Текст книги "Котел. Книга первая"
Автор книги: Николай Воронов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
16
– Сынок, посмотри-ка, – позвала мать Никандра Ивановича, он смывал с тарелки томатную краснину борща. – Не чухайся ты с посудой, вымою.
Он поднял голову и увидел: она тычет пальцем в оконное стекло.
У подъезда, на асфальтовой дорожке, стоял мотоцикл о коляской. Края коляски и дутый бок бензинового бака обтекала багровая полоса. Желтый отсвет ветрового щитка, оправленного латунью, падал на китель милиционера, разговаривающего с Нюрой Святославовной.
– Должно, ищут кого-то.
Ноги Никандра Ивановича налились тяжелой немотой.
«Неужели Андрюша арестован и сознался, что залез на склад не по своей воле?»
Наверно, милиционер расспрашивает Нюру Святославовну насчет Андрейки и вообще насчет их семьи. Что делать? Как вести себя? Удивляться? Говорить, что Андрюша с придурью и трусован, и потому сваливает вину на родного отца?
Чушь. Слюнтяйство! Но как спасаться?
Милиционер стоял подтянуто, в знак внимания к словам Нюры Святославовны наклонял голову и в козырьке его фуражки отражалось ее миловидное лицо. Сдоба! Мужик у нее не шибко-то взрачный. Служит инспектором в городском отделе народного образования, а серый, точно работает на метизном заводе, в цеху, где изготовляют графитовые стержни для электропечей. Что тут скажешь? Лакомый кусок, да не на мой роток. Польская и русская кровь дает гибриды красивые! Конечно, и образование красит. Придись, встретил бы Нюру в Кракове, повязался бы до скончания века.
17
Рано утром кто-то тихо постучал в дверь. Люська нагишом пробежала за ситцевую занавеску в тамбурок комнаты.
– Лана, ты?
– Я.
Люська прокралась в комнату. Ивановы глаза были закрыты. Потаенно выдвинула верхний ящик комода, выдернула сверток, перевязанный шпагатом, прижала к груди и мелькнула в коридор.
– Чего там понесла? – крикнул Иван. – Ну-к, покажи.
Люська щелкнула ключом, высунула сверток в коридор, вернулась в комнату.
Прежде чем лечь в постель, она зевнула, похлопала ладошкой по открытому рту.
– Лане юбку сшила.
– А вчера она за чем приходила?
– За толкушкой. Картошку толочь. Во время войны у них в семье по праздникам готовили толченую картошку. И добавляли туда молока и мелко нарезанного репчатого лука. Сейчас, чуть что: «Мамка, давай толченую картошку, как в войну».
– Обманываешь и не поперхнешься. Не верю я тебе. Я в школу, ты шить. Снова для базара шьешь?
– Да нет же, Ваня. Раз ты против, я в исключительных случаях. По-соседски. И юбку не хотела шить. Уж больно Лана просила.
– Смотри, Людмила. В другой раз накроют – штраф преподнесут. И патент заставят взять. Не хватало, чтоб у моей жены был патент. Узнают в цеху…
– Что будет? Прогонют?
– Зубоскалить станут. Тюхой малосознательным выставят.
– Патент, Ваня, для тебя, вот смехотище-то, наподобие капиталиста или Змея Горыныча. Ничего такого. Оформят специальные бумаги. Плати налог.
– Не разбираешься ты… Политики не видишь. Сплошняком от государства работают, по патенту – ведь от себя. Эти дела называют то ли частный, то ли личный промысел. Чуешь? Про-мы-сел. Старуха какая-нибудь пусть промышляет по патенту. Ей подходит, потому что ее старый строй бортом задел. А мы – общественные. Люсь, прислушайся к моему мнению.
– Ваня, ты, конечно, понарошку речь держал. Ты же знаешь – не нужны мне патенты. Но я же умею шить. И люблю шить. В ателье долго ждать, кроме – не каждому там шить по средствам. Просят, умоляют даже. Особенно когда быстро понадобится. Возьмешь и сошьешь. Выручишь. Не что-нибудь. И ты же плохая, ты же нарушительница законов. Почему, Ваня?
