с багажника на землю, Никита не заметил. Он услышал донесшийся из темноты голос товарища:

– Андрей Матвеевич! Быстрей! Сюда! Никиту бьют! – пронзительно закричал Лева. – Скорей! Скорей!

Мухортов и бригадир сразу притихли. Они что-то бормотали в свое оправдание, кажется, извинялись, что не узнали в темноте.

«Они же сообщники! – подумал вдруг Никита, задыхаясь. – Наверное, и магазин вместе… Ну, погодите! Все равно не поздно…»

Впрочем, неизвестно, долго ли удалось бы Швабле дурачить преступников и чем бы все кончилось, если б из темноты не появился еще один человек.

На бегу он яростно вскинул двустволку на браконьеров.

– Руки!..

Яшка и бригадир покорно подняли руки вверх.

Когда мужчина повернулся лицом к свету, Никита увидел, что это был лесник, отец Калинки. Длинные брови его встопорщились, как иголки ежа.

– Наконец-то я вас достал!..

Никита с Левой совсем недолго задержались в милиции и все-таки опоздали к приходу поезда. Уже подавали звонки отправления, когда они подлетели к станционной ограде. Бросив машину Леве, Никита вбежал на перрон.

Возле вагонов было много народу, однако он сразу увидел маму. Она стояла под фонарем около чемоданов и авосек, держала за руку вертлявую Веруньку, порывавшуюся куда-то бежать.

Когда Никита появился перед ней, мама охнула и отпустила Верунькину руку.

– Никита! – тихонько произнесла она, точно боялась обознаться.

Признать мотоциклиста было действительно трудно даже родной матери. Пыль покрывала его таким слоем, будто он вылез из угольной шахты. Не видно было ни веснушек, ни огнистых волос, только глаза блестели.

– Ника, а это ты? – робко спросила Верунька. – А почему ты такой большой и грязный?

– Что с тобой? – Все больше отчего-то пугаясь, мать трогала его голову.

– Да ничего! Здравствуйте! Ну, что вы!.. Мама, сейчас тебе объясню… Папу я не застал в райкоме… Но здесь должен быть «Везделет»… в общем, совхозная машина за тобой… Я сейчас…

– Постой, отец нас встретил! Ему в райком без тебя сообщили.

– А где он?

– За багажом убежал… Ой, шальные вы мои! – сказала мама, прижав Никитину голову. – Какой же ты вырос!

– А почему у тебя рубашка разорватая? – опять прислала с расспросами Верунька. – Дрался, наверно? А у вас тут волки есть?

Никита отмахнулся от нее, заметив несмело подходившую к ним Шуру.

– Мама, это Шура… Ну, Александра Ивановна, про которую я тебе писал.

Мать строго и как-то очень пристально посмотрела в глаза девушки.

– Это которая вам с отцом белье стирала и ужин готовила?

– Ой, сколько я там делала! – улыбнулась девушка, выдержав пристальный мамин взгляд. – Никита же все сам умеет.

Мама вдруг тоже улыбнулась ей светло и радостно. Потом порывисто обняла ее и поцеловала.

– Спасибо вам! – сказала она как-то так, что Шура смутилась и покраснела. – Теперь я сама за ними буду смотреть…

«Смотреть» она начала, что называется, с ходу: не разрешила Никите ехать на мотоцикле.

Никита не стал с ней спорить, лишь снисходительно улыбнулся.

– Что, продолжаешь считать меня маленьким? – он потерся подбородком сверху о ее плечо. – У нас же все ребята машину водят.

– Опоздала! Упустила из-под своего крылышка! – сказал ей отец, подмигивая Никите. – Знаешь, теперь парня и за уши не оттащить от машины. Водитель что надо! Может прокатить с ветерком.

Мама ужаснулась. Потом жалобным голосом попросила:

– Пожалуйста, пусть только не сейчас демонстрирует свое мастерство. Я еще не привыкла спокойно смотреть, как мой сын ломает себе руки и ноги.

Она и Леве хотела запретить ехать на мотоцикле, но мотор у него вдруг так затрещал, что нельзя было ничего расслышать.

Швабля вскочил в седло, сделал «ручкой» и умчался вперед.

– Мы, конечно, подберем по дороге этого отважного всадника без головы? – сказала мама.

