Текст книги "Котел. Книга первая"
Автор книги: Николай Воронов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
31
Полуденный зной сморил Андрея. Удить стало скучно. Не было клева.
Он упал в траву и лежал, не шевелясь. С отрадой ощущал, как исходит из земли прохлада. Все пахло жарко, приятно: закаменелая кора вяза, смородинник, лещина, муравейник. От муравейника, коричнево-ржавого, с кратером на макушке, наносило кислотным настоем.
Никогда не думал о земле, а здесь подумал, благодарно, нежно, и не как о чем-то прекрасном, но неразумном, а как о живом существе, которое способно почувствовать то же, что испытывает он. Как она щедра, земля! Все от нее: прыткая речка, голавль, доставивший Натке много радости, этот веселый цветок белозор, а главное – Натка.
Взворошилась крона дерева, сплющилась с одного бока, вытянулась с другого. Вскоре опять стало спокойно, и Андрюша вообразил: если бы все на земле было так, как сейчас, а людей бы не было? Он вслушался в знойное безмолвие и затосковал от безлюдья. Что земля без людей? Так себе. Никому не нужный шар. Шар, лишенный ума. Кто бы мог понять, почему трава летом не желтая или малиновая, а зеленая? Кто бы определил, что в горе́, у подошвы которой лежит Ильгизова деревня, залежи марганца? Кто бы понял, что плакучая береза на том берегу хороша, хотя и крив ее ствол, а сосна позади нее, хоть и прямая, однако ничем, кроме скуки, не отзывается в душе? Думая о березе и сосне, он вспомнил про вяз, и прежняя мысль, что все от земли, встревожила его. Очень жалко, что земля не только создает, но и губит. Наверно, скоро вяз догниет и рухнет. Эх, если бы залить цементом выкрошившееся в стволе пространство, то был бы вяз спасен. Излечивают же в городе таким образом тополь.
Едва Андрюша задумался, глаза начали косить. Натка заметила это. Должно быть, он занят слишком серьезной мыслью, коль его, обычно не раскосые глаза, «разладились»: глядят несогласно. Она боялась помешать раздумью Андрюшечкина, но не прекращала наблюдения. Было занятно следить за сменой выражений на его лице, восхищаться тем, как прекрасно это явление – думать, досадовать, обнадеживаться, какое оно быстротечное, непроницаемое: старайся не старайся уловить то, о чем размышляет человек, только зазря мозги свихнешь. И это счастье, конечно, что никому не дано выслеживать мысль и чувства человека.
Натка положила удилище в траву, внезапно для себя решив, что имеет право узнать, над чем он задумался.
Он словно ожидал, чтобы Натка спросила об этом, и принялся рассказывать о своих думах. Она жадно слушала его и от восхищения стискивала свои плечи скрещенными руками. Он высказывал не новые мысли. Не они ее восхищали. Ее восхищало то, что он ощутил зависимость травы, деревьев, своей собственной жизни от жизни земли. Она, например, еще несколько минут назад не воспринимала землю как рабыню человека. Андрюша же навел ее на мысль, что человек всего лишь один из бесконечного числа детей земли, возомнивший себя рабовладельцем всех ее организмов. Андрюша отнесся с вниманием к ее рассуждению. Ему было стыдно, однако он не хотел скрыть этого: до сих пор он воспринимал как глупость то, что индийцы считают священными коров, обезьян, змей. Да ведь это и есть настоящая мудрость. Животное, которое зовется человеком, чтобы стать человеком и сохраниться, присвоило себе кровожадное право над всем живым и неодушевленным миром, а теперь, чтобы не погибнуть, оно должно ограничить свои права. Просто индийцы это поняли раньше, чем мы.
Учительница биологии, когда кто-нибудь из ребят высказывал предположение, не сходившееся с общепринятыми, возмущенно восклицала: «Гиль! Ненаучно!»
Натке вдруг вздумалось подразнить Андрюшу. Стальным голосом биологички она проговорила, как на штампе чеканя слова:
– Гиль! Ненаучно! Все от воды, потому что живая жизнь зародилась в воде.
Догадаться, что Натка шутит, было легко. Он дурашливо спросил:
– Кто засвидетельствует, что она зародилась в воде?