– Шей, пожалуйста, только бесплатно.
– Труд расходую, машинку изнашиваю, нитки трачу – и бесплатно? Швейные ателье могут шить за деньги, мне нельзя?
– Они доход обществу, ты себе в сумочку.
– Сколько я там беру?! Эти деньги без увеличительного стекла в сумочке не сыщешь.
– Сколько бы ни брала – положенные проценты отдай в общую кассу.
– Кто попросит шить, я, Ваня, к тебе буду присылать. Разрешишь – сошью.
– Шей без разрешения, но…
– Буду брать, буду. Эксплуатирую себя, на своей машинке, свой материал трачу, да чтоб не брать.
– Погоди, Людмила, только не сердись. Ты из ателье ничего не приносишь?
– Что ты, Ваня?
– Смотри, дело подсудное. Должны чисто жить.
Иван вздохнул, отвернулся, сник. Люська ласково тронула волосы на его затылке. Он положил на свое плечо голову жены и, пока не забурлил над заводом гудок, не шевелился, боясь спугнуть восходную Люськину дрему.
18
Иван довел Люську до швейного ателье, распахнул двери. Одну дверь он придерживал рукой, другую – плечом. Довольная Люська прошмыгнула мимо, чмокнув его в скулу.
Небо было пусто и сине, обещало к полудню накалиться, слепить бело, больно, как слепят на солнце кучи известняка.
Он медленно шел в тени длинного арочного дома, чтобы урвать утром несколько минут свежести. Но уже в трамвае взопрел и так и не остыл на высоком стальном пешеходном мосту, обдуваемом верховыми ветрами.
На домне его ждал подвох. Как только бригада приняла смену, к нему подошел старший горновой Грачев.
– Иван Тихоныч, сегодня ты будешь заворачивать возле печки.
– Как?
– Обычным манером.
– Забавляетесь.
– Забавлялся бес с чертенком, волк с козленком. Нынче я как-то не в себе. Замени.
– Пусть Кривоконь. Он техникум кончал. Целых три года на горне вкалывает. Будет справедливо, Денис Николаевич.
– Я тебя прошу.
– Ладно. С условием подсказывать.
– Ни на какие подсказки я не способен. Не в себе.
– А мастер? Еще примет за самозванца? Весь цех будет зубоскалить.
– С мастером урегулировал. И ребята знают.
– Прямо врасплох…
– Тот ходок плох, кого застают врасплох, – сказал старший горновой и рассмеялся. Он любил, уцепившись за какое-нибудь словцо, с ходу придумать пословицу. Он бывал откровенно доволен, когда получалась удачная пословица. Теперь он был даже восхищен своей пословицей, и его лицо, меланхолическое от напускной прихмури, рассияло, как детская мордашка при виде грозди воздушных шаров. До этой во всю образину улыбки Грачева Иван испытывал лишь растерянность и подозрение, а тут он сразу почувствовал досадливую жесткость и велел Грачеву выдавать шлак. Прежде чем Грачев поднялся по лесенке, ведущей в легкую сутемь фурменного пространства, Иван крикнул ему вослед, мстя за частые напоминания:
– Перво-наперво проверь, на путях ли шлаковозы. Не отводи стопор, пока не убедишься, прочно ли закреплена фурмочка и амбразура. Да, Николаич, не забывай, что из-за нерадивого отношения к чашам в прошлом году цех понес убыток в миллион рублей.
Не было случая, когда бы Иван подумал о том, что для него возможно продвижение в старшие горновые. Ему это не приходило на ум по той простой причине, что большинство старших горновых имело длительный рабочий стаж, а для остальных, по преимуществу инженеров, эта малая руководящая должность была перевальной: в мастера. Не редкостью было и то, что в подручных горновых подолгу задерживались выпускники индустриального техникума. Кроме того, на целое десятилетие задержался на горне домны «Уралки» инженер Апрелков, окончивший с отличием Ленинградский политехнический институт. Поэтому, согласившись отстоять смену за Грачева, Иван не только был раздосадован и струхнул, но и заподозрил за внезапным своим н а з н а ч е н и е м коварную покупку. Мнились ему и козни, однако он не находил для них сколько-нибудь вероятных объяснений. Он верил в доброжелательство Грачева и решил попытаться выведать у него действительную причину, почему произведен на одну смену в старшие горновые.
