Текст книги "Котел. Книга первая"
Автор книги: Николай Воронов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)
24
Сабантуй проводился на летном поле. Разноцветный зыбящийся человеческий массив начинался у шлаконаливного аэродромного домика и мачты, над которой, гладко надувшись, реяла чернополосая «колбаса», и докатывал до заболоченной поймы, где росли ветлы с шарообразными кронами, сизые ольшаники, водокрас, ежеголовник, резучка.
По склону бугра, дороге вперерез, мчались две пары лошадей, запряженных в длиннющие, метров по восемь, брички. В каждой из них спиной к спине, свесив ноги, рядами, мужским и женским, ехало по огромной семье. Верхней бричкой правил стриженый башкир в зеленых сапогах, в алых атласных шароварах, заправленных под сафьян голенищ, в рубахе с длинными рукавами, тоже атласной, только коричневой. На нижней бричке за вожжами сидел в мексиканском сомбреро таких же лет башкир, рубаха алая, шаровары зеленые, сапоги коричневые. Кроме этих картинных мужей, во весь опор гнавших лошадей, Андрюша углядел на бричках древнего старика в малахае из лисы-огневки; девчурку, над зажмуренными глазенками которой, прикрепленные к колпаку на ее голове, прыгали монетки; босолапых пацанят, прижавшихся друг к другу; скуластую мадонну – на бархате ее халата горели красные шерстяные звезды, а к локтям ниспадали шнуры шитых серебром наплечников, похожих на эполеты; младенца, завернутого в голубой магазинный комбинезончик, она прижимала к груди.
Насыпь дороги была высоко, почти отвесно по обочинам вознесена над склоном. Андрюша привстал с сиденья. Водитель начал сигналить, встревожась, что лошади на таком скаку не смогут вылететь на шоссе: ведь поперек него нужно взбегать, – и покалечатся, а люди побьются, может даже поубиваются.
Нижний башкир облагоразумился. Подействовали каркающие сигналы лесовоза. Он стал заворачивать свою пару вверх по бугру, что сразу заметил верхний башкир, однако расстояние до края дороги оставалось небольшое, а между бричками оно было и того меньше, поэтому на развороте, стараясь разминуться, лошади все-таки столкнулись. Счастье, что они потеряли скорость и не причинили себе вреда, и никто ни из той, ни из другой семьи не свалился. Правда, тут же Андрюша с шофером снова встревожились, потому что стриженый и в мексиканском сомбреро кинулись друг к другу с кнутами, но их стычка окончилась потехой: кнуты они засунули за голенища, потягались за рукава, за распущенные ниже колен подолы рубах и разошлись, мстительно бормоча и оборачиваясь. И казались невзаправдашними, затеявшими ссору понарошку – ради забавы.
Они поехали по еле приметному среди ковыля изволоку, след в след. Было ощутимо, будто давление туч перед ливнем, молчание гор. Среди этого молчания сладко внимались стуки копыт, шорохи плитчатых камней, чешуйчатые шелесты монет, бляшек и медалей, пришитых к женским нарядам.
Шофер поставил лесовоз рядом с грузовиками, автобусами, газиками, «Москвичами» и повел Андрюшу через толпу. Яркие сорочки, плисовые жилеты, вельветовые камзолы, белые чекмени из валяного сукна, волны оборок на платьях; смех, брань, пляска; бьющий из самоваров кипяток; медные сливочники, полные сливок; фаянсовые чайники в розовых цветах шиповника; автоларьки, торгующие напитками; борцы, хлопающие друг друга по бритым затылкам; молодайки, сидящие под телегами с глянцевоглазыми детьми, – от всего этого у голодного Андрейки закружилась голова. Чтобы устоять на ногах, он перестал глазеть по сторонам.
– Хау ма, – зычно приветствовали шофера.
– Хау ма, – отвечал он задорно и пробирался дальше, спрашивая на ходу: – Ташбулатов здесь?
– Там будет.
Указывали туда, где возле осин покачивался шест с привязанным к его макушке платком, огненно полыхавшим на ветру.