– Есть свидетель: океан.
– Сам-то океан обязан земле своим возникновением. Она вытягивала из атмосферы пар, скапливала в ямках. Возникали ручейки, реченьки, реки. Они и слились в океан. А вообще все о т т у д а. – Он запрокинул лицо к солнцу. – Вполне вероятно, что наша планета создалась из частиц солнечной материи. Из них произвелась и атмосфера, и вода, и твердые массы, и живые вещества.
– Может, ты и прав, – сказала Натка. – В Москве есть ученый – мама даже видела его, – который объясняет эпидемии, войны, смертность повадками солнца. Спокойное оно – нормально людям, разбушуется. – плохо. Нервные и психические заболевания он тоже выводит из деятельности солнца.
– Страшновато. Мы уверены: мы сами определяем собственные поступки, а получается, что их оно диктует.
– Диктует, поворачивает настроение, нагнетает… То мы обходительные, то злые, то…
– Нет, протестую. Без солнца ничего бы не было, в том числе людей, но мы все равно в основном поступаем самостоятельно. Легче всего спирать[21]21
Перекладывать ответственность.
[Закрыть] на солнце. Тогда нужно считать – не Наполеон, не Гитлер нападали на нашу страну. Солнце им втемяшило.
– В прямом смысле не могло. Слыхал про шизофрению?
– Немного.
У человека изменился химический состав крови, и он становится психическим. Делать ничего не желает, родственников допекает, себя собирается убить. У другого иначе. Ярость копит. Под видом заботы о нации раздувает ярость у народа.
– Как фамилия того солнечного ученого?
– Он друг Циолковского. Тоже на «ский». Вот! Чижевский.
– Не очень серьезная фамилия.
– Чем?
– Чиж – пичуга. Нет, неужели мы действительно на ниточках у солнца?
– Не приходи в панику, Андрюшечкин.
– Страшно.
– По-моему, гораздо страшней, когда какой-нибудь Гитлер превращает целый народ в марионеток. Чижевский, мне кажется, для того и сделал открытие, чтобы мы искали защиту от вредных влияний солнца.
– Идея! Таким манером мы сможем уменьшить рабскую зависимость от солнца. Куда ни ткнешься – зависимость.
– И чтобы умней пользовались дарами солнца. Мы перегораживаем реки ради электричества. То есть затрачиваем огромные силы ради маленькой энергии, а огромную энергию, солнышкину, упускаем. Мама уверена: люди – безумные существа.
– Из-за больных так думает?
– Разве умно лезть в землю за нефтью, за углем, тогда как бери из воздуха солнышко сколько угодно? Никаких землетрясений не будет, бензиновых и угольных газов.
– Пожалуй, Нат.
Андрюша смотрел на берег. Глаза были грустны, и сколько Натка ни вглядывалась в них, не могла не утвердиться в том, что свечение грусти в Андрюшиных глазах не от растерянности перед тем, что она высказала, а от нежданного уяснения того, что власть людей в их планетарной системе, как бы они ни кичились ею, все еще мизерна.
Натка ошиблась, вообразив, будто Андрюшино размышление по-прежнему сосредоточено на всемогуществе солнца и слабости человека. Об этом он подумал лишь вскользь. По ассоциации с ее словами о Наполеоне и Гитлере Андрюша вспомнил прошлогодний разговор с агрономом Овраговым о венесуэльском диктаторе Гомесе. Вспомнил, попробовал п р о н е с т и историю Гомеса через воздействие солнца, но ничего не получилось: в том, как правил и ушел тиран, Андрюша не усмотрел злокозненной солнечной воли.
– Нат, в тысяча девятьсот тридцать пятом году умер в Венесуэле президент Гомес. Три дня об этом не объявляли. Ну, эти его, знать, подручные, лизоблюды. Объявишь, вдруг да он притворился, тогда – секир башка. Армией он вертел, газетами, полицией, шпиков расплодил… И все равно не укладывается в сознании такая трусливость. Тем более не укладывается… Солнце-то здесь при чем?