Из фурменных гляделок выбивались в меркловатый воздух твердые лучики. Иван добыл из кармана куртки синее очко, оправленное деревом, прикладывался к гляделкам. За стеклышками гляделок, совсем рядом, происходило сметанисто-белое мельтешение, в которое вкрапливались какие-то почти нематериальные кусочки: то ли коксовое крошево, то ли капельки чугуна. Но он видел главное: печь хорошо принимает дутье, расплав идет нормально, чугун, похоже, будет горячий и наверняка качественный, потому что сера, из-за которой его признают некондиционным или бракованным, основательно выгорит, войдет в доменный газ, а также щедро отдаст себя в шлак.
Иван чуть было не вернулся на литейный двор: «Будь что будет!» – но услышал резкий брызгучий звук, торопливо пошел обратно на пульсацию отсветов, озарявшую черную бронировку печи.
Ему померещилось, что раздался хлопок. С зимы такой хлопок был для Ивана не просто моментом, предупреждающим о том, что произошел прожог шлаковой фурмочки и что водород, выделяемый водой, начал пылать. Такой хлопок воспринимался им как предвестие катастрофы: зимой из-за прогара холодильников вырвало шлаковый прибор и страшно разверзло кладку. В образовавшийся проем попер поток шлака; им смыло горнового, а пламенем, которое взмывало чуть ли не под фермы крыши, погубило двух иногородних доменщиков и их провожатого: они проходили по кольцевому мостику, над «колбасой» воздухопровода, тут их и застиг огонь.
Горнового, который погиб, заменил в грачевской бригаде Иван.
Напрасно он взволновался, ничего опасного не случилось. Едва Грачев проломил пикой лётку, ее на секунду заткнуло обломком глины, потом обломок выхлестнуло в канаву с настораживающим залповым звуком, и вольно понесся под уклон к известковым внутри и снаружи ковшам янтарноватый, летуче пышный шлак.
– Ты чего, старшой? Проверяешь?
– Не хватало…
– Почему бы и не проверить?
– Сказанул ты, Денис Николаевич.
– Не удивляйся, Ванек. Если отвечал за других и вдруг ни за кого ответственности не несешь, здесь уж психология иная. Взять тех же ездовых собак. На севере не жил?
– Не довелось.
– Который пес вожаком был, – его в рядовые снимешь, другого, покрепче, похитрей, пооборотистей, на его место произведешь. Этот, значится, бывший вожак, бывало, струна струной ходил, на подъемах аж пластался над снегами, чтоб вся остальная упряжка вместе с ним пласталась. Какой рядовка, если сачковал, вожак подойдет к нему на привале и цап-цап за морду, дескать, на совесть надо тянуть, сообща. Теперь, в рядовке, он и сам ловчит. И куда делась прежняя сознательность. Так что ты верно… Проверка обязательна. Человек – ловчила из ловчил.
– Чудачишь, Денис Николаевич?
– Чудачу. Необходимость. Я сапожника знаю. В тридцать пятом году он мне выходные сапоги сшил на заказ. Опосля тачал мне сапоги: когда я с войны приехал, заготовки, коричневый хром на жену и на себя привез. Недавно прохожу по тротуару. Он кричит из окна. Заходи, кричит, третью пару сошью. Колодка, кричит, твоя цела. А я ему: «Сколько можно одной и той же колодкой пользоваться? Теперь узконосые не носят. Теперь широконосые». Штамповка, она, Ванек, везде скоро вьет гнездо. Соблазн велик жить по привычным образцам. Да жизнь от этого сохнет. Сухотка спинного мозга у человека бывает. Он высохнет. Скелет – и все. Сухотка, она и дело сушит и душу. Не зачудачишь, дак заплачешь. Наш бывший начальник не чудачил бы, мастера до сих пор сторожами бы сидели у домен.