Батта́ла Ташбулатова, старшего брата его дружка Ильгиза, Андрюша приметил, едва они пропетляли сквозь волнующийся народ. Баттал мчался на белом скакуне впереди свистящих, гикающих всадников, полосующих нагайками своих коней. Шест с платком, приткнутым к земле, держала егозливая девушка. Она мелко притопывала замшевыми с высокой шнуровкой ботинками. Янтарные бусы на шее, потряхиваясь, зажигались изнутри каплями расплавленного золота. Ожерелье, пущенное по груди, было не то из серебряных жетонов, не то из царских рублей и солнечно позванивало. Должно быть, она была районной жительницей и строго не следовала модам, издавна установившимся в горных деревнях; она была без такии – шапочки, украшенной серебряными гривнами, бисером, кораллами, и пришитого к шапочке наспинника, кольчужного от денежек, блях и жетонов, и даже без платка. Поверх розового платья, не достигающего, в нарушение обычая, лодыжек, не камзол, а разлетайка из апельсинового вельвета.
Приближение всадников взлихорадило девушку: она чаще дробила по земле ботинками и склоняла древко, чтобы Батталу было удобнее сорвать платок со всего маха. Баттал же, рискуя быть опереженным, начал сдерживать скакуна близ осин и взвил его, поравнявшись с девушкой. Конь страстно храпел, вращая в небе копытами: пугался, что хозяин проворонит первый приз. Баттал весело скалил зубы, жемчужные под черными усами. Щегольским хапком[20]20
Хапок – действие от глагола «хапать», в смысле – хватать.
[Закрыть] он сорвал платок, когда всадник на буланом жеребце приноравливался его цапнуть, да боялся стоптать девушку. Потом Баттал подхватил девушку и посадил позади седла. Он гарцевал среди толпы; девушка повязала добытый им платок вокруг шеи и улыбалась.
– Вот уж это не по правилам, – подосадовал водитель лесовоза. – Платок должен быть белый, вышитый по кайме. И совсем нарушение: посадил девушку на коня.
– Чего тут плохого? Красиво!
– Обычай надо блюсти.
– Раньше кто-то придумал, а мы не можем ничего прибавить? Выходит, должны жить на халтурку?
– Не, надо блюсти. Погодь. Смотри-ка, где махан варят! Вон три казана и колода. В колоду будут вареное мясо складывать. Ездит, ездит… Угощенье ведь ждет.
– Вы о рыцарских турнирах слыхали?
Шофер не отозвался: он заметил, что Баттал спешился и протянул руки девушке. Она спрыгнула прямо в объятья победителя, глаза которого сверкали задором.
Шофер бросился к Батталу:
– Товарищ Ташбулатов, я вам гостя привез.
Баттал оглянулся.
– Гостя? – не до гостя ему было. Если бы Баттала не сдерживали правила приличия, он бы ускакал с Гульфизой. – А, Зацепа! – узнал он Андрюшу. – Прекрасный гость. Чай, да гости, да мал-мал арака, да много бишбармак – нам больше ничего не надо. – Говоря, он держал Гульфизу за руку. Гульфиза стеснялась: покачивая ладошкой, пыталась ее высвободить. – Ильгиз где-то здесь. Разыщем?
Но Ильгиз появился сам, разъединив Баттала и девушку. Он был хмур: страдал, оттого что брат, женатый человек, неприлично ведет себя на людях, а также позорит его школьную учительницу Гульфизу Кылысбаевну.
– Ильгиз, – весело сказал Баттал. Он словно не понял того, что младший брат намеренно разъединил его с Гульфизой. – Смотри – Зацепа. В гости. Забирай в свое распоряжение. Э, Зацепа, ты совсем соломинка. Барана заколем. Кумысом будем поить. Полный станешь.
Баттал вскочил на белого скакуна: с высокой деревянной трибуны его позвал через мегафон зычный голос. Танцующей рысью скакун бежал среди людского восторженного коридора. На трибуне возвышались двое: тот, что был с мегафоном, и величественный мужчина в костюме из шелкового полотна.
Мегафон объявил, что первым всадником нынешнего сабантуя стал по праву лесообъездчик деревни Кулкасово Баттал Ташбулатов. Величественный, но приземистый мужчина сошел с трибуны и вручил Батталу приз: двуствольное ружье, лежавшее в чехле.
Тут же к Батталу подбежал Ильгиз, забрал ружье. Собирая двустволку, он обрадованно морщил лоб: кольца стволов тянулись к выходу из дула зеркальными тоннелями. В отличие от Ильгиза, Андрюша не проявил восторга, осматривая ружье. Охоту он презирал. И так почти всё перебили вокруг себя. Пока что его душа выносила только рыбалку.
Ильгизу сразу жадно захотелось стрелять. Патронов не было. Он потащил Андрюшу в Кулкасово. Они прорвали завистливое окружение мальчишек, ударились в гору, обминув районный центр.