– Так нельзя, Андрюшечкин. Исследовать нужно. Бери эти годы, когда он правил, и за это время изучай деятельность солнца вообще и каким оно было в Венесуэле. Чижевский и возникновение гениев объясняет деятельностью солнца.
– Насчет исследования ты верно. У меня соображение: зависимость от солнца жуткая, но тут же есть и независимость. Мы живем и по своим законам. Солнце ведь не покорствует притеснителям, не… Тебе, конечно, ясно мое соображение?
– Ясно. Тебя испугало, что мы вроде самостоятельны, а на самом деле солнце нами заправляет, как твой Гомес.
– Примитивно. И зря усмешка.
– Нисколечко не примитивно. Я говорила о химическом составе крови, как он психологию меняет. Излучения солнца мощней. Он взял и изучил деятельность солнца за сотни лет.
– Кто?
– Опять кто?! Чижевский. Изучил, когда были самые большие войны и эпидемии. Для того и для того составил график. Один график положил на другой. И они совпали.
Андрюша раскрыл перочинный нож, начал бить узким никелированным лезвием в кору вяза. И чем глубже втыкал лезвие, тем яростней делался.
– Дай сюда ножичек, – строго сказала Натка.
– Обойдешься.
– Ты, наверно, бессовестный? Дай-ка сюда.
Он выдернул нож из вяза. Щелкнуло лезвие, упав в узкую ржавую щель.
32
Засвистел Ильгиз. Скучно ему стало.
Кусты черемухи пахли терпко и горячо. Натка вскидывала ветки, и ее осыпало солнечным крапом.
Ольховая ветка смела фуражку с Андрюшиной головы; отклоняясь обратно, щелкнула по затылку. Еще не сообразив, что произошло, он присел и увидел глаза Натки, округленные озорством и любопытством. Он побежал по тропе на четвереньках. Натка растерялась, словно не Андрюша юркнул под ольхами, а чужой опасный мальчишка. Отступая, задела пяткой о корень.
Он намеревался поймать ее за ногу, да так, чтобы шлепнулась. Но вот неожиданность: Натка сама упала и сидит, опершись за спиной на ладони; голова запрокинута, на лице досада, растерянность, стыд.
Подхватил под руки, поставил на тропинку, нежно удивился:
– Легкая-распрелегкая!
– Сильный-распресильный!
Ну и ну! Упала, поднял, вместо благодарности насмешничает. Заносчиво собрала морщинки возле переносицы, подошла к Ильгизу, который глядит в котелок, стоящий на красных камнях. Ильгиз начал подталкивать в костер ломаные прутья. Принялась ломать прутья, словно нужна была ее помощь.
Не стал сердиться на Ильгиза: он тут ни при чем. Ее решил проучить.
Когда Натка пришла на берег попить, Андрюша поднял булыжник, швырнул на отмель. Натку обрызгало. Она весело отряхнулась.
Жестом презрения Андрюша засунул в карманы ладони. Прижав к лицу растопыренные пальцы, она шла к нему. Виноватая походка, стыдливо приподняты плечи, алы уши – то ли солнцем просвечивает, то ли усовестилась.
– Я хитрюля, я выдумщица. Ты не сердись.
– Разве я сержусь? Я просто так.
– Ну, ты не просто так. А камень?
– Кинул не я – рука моя, – отшутился Андрюша и провел большим пальцем в канавке на подбородке. Натка собрала пальцы в кулаки, приставила их к глазам, как бинокль.
– А сам сердишься.
– Нисколечки.
– Хватит вам! – крикнул Ильгиз. – Уха поспела.
Она почистила котелок и ложки песком. Споласкивая их в реке, сказала:
– Еду домой.
Ее слова отозвались в нем ознобом. Обычно такой озноб начинался у Андрюши с холодка между лопаток, сейчас он исходил изнутри, откуда-то из живота.
Делая жерлицу, он готовился привязывать крючок-тройник. Хотя леска была толстая, из-за озноба он никак не мог вдеть ее в ушко тройника.
– Сегодня не уедешь, – сказал Ильгиз. И зевнул. Андрюша насмешливо дунул через ноздри: Ильгиз прикидывается сонным от горького волнения.
– Я обязательно уеду. Я везучая.