– Какое тут чудачество, коли он дал им самостоятельность и заставил учить теорию.
– Хы-х, дал? Заставил. Революцию совершил. Именно при посредстве чудачеств. Иначе навряд ли бы у него что получилось. До него Бабко был, маленький, прыткий, всякой дырке затычка. Шагу не давал ступить мастерам. Что бы ни делалось в цеху, мелочевка аль значительное, – все лишь с его ведома.
– Ясно. Творогов как повел?
– Недели две цех фактически без начальника был. Назначить назначили, он не заступал, в кабинет ни разу не зашел. Ходит с утра до вечера по печам, смотрит да помалкивает. Когда заступил, дня через два чрезвычайное происшествие. На воскресенье оно выпало. На пятой, кажись, печи лётку пробили, а чугун не идет. Бабко в любое время дня и ночи звони, он даст команду аль сам примчится. Чепе. На печь прибежали обер-мастер и начальник смены. Начальник смены сразу звонить Творогову. Доложил: так-то и так-то! Ждет указаний. А в трубку музыка, танго, и отбой: пи-пи. Сменный опять звонить. Нас, говорит, разъединили. «У меня гости, я отдыхаю. Танго, – говорит, – мешаете танцевать. Вы, – говорит, – там все Иваны и все большие. Сами принимайте решения. И впредь не звоните домой». И сызнова: «Вы там все Иваны и все большие. Действуйте. В понедельник обскажете, почему действовали так, а не иначе. Затем я проанализирую ваши действия и дам оценку».
– Что за чепе?
– Чугун проел кладку, в пень домны ушел. Не быстро они сообразили, что стряслось. Но все-таки сообразили. Подготовились. Здесь как раз директор завода прикатил. «Где начальник?» – «Нет». Директор рассвирепел: тоже звонить. Сразу в ругань. Директор, говорит, на месте аварии, а начальник цеха развлекается. Творогов ему: «Мне там нечего делать, вам тем более. Подъезжайте. Вместе выпьем, повеселимся». Директор и пуганул его почем зря. Творогов, не долго думая, отключился. Назавтра директор вызывает его по прямому проводу и велит явиться. Творогов ему: я, говорит, рапорт провожу, занят. Проведу – приеду. Тот: «Давай ко мне». Этот: «Я занят». Трубку на рычаг. Директор минут через десять влетел к Творогову и давай орать. Цеховых как выдуло из кабинета. Творогов лег на диван лицом к спинке и молчок. Директор выкричался, Творогов встал, открыл дверь. До свидания, говорит. Если в другой раз вы будете вести себя как сегодня, я не смогу с вами работать. Тот, конечно, беситься. Этот за пальто и теку из кабинета. Директор опосля ни-ни. Через несколько лет главным инженером назначил, над всем комбинатом. А умер – Творогова в его кресло. Так ты чего?
– Проверка.
– Не ожидал…
– Тогда как понимать байку о вожаке?
– Ладно уж, топай. Сегодня нашей бригаде по графику набивать желоба.
– Сейчас набивать не будем. Не уложимся. Набить, может, успели бы, но на просушку нет времени. До выдачи плавки всего сорок минут.
– Сориентировался. Молодец!
Разговор с Грачевым успокоил Ивана, но не совсем: по-прежнему страшило, как бы домна не преподнесла ему страшную неожиданность.
Пока он вместе с величественным Гумаровым и упитанным Кривоконем поправлял канавы, ему мнилось, что какая-то неприязненная напряженность, похожая на угрозу, исходит от печи. Настороженный этим чувством, он опасался работать напротив чугунной лётки: вдруг да отворится самопроизвольно, плюнет – обуглишься, как головешка. Кривоконь, выросший в Донецке и хвалившийся тем, что все детство пасся на металлургическом комбинате, в отличие от Ивана, который почти суеверно боялся домен, считал, что опасаться надо людей и что печи редко выкидывают какой-нибудь фортель: их выбрыки, как правило, недосмотр. Он догадывался: сегодня у Ивана слишком сильный мандраж, и понимал почему. Он был из тех людей, кому нравится ехидничать над слабостями своих товарищей и кто сразу взрывается, едва кто-нибудь слегка его подкузьмит. Он оскорбился, что Грачев поставил на эту смену за себя не его, техника, основательно овладевшего горновым делом, а тюху, деревню, Ваньку Вычегжанинова, который при виде домны начинает дрожать, как овца при виде трактора. Он искал зацепку, чтобы подъесть Ивана, но такую, чтобы Иван не заподозрил, что он, Кривоконь, уязвился.