Андрюша очень проголодался. Он «глотал» кадык, когда с возвышения увидел толпу, окружившую казаны и колоду с мясом. Поест теперь всласть шофер лесовоза. А грузчик, наверно, спит. Вот странно-то!
В пути Ильгиз говорил о том, что две недели работал обрубщиком сучьев в леспромхозе, а теперь косит сено, что горы вокруг Кулкасово страшно покрыты созревшей клубникой, что Кизилка обмелела, а налимы уплыли в низовье, но зато в омутках за «катушками» лучше клюют ельцы.
На макушке горы они повалялись на животах, подогнув к ягодицам ноги. Ветер стихал. Зернистые былинки мятлика, копья лисохвоста, узластые ветки полыни медленно шевелились, навевая прозрачное успокоение.
Браво курлыкал курай, на котором наигрывал старик. Тарахтя и пострекатывая, покидали долину брички. Манило за синие, зубчато-башенные хребты пение девушек, пиликанье гармошки, розовое, незатейливое, как узор на кошме, которой застилают нары в башкирских избах.
Казалось, что город остался недостижимо далеко отсюда, казалось, что там он оставил и зависимость, и покорность, и припалившее душу отчаяние.
25
Долги стеклянные утра в горах. Долины еще сумрачны, а лиственницы, вросшие корнями в трещины гольцов, уже сверкают макушками. Но едва сверкнут горбы безлесных хребтов, извилисто протянувшихся на запад, как вниз по склонам медленно покатится пушистый блеск.
По дну долины бежит речка, над которой смыкаются черемухи. Просветлела падь, а речка темна, дремотно побулькивает, клокочет, гремит.
Вскоре и до речки дотягиваются лучи: она дробит их быстрыми струями, лепит блики на кору деревьев.
Таким стеклянным утром и проснулся Андрюша Зацепин в доме Ташбулатовых. Хотя окна были занавешены рядном, он сразу разглядел, что в комнате никого нет. Одеяла и подушки убраны с кошмы, которую раскатила по нарам вчера вечером жена Баттала, русоволосая Марьям. На деревянную кроватку-качалку наброшена ситцевая полоса.
На пороге сеней Андрюша зажмурился. Прикрыл глаза ладошкой. Сквозь щелку между пальцами все нежно алело: сарай, крынки, перевернутые на колья, лиственницы за огородом, пышное травяное угорье.
Марьям сидела на берегу речки. На нож, которым чистила голавлей, кружочками наползала чешуя. Перед Марьям стояли сынишка Ишкар и гусак с хвостом, замазанным химическими чернилами. Ишкар и гусак были почти одинакового роста.
Когда Марьям вспарывала рыбу, они вытягивали шеи – напряженно ждали. Она подавала Ишкару рыбьи потроха. Погогатывая и шепелявя, гусак вкрадчиво вытягивал потроха из ручонки мальчугана. Все трое довольно посматривали друг на друга. Гусак казался человеком, превращенным в птицу.
Андрюша сдернул с себя майку и нырнул в воду за кустами орешника. Через мгновение вылетел из воды, как порожняя заткнутая пробкой бутылка. Бугрил поверхность крепко сцепленными руками, кукарекнул и, окунувшись, откинулся спиной на течение, и оно понесло его к обрыву, под которым в омутной глубине оленьими рогами сцепились коряги.
В прошлом году омут пугал Андрюшу, сейчас он не испытывал даже легкого беспокойства: разнеженно лежал на струях.
Свобода, свобода во всем: в блеске росы, в шорохе лопухов, в мальчике Ишкаре, кормящем голавлевыми потрохами мудрого гуся. Можно подняться на Юрту-гору, собирать граненый чеснок, отзываться на голос кукушки, наблюдать за голубями, ютящимися среди скал.
Какая отрада, что нет здесь отца, бабушки Моти, сестры Люськи! Сам себе повелитель. Будь проклята зависимость. Будь проклято само насилие. Никому не подчиняться, никого не подчинять. Воля! Вольность!
Лежать головой к течению, притом вверх животом, было трудно. Стоило ослабить сопротивляемость придонному потоку, как сразу круто развернуло, и он догадался, что его снесло в омут, и заметил, что холодную немоту омута провинчивает льдисто-зеленый смерч воды, втягивая в себя сосновый чурбак.