– Уеду, уеду. Тебя никто не уговаривает, – вскипел Андрюша.
– Не уговаривает? Тогда останусь.
– Безразлично.
Теперь Ильгиз с насмешкой дунул через ноздри.
– Ночевать буду возле реки, – сказала Натка и плеснула из котелка на черный ствол березы.
Она не передумала: не пошла ночевать в деревню.
33
Андрюша повел Ильгиза в Кулкасово. Ильгиз еле передвигался: разболелась и распухла нога. Ни Баттала, ни его жены дома не было. Андрюша побежал на край деревни за фельдшерицей.
Он увидел фельдшерицу в палисаднике. Расписной ложкой она разливала в чашки кислое тягучее молоко. В тарелке голубели куриные яйца, желтые комья румчука круглились из пиалы. В синей стеклянной сахарнице искрился колотый сахар.
За столом сидели две девочки в платьях свекольного цвета. Фельдшерица была широкая, грудастая, строго вскидывала голову. В красных сапогах, в белом халате, надетом поверх бархатного жилета, она выглядела немного нелепо. Усиливал впечатление подол платья, который как-то ненужно высовывался оранжевыми оборками из-под халата.
Навстречу попался старик, снял шляпу, закрыв ею прозрачную бороденку, поклонился фельдшерице. Перебежала дорогу цветастая девушка, тоже отвесила ей поклон. Барахтались возле ворот карапузы, вскочили, провожая ее присмирелыми глазенками. Андрюшу это озадачило: он невольно оглядел себя. Густо запылились лапы. Сошел на обочину, потихоньку топал, сбивая пыль в траву. Но когда фельдшерица оглянулась, он ощутил к ней неприязнь и начал хлопать ступнями по горячей пышной дорожной пыли.
Она презрительно ухмыльнулась.
«Злюка, – подумал он. – Всех, наверно, в деревне застращала».
Ильгиз хотел встать с нар, но она, перешагивая высокий порог прихожки, повелительным жестом словно отбросила его обратно на громадную, чуть ли не шаровидную подушку.
Андрюша сел на деревянный круг, которым был закрыт вмазанный в низкую печь котел. Разматывая ссохшуюся на колене Ильгиза, пропитанную кровью повязку, фельдшерица была настолько тщательна и осторожна, что казалось, будто ее пальцы пухово прикасаются к его ноге. Время от времени она произносила ласковые башкирские слова. Хотя Ильгиз и прикрыл веки, выражение лица было отчетливо: ее слова уводили его внимание от колена.
У Андрюши тоненько засвербило в сердце. Захотелось побыть на месте Ильгиза: чувствовать пуховые прикосновения пальцев, слушать гортанные слова, замирающие, как шелковый шелест, поблескивать меж ресниц слезками – их нельзя сдержать и совсем не стыдно.
Наверно, прекрасно живется тем двум девочкам в платьях свекольного цвета, раз у них такая нежная мать? И у него, Андрюши, ласковая мать, но она вынуждена вести себя сдержанно. Стоит матери обнять его да поцеловать, бабушка сразу заклохчет:
– И так разбалованный. Пожестче держи. Лизаться будешь – добра не жди.
Отец, тот прищурится, почти пропоет с издевочкой:
– Приголубливай. Станешь старухой, дак, может, накостыляет по шее.
Андрюша разжег керосинку. Фельдшерица прокипятила шприц, сделала Ильгизу укол.
Помахивая красным чемоданчиком, она прошла за акациями. Как и давеча, она не шла – шествовала, но теперь походка ее и осанка были полны для Андрюши иного значения. Он слушал удаляющееся звяканье монет, пришитых к жилету фельдшерицы, и думал о том, что с предвзятостью отнесся к этой незнакомой женщине. Было страшно оставаться предвзятым. Он понимал, что может изменить себя. И все же не оставляло сомнение: если бы все зависело лишь от него самого.