Садясь в грузовик, она заметила, что на борту написано «Везделет», и начала окидывать его подозрительным взглядом.

– Это тот самый, у которого не хватает коленного винта?

– Да, да, тот самый, – рассмеялся отец.

– И его ремонтировал Никита?

– Собственными руками.

Мама недоверчиво посмотрела на Никитины руки в ссадинах и покачала головой:

– Тогда вряд ли доедем.

…Машина несется по степи навстречу синеющему утру. Ровно гудит мотор, нагнетая дремоту. И как широко ни открывай глаза, веки поминутно падают, словно железные заслонки. А поднять их надо, обязательно надо. Что там белеет впереди – ковыль? Или туман в низине?

…Мчится «Звездолет».

…Синее – это космос. Белое – это… это Млечный Путь! Но почему он внизу? Ах да, в космосе же нет верха и низа. Как все кружится! Хорошо, что космонавт крепко прихвачен к сиденью.

«Звездолет» сильно тряхнуло. «Авария!» Никита вздрагивает, порываясь вскочить.

Нет, все в порядке: мамина рука – на груди, ее плечо – рядом. Тихо, чисто голубеет восток.

…Синее – это космос. Теплое – это мама. А звезды исчезли. Только одна осталась впереди.

Голубая! К ней и летит «Звездолет».

…Ближе, ближе. Надо выбирать место для посадки… Как трудно поднимать железные заслонки!

…Ух, какой лес кругом! Вот поляна, где можно приземлиться… Но кто там? Что за существо его поджидает? Знакомые глаза – большущие, ясные, они будто шлют ему зеленые сигналы с таинственной планеты. Странно: и поляна знакома! И речка знакома?!

– Суетинка, – слышен голос отца. – Смотри, отсюда начинается наша земля…

Да это же наша земля!

Маска жреца (Из записок школьницы)

…Он был прекрасен. Нет, он был очарователен! Он просто околдовал меня. Такого выразительного лица, таких четкоочерченных губ нет даже у артиста Стриженова. От взгляда его больших карих глаз у меня заходилось сердце: в них светился высокий одухотворенный ум.

Какой удивительный человек!

Вначале я не могла понять, что со мной. Потом догадалась. Это было то, о чем я столько читала и чего долго, долго ждала: я влюблена! Да. И отныне вся моя жизнь будет принадлежать ему – ведь если любишь, то для чего же иного стоит жить?

Я могла часами смотреть на него и влюблялась больше и больше. Когда было плохое настроение, (а это случалось!), он одним своим взглядам заставлял забыть горести. Я становилась доброй и могла в это время заниматься даже рукодельем – к удовольствию мамы и учительницы домоводства.

Немножко огорчало, что жил мой единственный три тысячи двести лет назад. Он был египетским фараоном восемнадцатой династии, и звали его Тутанхамон.

Когда я поняла, что мое сердце принадлежит только ему, я прочла о нем все, что нашла в библиотеке. Но написано было мало. И почему о Тутанхамоне пишут только историки? Я решила рассказать о нем стихами.

 
Жил на свете фараон,
Молодой Тутанхамон!
Жил еще до нашей эры,
И прекрасен был без меры!
Не имел совсем друзей,
Не дожил до наших дней.
От его изображенья
У меня в груди волненье.
 

Этим стихотворением открывается мой дневник, – не школьный, разумеется, а настоящий, где я записываю теперь самые умные мысли и чувства. Чувств очень много, любовь наводит на глубокие переживания.

Собственные стихи навязли в зубах, так что голова разболелась. Совсем же не то хотелось в них выразить, да вот рифма замучила. Надо бы сначала на черновике попробовать, а я, как всегда, сразу – начисто. Пусть. Я читала где-то, это указывает на решительность характера.

Тутанхамона я любила полугодие в седьмом, все лето и четверть в восьмом. Разбил мою первую любовь Борька Степанов.

У нас со Степановым взаимная ненависть. Что там кошка с собакой! У нас жили раньше кошка с собакой, так они вместе ели, играли и спали. Когда Махнашка заболела, Уран себе места не находил. Даже выл с горя… Но меня занесло. Меня всегда почему-то заносит. Надо писать про Борьку, а пишу про собак. Должно быть, по ассоциации: я зову Борьку «Желтоухой собакой» (это любимое ругательство Батыя). И вот после чего. Борька – член редколлегии нашей «Осы», нарисовал карикатуру: будто я уезжаю в колеснице с мумией фараона, а ко мне сзади тянется учебник физики. «Вернись! Я вновь и вновь молю: вернись!»