Диким рывком Андрюша ударился навстречу течению, но не тут-то было: захватило круговертью, втягивало в глубину. Ему так захотелось сделать выдох, что почудилось, будто вынырнул из воды и над ним засияло небо.
Наверно, он сделал бы выдох и тотчас же вдох, если бы нога не ткнулась в донный камень. Сжался в комочек. Что есть силы оттолкнулся. С ужасом подумал, что саданется головой о сосновый чурбак, и увидел чурбак – он надвигался на его лицо. Успел оттолкнуть чурбак, отвалившаяся от него кора теранула по лодыжке, прорвался сквозь воду. Было такое впечатление, что в глаза упало небо, оно было синее, каким приблазнилось в омуте.
Вынырнул близ Марьям. Колыхался вздувшийся вокруг ее талии подол платья. Рядом плавал гусь.
– Эй, зачем долго нырял? – погрозила она пальцем и подалась к берегу. Гусь поплыл за ней. Шлепая по мокрому песку косо повернутыми внутрь лапами, он то и дело оборачивался, сердито шипел и присвистывал, словно укорял за то, что Марьям пришлось намочить платье, вязаные шерстяные чулки, глубокие калоши.
Андрюша засмеялся потому, что г у с ь в ы г о в а р и в а л ему за легкомыслие и потому, что Ишкар недовольно рассматривал, как мать отжимает подол, недавно пышный от сборок, красивый, а теперь тяжелый, вислый, прилипчивый.
Засмеялась и Марьям. Ласково зазвякало, заискрилось на ее груди веселое монисто.
– Эй, иди молоко пить, – сказала она, снова принявшись отжимать подол. – Ильгиза хочешь увидеть? На мельницу пойдешь – увидишь. Сено косит.
Молоко было холодное, густое. Лепешки белые с поджаристыми пузырями и пылинками древесной золы.
26
Ильгиз точил косу, когда Андрюша подошел к нему.
Брусок легко летал по кривому лезвию. Рукава рубахи, она закрывала спину Ильгиза, были завязаны на шее. Из травы чуть высовывались кромки резиновых голенищ, штаны над ягодицами глядели круглыми сатиновыми заплатами.
«Цынь-джик», – тонко звучало с косы.
«Тинь-цынь», – пела синица.
Органно гудя, кружил над цветами шмель. В березовой роще, мягко белевшей на косогоре, стрекотала сорока.
Ильгиз воткнул черенок косы в землю, вытащил из кармана пучок клубники, кинул навстречу Андрею.
– Ешь.
Ягоды были крупные, вафельно-пористые, но зеленые и настолько кислые, что глаза заводило под лоб.
– Знаешь, что я придумал. Мы с тобой должны клубникой торгануть. Созреет когда. Четыре ведра соберем – на базар, еще четыре – на базар.
Ильгиз хитро прищурился, сел на корточки, да так, словно держал за ушки зажатое между ног ведро, и закричал:
– Огромная клубника, вкусная клубника. Гривенник – стакан. Совсем дешево, просто дарма. Раньше рубль стоил. Сахар берешь, варенье варишь. Вкусное варенье – зубы съешь.
Андрюша положил ладонь на горячую, шитую серебром тюбетейку Ильгиза, чуть-чуть толкнул. Ильгиз повалился на спину.
– Для чего продавать?
– Для денег.
– Лично мне они незачем.
– На фига волку тужурка? По кустам ее трепать?
– Правильно, Ильгиз.
– Твоему отцу.
– У отца есть деньги в загашнике.
– Чтоб не вынуждал…
– Обойдется.
– Опять полезешь на склад?
– Держи карман шире.
– Не зарекайся.
– Покамест клубника поспеет, я уж уеду.
– Тогда зачем приехал? Тогда не приезжал бы совсем.
Ильгиз никогда не жадничал. Но попробуй выпроси у него «литовку» – упорства не хватит. Погоди да погоди. А сам все подсекает травяные полукружья, все углубляет прокос в сторону реки. Годи́ть устанешь. Лезвие уж затупилось, уж надо бруском почиркать, уж пот сыплется с головы, как роса с утренних ракитников, а он все вжикает косой.
Андрюша обиделся, хотел было слазить в пещеру, из которой вытекал студеный ручей, но его окликнул с дороги Баттал. Как и вчера, он был на белом рысаке по кличке Сарбай. Конь и нынче танцевал под Батталом, только Баттал сидел в седле сутуло, дрябло колеблясь, будто привязанный. Прошлой ночью он не вернулся из района; вероятно, лишь недавно явился домой.