Притруской литейной канавы Иван и Кривоконь занялись одновременно. Иван стоял на одной стороне, Кривоконь на другой. Их совковые лопаты, чуточно дрожа, сначала почти соприкасались, ссеивая песок на середину углеродистого ложа канавы, потом постепенно отступали и заканчивали свое сыпучее занятие над ее темными берегами. В это время Иван и отметил какую-то неприятную для себя затаенность, которая сообщалась ему с противоположной стороны, но которую он ощущал безотчетно. Иван поднял глаза. И был странен для него наполненный жесткой готовностью, прямо в упор, взгляд Кривоконя. Кривоконь, не успевший спутать выражение лица, ощутил себя так, будто его застали врасплох, сосредоточенным на своей плоти.
– Ты что, выдвиженец? – разгибаясь, спросил Кривоконь.
– Я-то ничего. Ты вот что?
– А что?
– То.
– Тогда скажи: что́ я?
– Вредный.
– Из тебя разгадчик, как из моего уха радар.
– Сразу – «выдвиженец». Грачев проверяет наш опыт, сообразительность. С меня, самого слабака, начал. Новую домну достраивают. Наверно, идет прикидка, кого туда перевести.
– Развел детсад. По мне, пусть тебя хоть министром ставят.
– Цеховые знают – от щедрости ты не помрешь, от доброжелательства тоже.
– Нема дурных. Пусть загибаются добродеи. Собственно, они и дохнут рано, поскольку впустую растрачивают средства и душу. Чихал. Благодарности ни от кого не дождешься.
– Ну ты и фрукт.
– Фаршированный. Фаршировка особая: добрые мозги вперемешку со злым перцем.
К Ивану взволнованно приблизился Грачев. Стальным резаком он только что выкручивал в лётке канал. В такой канал, проделанный в огнеупорной глине на необходимую глубину, обычно вводятся пика или бур, дальше следуют удары или вращение, глина проламывается – по каналу устремляется из домны в горновую канаву свежий чугун.
Подрезая лётку, он обеспокоился: глина сыровата (пора бы быть посуше), и канал получался излишне длинный, трехметровый, а все еще не просвечивала изнутри, с противоположного конца, красная корочка. То же самое обнаружилось и на прошлой неделе, когда он подрезал лётку.
Покамест сушили канал, выбились из графика. Лётку пробили с запозданием, да и налили меньше, чем было возможно. Опять из-за просушки лёточного канала, а также из-за его удлиненности, не выдашь металл вовремя и сполна. И на прошлой неделе и нынче сменщики, закрывая лётку, подали в нее две, может даже три пушки глины, но запись в журнале не оставили.
Иван отправился в газовую будку. Он робел и шел к мастеру, невольно плавно ступая.
19
Манин сидел на стуле, приложившись грузным туловищем к письменному столу. Веки смежены, но отмечены ясностью, которая проявляется, когда человек закрыл глаза, но бодрствует, думая о чем-то неотвратимом, что, как ни бьешься, не удается постигнуть.
Он был потомственным доменщиком.
Молва одаряла Манина чудодейственным свойством: будто бы он потрохами чувствует печку, поэтому никакие приборы и диаграммы, регистрирующие работу домны, ему не нужны. Еще легендарней была его бессонность. Кроме Манина, были среди доменщиков и другие мастера-чудодеи, но бессонным, о ком ходили по всему заводу то горевые, то потешные рассказы, байки, анекдоты, он был один. Бессонность Манина связывали с двумя событиями: со смертью инженера Паровицына и его собственной болезнью, из которой он еле-еле выкарабкался.