Несчастный Тутанхамон был нарисован очень похоже, но как-то так, что все потешались над ним. Видно, злое чувство водило рукой Желтоухой собаки!

О, если бы вы знали, как я ненавижу этого Борьку! Тело у него большое, как у кита, а мозга всего одна столовая ложка и тот занят математикой. Наверное, к этому предмету у меня потому и отвращение, что им увлекается Борька.

Смотреть на Степанова не могу! Противнее мальчишки за всю свою жизнь не встречала! Нос у него такой прямой, аж тошно, брови длинные, как у кинозвезды, волосы светлые, а глаза – ни с того, ни с сего – карие. Урод, чучело! Он мне жизнь отравляет (правда, я ему – тоже). Хотела тренировки в бассейне бросить, потому что Борька туда ходил. Но потом решила, что он возомнит: спасовала, мол.

Дудки, голубчик, назло тебе останусь!

Борька ко мне на парту сел! Нет, вы только подумайте! Сел! Ко мне!..

Сейчас февраль, скоро весной запахнет, а тут этот Борька. Не понимает, что ли, что я его не переношу? А весной чувства обостряются: я это твердо знаю, собственными глазами читала. Кроме того, я снова… Теперь уж точно: навсегда!

…У него мужественное лицо, иссиня-черная курчавая борода и берет, сдвинутый на правое ухо. У него горящие глаза, и на поясе два огромных револьвера. Я увидела его в кино и влюбилась, когда он прорычал в бушующую толпу:

– Патриа о муэрте! Венсеремос!

Я опять зачастила в библиотеку и перечитала все, что касалось Кубы. Но переведено было мало. Любовь требует жертв, сказал один мудрец. Я села за испанский язык, чтобы читать кубинские газеты. А сейчас, спустя пять месяцев, я читаю не только газеты…

Теперь не знаю даже, кого больше люблю: Фиделя или кубинскую героиню Анхелу Алонсо. Наверное, обоих сразу.

На классном часе прорабатывали двоешников, а Борька рассказывал мне про календари майя. Раньше я в этих календарях – солнечном и тсолкине – кое-что понимала, но Борька меня настолько запутал, что я совершенно перестала что-либо соображать. Тогда он взял карандаш и принялся объяснять сначала. Прежде всего он рассказал о способах записи чисел у индейцев. Когда кое-что из его объяснения я наконец усвоила, понятней стали и календари майя. Кто бы подумал, что Степанов, кроме тангенсов и котангенсов, увлекается еще и историей Латинской Америки?!

А все-таки смягчить меня невозможно – такой у меня характер.

Была физкультура. На занятия я не пошла, решила провести одну идею в жизнь. Отправляясь в спортзал, наши мальчишки оставляют школьную одежду на партах. И я взялась за дело.

Достав принесенные из дома нитки десятый номер и огромную иглу, я зашила на два раза оба рукава Борькиной гимнастерки. Потом поплевала на шнурки его ботинок и старательно связала «собачьим» узлом. Эх, жаль, морского узла не знаю!

Полюбовалась на свою работу. Ничего, добротно сделано. Потанцуешь ты у меня, голубчик! Вот бы посмотреть!

В перемену я на всякий случай исчезла. Пусть Боренька отойдет, поостынет…

Когда ребята вернулись в класс, я стояла на лестничной площадке. Доносился обычный галдеж. Потом кто-то слегка присвистнул. И вдруг как будто целый табун лошадей заржал. Я спустилась на этаж ниже, но и там было слышно. Вот так, Боренька, будешь знать, как со мной связываться!

На урок я шмыгнула после звонка, перед самым носом учителя. Степанов все же успел сказать почти человеческим голосом:

– Дура тупая!

Я склонила голову набок и ласково посмотрела на Степанова. Его почему-то слегка затрясло.

Раньше я была уверена, что он меня пальцем не тронет, но в этот миг у него в глазах прямо электросварка вспыхнула. Кто его знает, на что он может решиться…

Опасения мои оказались не напрасными. После уроков на углу за школой он меня встретил. У него было непроницаемо-каменное лицо. Мне стало немножко страшно.