Держась за косяки, Андрюша высовывался из окна. Он ждал возвращения Марьям или Баттала. Матовый от боли Ильгиз просил не оставлять его без присмотра. Да и сам Андрюша не хотел бросать Ильгиза одного. Но вместе с тем он то и дело мысленно убегал к Натке. Как она там? Река, берег, деревья. Ей там, пожалуй, жутковато. Вдруг кто-нибудь подлый наткнется на нее? В его воображении Натка взметывалась с яшмового валуна, мчалась по гальке и песку в ольшаник, ее настигал кто-то черный и лохматый. Разрывались и сплетались ветки, трещало, каркало. Взмыкивала под великанским вязом корова. В ее зрачках вспыхивал кровавый свет ужаса. Андрюша болтал головой, навязчивые картины отбрасывались куда-то в мозговой мрак зелеными, сужающимися в точку кольцами. Он снова высовывался из окна. Перед взором дорога, покрытая сиреневой растолченной землей.
Солнце село за лес на вершине горы. Сосновые просеки там стали бронзовыми, глубокими. Воздух пока что светел, ясно рисовались в небе волоски травинок, но всего уже коснулось марево сумерек.
Андрюша знал: быстры вечера в горных низинах. И когда склоны покрыла гнутая, отдающая сыростью тень, он выскочил во двор, чтобы сбегать за фельдшерицей. Обещала прийти через четыре часа, сделать новый укол, значит, через два не откажется. Тетка она толковая, поймет, что торчать в деревне он не имеет права, поскольку оставил у реки девчонку. Она змеи днем испугалась, а медведя или человека тем более забоится.
Не дойдя до калитки, он услышал чеканный конский топот. Приехал Баттал. Белый Сарбай, приближаясь к воротам, округлил ноздри, заржал. Андрюша любил рассыпчатое ржанье Сарбая. Он запрыгал навстречу ему, игигикнул по-жеребеночьи игриво.
Баттал соскочил на гранитную дорожку; стремя, качаясь вдоль конского бока, тоненько пело.
– Расседлай, спутай, выгони за огород.
– Некогда мне.
– Начальник сказал – выполняй.
– Не смогу.
– Где Ильгиз?
– Ногу зашиб.
– Вот, понимаешь! Всегда советую: осторожно, Ильгиз. Старший брат советует – исполняй.
Баттал был полупьян, вертел на пальце кожаный хлыстик.
– Вот, понимаешь! Старшего брата не почитает. Бить жалко. Уф, дел мне с ним. Ничего. Женится – умней станет.
34
Андрюша объяснил Батталу, почему не сможет заняться конем. Баттал вынес кошму, подушку, байковое одеяло. Андрюша взвалил на плечо постель. Скоро он был уже под горой, вилял между ракитовых стволов, источающих сладковатую прель. На тропинке попадался хворост, громко трещал под ногами. Днем Андрюша не замечал этого треска, в потемках он и раздражал и пугал.
Навстречу посыпались звезды: лес поредел. Вскоре он выдвинулся на крутой невысокий обрыв, неподалеку от которого был брод. С обрыва просматривался берег, где осталась Натка. Маслено лоснилась галька. Вещи, брошенные на берегу, казались угольными. Оттого, что Натка исчезла, всем существом Андрюша услышал, какое мертвое оцепенение кругом.
– Нат, – позвал Андрюша.
На отмели всплеснуло, по-над речным течением задергался стеклянный крик кулика. Пока не прошла одеревенелость, вызванная исчезновением Натки и куличиным криком, он стоял, затаив дыхание.
Он усомнился в том, что Натка исчезла. На том берегу она. Ничего с ней не случилось. Хочет испугать. Нет, обрыбишься[22]22
Обрыбиться – просчитаться.
[Закрыть].
Он нашарил в траве камень.
– Натка, вылазь из кустов. Камень швырну.
Что-то ворохнулось в листве длинного тополя.
– Слышь, кидаю. Голову прошибу – не жалуйся.
Он отвел руку с камнем для замаха. Тихо. Шума реки Андрюша не слышал: шум проносился мимо, как в трубе.
– Я ухожу в деревню.
– Не уходи.
Наткин голос спустился откуда-то сверху, вероятно с вершины тополя.
Шуршало, шелестело, трещало.
– Одной, конечно, лучше? – вероломно спросил он.
– Еще как!
– Приятного одиночества.
Пятясь под березы, Андрюша увидел, как из-под ног спрыгнувшей на галечник Натки пырхнули искры.