Паровицын работал на комбинате заместителем главного механика по основным цехам. Как механик он был настолько трепетным и так заботливо относился к механизмам, что никакие неисправности не ускользали от его внимания. С безошибочностью определив, что необходим неотложный внеплановый ремонт засыпного аппарата – перекосило, потому домна и не вылазит из аварий, – он заявлял, что ее немедленно надо остановить. И если ремонт откладывался надолго (а зачастую принятие такого решения не могло не быть осложненным: большое число предприятий недополучит в плановый срок положенное количество железа, а это отзовется не только на их производственной и экономической деятельности, но и на обеспеченности и настроениях тружеников, занятых на этих предприятиях), то Паровицын страдал, да так отчаянно, как страдают родители, когда опасно болен ребенок. В нем была неукротимая нетерпеливость человека, ранимого до глубины души любым промедлением, необходимым для ускорения и преобразования общества, поэтому руководители и рабочие, с которыми он соприкасался по службе, разделяли они его тревоги или противодействовали им, одинаково высоко оценивали его знания и старательную ответственность.
Когда Творогов стал директором комбината, он перевел Паровицына в заводоуправление и поручил его всевидящему надзору вдобавок к механическому хозяйству доменного цеха еще и механические хозяйства мартеновских цехов и коксохима. Творогов обязал начальников этих цехов, главного механика и всех своих заместителей особо внимательно относиться к предложениям Паровицына. Он обязал их также не взвиваться и не слишком в ы с т у п а т ь, когда требования Паровицына будут опережать посильные возможности завода. Склонный к шутливо мрачноватым припугиваниям и к покаянному обозначению того, о чем помалкивают другие, Творогов им сказал напоследок:
– Все вы – планопоклонники. Нет у вас иного идола. Вот он вам и устроит веселую жизнь.
Хотя сам Паровицын никому не собирался устраивать веселую жизнь – он был добр, немногословен, со стеснением напоминал начальству о вещах, не терпящих отлагательства, – так оно и получилось: все, чего он требовал без промедления и что не сразу вызывало согласие, оказывалось неотложным и подчас оборачивалось катастрофами. Как-то он потребовал замены старого мостового крана, иначе рухнет. Над его предсказанием покуражились всласть и главный сталеплавильщик, и начальник мартеновского цеха. Кран действительно рухнул. Жидким чугуном, выплеснувшимся из упавшего на середину пролета огромного ковша, сожгло крановщика, машиниста завалочной машины, сталевара и двух его подручных. Хоронили куски металла, вырезанного струей кислорода из настылей. Случались катастрофы погорше, но не было ни одной, не предвиденной Паровицыным. Упорство руководителей, заранее предопределенное нежеланием расстаться с давними, медлительными, вконец подносившимися машинами и аппаратами: «Подлатаем, еще поскрипит годик-другой», – нет-нет и приводило сдержанно-строгого Паровицына в состояние неистовства, а изучение ремонтных документов ввергало в апатию: подсчеты, к которым он прибегал, показывали, что нередко стоимость ежегодных подлаток и простоев была выше стоимости новых аппаратов и машин. Мало-помалу доконало Паровицына и то, что ремонты проводились поспешно, даже безответственно, а механизмы угрохивались без зазрения совести.
Мертвого Паровицына обнаружили на колошниковой площадке домны. При нем была записка, своей краткостью подобная его устным суждениям:
«Оборудование работает на износ. Больше бороться не в силах. Быть может, кому-нибудь станет совестно».