– Послушай, – сказал он, – чего ты добиваешься?

– Чтобы ты убрался с моей парты.

– Ни за что не уйду!

– Только на это ты и способен.

– А ты на что способна? Пакостить по мелочам? Трусиха.

– Я?! Трусиха?!

– Нет, моя бабушка. Это она мертвецов боится.

Вспомнил!.. Давным-давно, в шестом классе, ходили мы на экскурсию. Ночевали в лесу. Кто-то сказал, когда легли спать, что рядом, на опушке, – кладбище. Мне стало страшно, и я полезла под бок к учительнице.

– Чего смешного? Мы тогда еще совсем «кишатами» были…

– А ты и сейчас такая же. Нисколечко не повзрослела.

– Да меня уже без задержки пускают на девятичасовой!..

– Утренний. Чуть стемнеет – ты носа из дома не показываешь, не то чтоб одной на улицу выйти.

– Было б зачем – ночью бы на пустырь, что за парком, сбегала.

Пустырь за парком – мрачное место. Мы там катаемся иногда на лыжах, девчонки рассказывают про него жуткие истории. И зачем я упомянула о нем!

Борька гнусно заигогокал.

– Ты? Ночью? На пустырь? Ха-ха-ха в квадрате!

Отступить перед ним? Лучше под нож убийцы!

– Куда тебе! – продолжал он издеваться. Скажешь: мама не пустила… Эх ты, Анхела Алонсо!

Я едва не взбесилась: он испытывает мое самообладание!

– А вот и схожу! А как ты узнаешь?

– Помнишь каменный столб на пустыре?

– От старой церкви остался. Знаю.

– Принеси завтра в школу мой фонарик. Я его оставлю у столба. Идет?

– Пожалуйста.

– Только – чур: не раньше полдесятого брать.

– Пожалуйста.

– До завтра! – Коричневые Борькины глаза почему-то радостно засияли, и он помчался прочь.

– А там кладбище было! – крикнул он с другой стороны улицы.

– Не пугай!

Меня слегка передернуло. В голову заранее полезла чертовщина из Гоголя и Эдгара По.

Хорошо Анхеле, у нее автомат…

Но о том, чтобы не пойти на пустырь, не могло быть и речи.

Желтоухая собака надеется, что я струшу, и готовится высмеять меня завтра в школе. Вот его месть! Правильно говорит мама: мужчины коварны!

Нет, легче смерть, чем позор!

День у меня расписан по минутам (иначе не хватает времени на языки). Я сделала письменные по химии и алгебре. Немецкий учила, гладя белье.

Но белье почему-то не гладилось.

– Мам, утюг испорчен!

– У меня только что нагревался… Куда ты собираешься? Уже восьмой час!

Вот именно, только восьмой. Позже ты, голубушка, не отпустишь.

– К девочкам. За словарем.

Маминых наставлений вслед я уже не слышала.

На улице было темно и ветрено. Сухой снег колол лицо. Я посидела на скамейке недалеко от дома. С полчаса или больше. Пора. В конце концов, минуты ничего не решают.

Потом я бежала, петляя по улочкам. Не то, чтобы я боялась, – вовсе нет. В городе чего бояться? Просто одной как-то неудобно ходить медленно в такое время. Прохожие попадались редко.

Вот и парк. Он был освещен (я думала, что по ночам парк бывает освещен только летом). Но, несмотря на освещение, шаги мои замедлились. Темные улицы не так действовали на нервы, как этот залитый светом и совершенно пустой парк.

Снег скрипел под капроновой подошвой моих ботинок. Я пробиралась по широкой расчищенной дорожке, держась теневой стороны.

«Прямо, как индеец-лакандон, выслеживающий врага!» – хвалила я себя, гордясь собственной смелостью.

Вот аллея кончилась. Я стала в тень, осмотрелась. Впереди был пустырь. Мне сразу сделалось очень холодно при виде снежных бугров. Что под ними? Мертвецы? Я, конечно, не верю, что они могут вставать, тем более – гоняться за живыми. Но огромные черные деревья скрипели, стонали. Казалось, им тоже холодно и страшно.

Меня морозило все сильнее. Если я простою еще минуту, закоченею насмерть.

И, затаив дыхание, я ступила на одну из многочисленных тропинок, пересекавших пустырь.