– Проваливай, Андрюшечкин, но только дай сюда постель.
– Перебредай – возьмешь.
– Ишь какой.
– Струхнула?
– Сам ты струхнул. Ловко я тебя разыграла?
– Смею признаться. А ты корчишь из себя героиню.
– Знала бы, ни за что не поехала…
– Ладно, не сердись. Разыграть уж нельзя. Ты ведь меня разыграла. Как так: на высоченное дерево забралась, а в школе на турнике не можешь подтянуться.
– Турник железный.
Покамест Андрюша, перебредал реку и выжимал за тальником трусы, Натка разожгла костер. Струйки огня проныривали среди сучков, свивались, остро скакали над хворостом.
Он оделся, но продолжал стоять за кустами. Лицо просунул между лозой, сахарно пахнувшей. Натка лежала на кошме, подбородок спрятан в ладонях, ноги сплетены. Озаряемые прыгающим пламенем волосы отдавали синей глазурью.
«Натка до жути красивая!» – думал он.
Одновременно он думал о том, что сам сейчас выглядит неприглядней, чем обычно: щеки, должно быть, втянулись от озноба, желваки отвердели, волосы свалялись. Как тут покажешься? Натянул куртку поверх фуражки, закрыл полами лицо. Один нос торчит. Понуро пошел к костру. Натка вскочила с кошмы, указала на то место, где лежала.
– Нагрела.
Он приник всем телом к кошме. Кошме показалась горячей.
– Нат, у тебя, наверно, температура? – спросил он. – Кошма прямо как раскаленная.
– Скажешь же.
Он догадался, что Натка обрадовалась его словам, хотя чем-то они смутили ее, А потом подумал, что напрасно боится показаться ей некрасивым, Наверно, она никогда не думает над тем, какая у него внешность. Если бы думала, то никогда бы не приехала в Кулкасово.
Натка глядела на оседающий костер, белесый по краям, с сосновой шишкой посредине: шишка горела голубым пламенем. Натке было удивительно, каким образом получилось так, что она взяла и приехала в Кулкасово. Сказала матери – отправляется в трехдневный поход по Башкирии с учительницей Гердой Генриховной и одноклассниками, сама на трамвай да за город, к водонапорной башне. Там и села на попутный грузовик. Конечно, мать раскроет обман. Но это Натку не очень волновало. Поругают – простят. Беспокоила ее эта негаданная поездка. Андрюша за шестьдесят километров убежал. Она за ним. Через неделю он куда-нибудь в Сибирь укатит. Она узнает, куда он уехал, что тогда? Тоже – за ним? Как-то странно?! И кто знает, может, эта странность повторится. Никому она не догадывалась нагреть постель, даже матери, когда прошлой зимой лопнула в квартире труба паровая и волчий холод стоял в квартире. А вот Андрюше догадалась нагреть. И так хорошо было на душе, что самой захотелось перебрести речку и припасть к кошме, пропитавшейся Андрюшиным теплом.
Костер покрылся пеплом. То в одном месте, то в другом жар просверливал в нем дырочки, и пепел, освещенный светом угольков, вспархивал сиреневыми хлопьями.
Он разгреб центр костра, положил туда сырой картошки, пошел берегом за дровами. Притащил охапку сушняка, березовый чурбак, обломок доски и побежал за корчем[23]23
Корч – пень, который выкорчеван.
[Закрыть], похожим на рогатулю. В половодье корч занесло на ивовый куст, он пропорол его и с тех пор лежал на нем, иссушиваемый зноем. Ухватился за рогатулю, разорвал крепкие, как жилы, стебли вьюна и выдрал корч из куста.
В нескольких шагах от себя он заметил в траве огонек. Огонек светился нежно, тепло, выделяя из темноты одутловатый лист купены, вафельно-зеленую клубнику, цветок сусака, топырящегося кисточкой розовых тычинок.
– Натка, иди-ка сюда, – шепотом позвал Андрюша.
– Что случилось?
– Смотри, зеленый фонарик.
Она посмотрела. Изумрудом лучился и траве светлячок.