У Манина и Паровицына была, по-заводскому простонародному выражению, дружба не разлей водой. Они испытывали друг в друге духовную необходимость, вероятно по закону противоположности натур. Для счастья Манину было достаточно того, что ему сподобилось родиться и что он живет на белом свете. Обсуждая с Паровицыным мучительные вопросы, местные, металлургические, всепланетные, он искал на них сложные ответы и всегда обнадеживал и его и себя светлыми выводами: все, что нас и человечество печалит и корежит, стремится убывать, а все то, что прекрасно, – окрыляется. За это свойство Паровицын называл Манина разносчиком бодрячества. Он был убежден, что подобное восприятие губительных явлений производства усыпляет в человеке преобразователя, примиряет с чувством согласия, оптимистического лукавства и такой скованности, точно твое туловище замуровано в бетон, – верти башкой, дыши, действуй остальными членами тела, но движения тебе нет, правда перемещение возможно: захотят – передвинут. Манин находил, что в мире стало больше хорошего, всегда было больше хорошего. В отличие от него, Паровицын считал, что в мире после возникновения человека всегда было больше плохого, а теперь стало еще плоше, что и подготовило условие для отрицания человечеством самого себя. Он выводил эту трагедию из существования людей и уверял Манина, что все на земле воспрянет, лишь только человечество самоуничтожится. Чем раньше это произойдет, тем спасительией для земли.
Когда то, о чем пекся Паровицын, удавалось и он удостаивался похвал директора завода Творогова, который, по его мнению, был на заводе преобразователем номер один, Паровицын неудержимо и открыто радовался и над ним за глаза потешались сослуживцы, а кое у кого из них его «телячьи восторги» вызывали презрение. Как ни странно, он делился радостью и со своими персональными недоброжелателями. Он подходил к кому-нибудь из недоброжелателей, весь светящийся, произносил громковещательным голосом:
– Меня отметил Творогов! У нас в отделе восхитительный народ! А в цехах?! А в стране?! Поразительней не бывало! Замечательно жить! Можно творчески работать! И стоит верить: человечество разумно и спасется!
Все без исключения – и товарищи Паровицына и недруги – были уверены, что он, педантичный практик, железный ум, прочность и чистоту которого выявляет нетерпение, как легирование никелем выявляет истинные достоинства стали, немножко свихивается от директорской похвалы. Домысел тут был вроде бы разумный, но на самом-то деле они заблуждались. Стремясь нести свои обязанности на совесть, он уставал от сопротивления и неверия, отсюда его наркотическая восторженность. Ведь если бы удача не являлась душераздирающей возможностью…
Паровицын покончил с собой, когда Манина положили в больницу.
Накануне операции к Манину пришли жена и сын. Ему должны были удалить желчный пузырь. Исход операций они ставили в полную зависимость от того, узнает он о смерти Паровицына или нет, поэтому им удалось вести себя так, будто все на воле ладно, а единственная их печаль он, и то лишь потому, что его будут резать, хотя операция, без сомнения, закончится благополучно. Они были довольны, что он н и ч е г о н е з а м е т и л, и, спускаясь по лестнице, с отрадой переглянулись, но через мгновение он окликнул их:
– Мать, сынок, погодите.
Манин и сам еще не сознавал, зачем побежал за ними. Он испытывал черное беспокойство, покамест они находились в палате, а едва вышли, его сердце так и рвалось им вослед, и он бросился вдогонку за ними. Манин не ожидал от себя этого страшного вопроса, само спросилось:
– Что, Паровицын умер?
– О-откуда ты взял? – попробовал возмутиться сын.
– Не слыхали, – с пугливой торопливостью сказала жена.
– Эх, вы… При мне бы он…
Жена засмеялась.
– Акстись!
– Странный ты, папа, – сказал сын.
– Куда ж ноги привели его умирать?
Они молчали. У них было уклончивое выражение лиц. Они снова хотели возразить ему, но Манин уж поймал себя на том, что и это знает. Прежде чем пойти вверх по лестнице, промолвил:
– Не надо… На колошнике домны.
Больше они ни слова не промолвили. Свернув в коридор, Манин продолжал ощущать спиной их испуганную, недоумевающую немоту.
С этого дня и началась бессонница. Даже на операционном столе не спал – будто бы притворился.
Когда кто-нибудь из товарищей допытывался, правда ли, что он ни капли не спит, Манин отвечал, что у него иногда возникает охота прикорнуть; он встанет на коленки и приложится к постели, а на работе, значит, – к столу, но не засыпает: только мнится, что дремлет.