Жуткое место! Прямо как в повести Марлинского. Жди прыжка злодея или мертвеца…

И тут я услышала… Нет, почуяла… Что? Не могу точно сказать… Снег! Так хрустит снег под осторожными, крадущимися шагами.

Вдруг огромная страшная черная тень через сугробы рванулась ко мне. Земля качнулась. Звон – от ушей до пят, перед глазами – искры, а может, и черти в зеленую крапинку…

Тень отпрыгнула, вжалась в дерево. Я, будто парализованная, не могла шелохнуться.

Когда ко мне вернулась способность воспринимать материальный мир, я сообразила, что тень живет не сама по себе, она принадлежит какому-то человеку. Он стоял довольно далеко от меня, возле дерева и, как показалось, раскачивался. Впрочем, должно быть, покачивалась от ветра низко висящая за ним лампочка, оттого тень меняла размеры и шевелилась.

– Пьяный! – решила я.

Оставаться наедине с пьяным не лучше, чем с нечистою силой. Вытерплю. Анхеле Алонсо приходилось переживать не такое. Автомата у меня нет, но ноги имеются.

Я свернула на другую тропку и, крадучись, побежала к столбу. Это было последнее, что я сознательно делала в парке…

Тень черной пантерой прыгнула из-за берез под ноги. Самолюбие и все остальные чувства выпорхнули из меня вместе с душой. Из груди вырвался какой-то крик, наверное, не совсем воинственный. А ноги уже несли. Деревья мелькали по сторонам, словно штакетник ограды. А за спиной все равно чудилось чье-то настигающее дыхание, как у гуанако в зоопарке. Впрочем, и гуанако вспомнился много позже…

На выходе из большой аллеи, куда сходились все лыжни и тропинки, мы столкнулись нос к носу…

– Борька?!

Я несколько секунд молча глядела в его большие и немного ошалелые глаза. Потом повернулась и бросилась прочь. Я бежала мимо освещенных скамеек, заколоченных киосков, щитов.

Борька! Так это был он! Шпионил за мной!

Я продолжала слышать его топот – он бежал следом. Парк остался позади. Сбавила темп на какой-то темной улочке. Борька дышал мне в затылок. Я чувствовала это, хотя ни разу не обернулась. Честно говоря, мне уже понравилось, что Борька бежал за мной, а не в другую сторону. Я, не оглядываясь, еще умерила шаг.

Куда же я прусь?

Однако остановиться почему-то не могла.

Где мы находимся – я поняла у проездного туннеля. До моего дома отсюда было километра три, если не больше. Ничего рванула!

Мы вышли из туннеля. Сильный порыв ветра чуть не сбил меня с ног, Борька поддержал, а затем отдернул руки, точно я была раскаленным куском железа. До этой минуты я и была раскаленной, но тут мне стало отчего-то смешно и злость пропала.

– Здорово, прямо как в Андах! – крикнул он, уловив перемену в моем настроении.

– Где твои перчатки? – крикнула я.

– Здесь «труба»! Держись за мной!

– Какая труба? Где?

– Ну, ветер здесь, как в трубе! Держись!

Мы остановились под укрытием многоэтажного дома.

– Покажи руки, – сказала я.

Он замялся.

– Покажи руки! – повторила я тверже. – Пошевели пальцами!

Он помахал руками.

Я сняла двойные мамины варежки (как хорошо, что я их вместо своих перчаток схватила!) и стала натягивать их на окоченевшие Борькины конечности. Он задергался, но я строго прикрикнула.

– А ты как же? – спросил он.

Я засунула руки в рукава, сделав их «муфточкой».

– А у меня рукава узкие. Ужались они, что ли, с прошлого года, – промямлил он, как бы оправдываясь.

Мы шли по улице. Ветер крутил и колючим бесом кидался в лицо.

– Зря мерз на пустыре. Я могла не прийти!

– Все равно бы пришла. Я тебя знаю.

Мне стало смешно: он знает то, чего не знаю я!

– А ты что про Анды кричал?

– Там ветры знаешь какие? Стефенс пишет…

Любопытно. Стефенса я не читала – его переводов на русский нет, как мне известно.