Чтобы продлить состояние таинственности, Натка промолчала в начала убеждать себя в том, что никакой это не светлячок, а действительно фонарик, оставленный неизвестным человеком.
– Откуда бы ему взяться?
– Сам не соображу. Может, подходить опасно? Взорвется еще. Ты отойди на всякий случай к воде, я осторожненько подползу и веткой потрогаю.
– Не согласна. Думаешь, если я девчонка, так не могу жизнью рисковать?
– У матери с отцом ты единственная. В случае чего они без детей останутся. Нас у матери трое..
– Это-то правильно. Но мне интересно. И если уважаешь меня, то именно ты отойдешь к воде.
– Я тебя уважаю. Всех, девчонок так не уважаю, как тебя, и все же…
– Хорошо, действуй.
Улыбаясь, Андрюша пошел к реке. Натка шмыгнула под кустами, поползла по траве. Время от времени она зажимала ладошкой рот и, смеясь, перекатывалась с боку на бок.
Пахнуло мятным дурманом купены. Натка сорвала лопушок, взяла им светлячка. На ее зов прибежал Андрюша, зажег спичку. На листе ворочался червячок, белесый, складчатый, с зеленой светящейся крапинкой на голове.
Андрюша положил светлячка в коробок, предусмотрительно вынув оттуда спички: как бы не вспыхнули.
Натка взяла коробок, скрылась за тальником. В следующий миг она выбежала из-за тальника, крича:
– С дороги! Такси!
У маленького огонька было явное сходство с огоньком такси, Андрюша торопливо отступил к ветле и, засунув руки в карманы, стоял, словно на самом деле пережидал, когда проскочит машина.
Он похвалил Натку: здорово придумала настает такси! И посетовал на то, что не мог захватить с собой карманный фонарик, а то вставил бы светлячка вместо лампочки, и он, наверно, ярче светил бы сквозь увеличительное стекло.
У Андрюши не было карманного фонарика, однако он не сдержался, чтобы не сказать того, что сказал. Врать он не любил. Получалось помимо воли. Наверно, позавидовал тому, что Натка ловко изобразила такси? Язык взял и сболтнул. Язык, он иногда такое вытворит: ахнешь от неожиданности.
Он выкатил из золы картофелину, попробовал на ощупь. Обжегся: поджаристая шкурка проломилась.
– Нат, поспела. Возьми. А рассыпучая! Пропеклась и подгорела, как поросячья нога.
Пока доставал из золы остальные картофелины и ломал хворост, Натка намазала маслом ржаной ломоть.
– Куда столько намазала? Капиталист я, что ли, такой жирный хлеб есть?
– Разговорчики. Знай ешь. Лицо будет румяное.
– Без румян обойдусь. Они девчонкам позарез.
– Знаешь, – строго сказала Натка, – я не думала, что ты о девчонках низкого мнения.
– Уж и нельзя высказаться о вас.
– Критика и клевета – разные вещи.
– Понятия.
– Верно, понятия.
– Они легко подтасовываются.
– Оскорбитель.
– Я не про тебя. Вообще…
Андрюша взял «капиталистический» ломоть, крупно откусил от него. Натка заскучала. Она сидела на корточках, отвернувшись от костра и вертя в зубах талинку. Наверно, захотела спать и не знает, что делать: подушка у них одна, одеяло одно. Не ляжешь ведь на одну подушку и под одно одеяло.
Он положил возле нее одеяло и подушку.
– Укладывайся. Я у огня посплю.
Уходя в темноту, почувствовал себя одиноким, и ему стало обидно, что для Натки дороже спать, чем коротать ночь в разговорах.
«Закурить бы, – подумал он. – Жаль – папирос нету, да я не умею».
Он ширкнул по коробку и в тот момент, когда спичка вспыхнула, вдохнул в себя жгуче резкий серный дымок. Потом он вспомнил о светлячке. На дне коробка тлела крошечная, не больше мушиного глаза, точка. Андрюша сорвал лист белокрыльника, положил под куст, а на него светлячка. Может, восстановится светимость. Светлячок долго ползал по листу, но ярче лучиться не стал. Неволя, видать, подействовала.
Андрюша побрел по кромке берега навстречу огуречному запаху крапивы.