– Стефенс – это да! – продолжал Борька. – Здорово у него про майя…

Слушать Борьку было интересно, хоть и перевирал он многое. Вскоре я поняла, что читал он не Стефенса, а Норберта Фрида, который обильно цитирует знаменитого исследователя центральной Америки. Но я слушала Борькин вдохновенный рассказ. Борька ужасно здорово описывал древние обряды майя, великолепие их храмов, пестрые одежды жрецов и знати.

– А ты знаешь про колодец Чи-Чен-Итцы?

– Немного, – признался Борька.

– У древних майя существовал обычай во время весенних молебствий сбрасывать в этот колодец самую красивую девушку. Представляешь, синее небо, солнце и торжественная процессия. Все выстраиваются перед водоемом и поют. Жрецы читают молитвы, заклинания. Выводят красавицу в белом… Потом женский крик, всплеск, и черная вода в глубине колодца скрывает еще одну жертву…

– Дикий обычай, – сказал Борька. – Да еще самую красивую…

– Скажи, а ты мог бы меня так же сбросить?

В ответ я услышала какое-то мычание.

– Впрочем, будь ты жрецом, я бы сама туда прыгнула!

Борька опять что-то промычал.

Мне вспомнилось, что среди многих женских черепов, которые археологи вытащили со дна колодца, был один мужской. Кто знает, какая трагедия скрыта за этим?..

– Нет, ты только представь себя на месте жреца. Ты идешь, одетый в шкуру ягуара, на голове диадема из перьев, а лицо скрывает ужасная золотая маска…

– Как на стеле из Яшчилана?

– Ну да. Перед тобой все падают на колени. Вот ты подходишь к колодцу. Народу вокруг – тьма. Все поют молитвы… И тут выводят меня. И бросают в эту жуткую воду… И только круги…

– Я… я следом за тобой! – вдруг выпалил Борька.

Мы замолчали. Вдруг Борька искоса посмотрел на меня и сказал:

– Знаешь, ты в профиль на Иму Сумак похожа.

– Ну, скажешь тоже. Она красавица. А голос какой!

Мы заговорили об Име. Потом снова о майя.

В общем, когда я случайно вспомнила, что на свете существуют еще и наши родители, мы добрались только до периода правления Монтесумы Второго.

– Борька, – сказала я, – меня, наверное, уже милиция ищет.

У нашего подъезда Борька остановился. Я взялась за дверную ручку и, обернувшись, продекламировала шепотом, но с пафосом:

– Прощай! И если навсегда, то навсегда прощай!

– Правда? – испугался Борька. – Ты обиделась?!.

– Ага, – я бросилась в подъезд, как в колодец.

Папа, в пальто и шапке, открыл дверь, едва я прикоснулась к звонку. Он вроде ойкнул, увидев меня. Потом поднес к моему носу руку с часами. Было пятнадцать минут второго. В квартире невыносимо пахло валерьянкой. Стараясь не встречаться с ним глазами, я молча шмыгнула в свою комнату.

Пропущу все слова, сказанные мне папой. Он мог говорить только из-за двери.

Мама прорвалась ко мне.

– Ты где была? Не унижай себя ложью!..

– За рощей.

– На бывшем кладбище! Юра, слышишь?! С мальчиком?

– Нет, с Борькой…

Я увидела, как мама белеет. На лице ее был такой ужас, будто я вернулась из кратера вулкана или из медвежьей берлоги.

– Он не внушает мне доверия. Понимаешь, не внушает! И не расхваливай его, пожалуйста… – продолжала выкрикивать мама срывающимся голосом, хотя я и не думала хвалить Борьку.

Лежа в кровати, я снова вспомнила про загадку колодца Чи-Чен-Итцы. Ну конечно, причина трагедии – любовь. Тот жрец скрывал не лицо, а чувства. Жестокий оскал золотой маски делал его выше остальных людей. Он казался холодным, как камень копанских стел. Великий Жрец был убежден, что должен вселять ужас в окружающих, так как люди поклоняются прежде всего страшному и жестокому. Он думал, что, заставив поклоняться себе, делает свой народ единым и могущественным. И воображал, что будет счастлив сознанием собственного величия. А разве могущество приносит настоящее счастье? Когда ЕЕ не стало, Жрец понял: любовь превыше всего! Оскал чудовища не может служить великому делу единения и счастья людей – он убивает прекрасное. И тогда Жрец сорвал с себя маску и бросился следом за любимой. А люди упали от ужаса…