Ильгиз не ответил на приветствие старшего брата. Было бы можно подумать, что он не слыхал приветствия, кабы взмахи «литовки» не стали короче, резче.
Над плечом Баттала отливала синевой новенькая коса.
Андрюша обрадовался косе, Баттал – косцу, да такому охотливому, что разбирал смех: Андрюша прямо-таки заплясал.
Поляна, облюбованная Андрюшей на выкос, лежала меж деревцами боярышника. Боярышник цвел. Полированной гладкости стволы кругло и нежно глянцевели. Впервые он лакомился ягодами боярышника не где-нибудь, а именно здесь. Сидел у отца на плечах, срывал чуть привядшие, а может, прихваченные ранним сентябрьским морозцем ягоды, тянул их в рот, сплевывал зернышки в ладошку, она делалась клейкой, оранжеватой. Тогда ему было годика четыре. Всему наперечет он радовался, даже тому, что из веток боярки торчали кусучие шипы. Но самым счастливым тогдашним впечатлением Андрюши было то, что его детство будет нескончаемым, что отец с матерью, родственники и знакомые, солнышко, животные и природа будут только о том и заботиться, чтобы доставить ему удовольствие.
Как неуследимо меняется восприятие. И странно, странно. Словно т о был не ты и т е х чувств у тебя не было, а ты позже их нафантазировал. Прошлым летом он тоже гостил у Ташбулатовых во время сенокоса. Правда, тот сенокос был скудным и запоздалым из-за суши от мая до августа. Сейчас июнь, сенозарник, так называет этот месяц Андрюшина мать, и травостой на редкость богатый: пройдешь одну ручку, а валок отмашешь такого объема, точно дал две ручки – туда и обратно.
Чтобы быстро не запалиться и не работать вполунаклон, поначалу Андрюша чуть переступал и тонко вводил в траву нос «литовки», поэтому корпус его был прям, взмах не требовал рывка. Мало-помалу Андрюша стал поглубже заводить косу, и требовалось большое усилие, чтобы п р о н о с и т ь ее сквозь травяную чащобу, но стати не потерял и утомлялся мерно.
Баттал, расседлавший коня и отпустивший его пастись, прежде чем завалиться в тень боярышника, похвалил Андрюшу.
– Правильный ритм взял. Твоя сноровка сообразительная. Давай жми до реки и назад к Кызыл-Тау. – Вдруг засмеялся ни с того ни с сего, однако тут же выяснилось, что с с е г о: предварил отношение к своей шутке: – Начальник похвалил – развивай энтузиазм.
Вспоминая о детстве, мать часто рассказывала о покосах. Жили в шалашах, косили по холодку, днем копнили и стоговали. К ночи везли сено в деревню. Вдоль проселка в овсах булькали перепела. Она любила ездить на самом верху воза, около звезд. Похвала луговому разнотравью была ее слабостью. Это был повод для подскуливания в семье над ней. Рьяней других подсмеивался над матерью Никандр Иванович: «Стеша, разнотравье-то распиши».
Кто из косцов пытается различать, какую траву подсекает? Важно, чтоб она стояла стеной. Невольно взгляд косаря, конечно, выделяет желанные молочные травы или пустые, но почти всегда они существуют для него сплошняком, как рябь на озере.
Дорвавшись до «литовки», Андрюша воспринимал траву массивом. Когда дважды кряду, возвращая косу на замах, потянул вместе с нею и часть травы, то наклонился, чтобы выяснить причину. Да это заячий горошек! Так ухватисто и тщательно перевил клевер, щетинник, метлицу, погремок, осоку, что лезвие, при всей его остроте, не выпутаешь из травы, если не поднимешь косу вверх пяткой.
Потом, наблюдая за пчелой, он разглядел, что на поляне много вейника, тимофеевки, зубровки, золотарника и погремка. Погремку он обрадовался: срывал соцветия и высасывал из них нектар с удовольствием.
27
Ильгиз и Андрюша конопатили плоскодонку растеребленной пеньковой веревкой. В песчаной ямке горели еловые поленья. Над ними висело ведро с комками вара. Вар подтаивал, оседал. Меж комками выдувало лаково-черные пенистые струйки. Едва смола полностью растопилась и пожижела, она стала выпыхивать из круглых дыр, образующихся на поверхности, изжелта-коричневый газок. Андрюша только собрался помешать смолу, как Ильгиз остановил его, резко вскинув ладонь:
– Айн момент.
Он ушел в плетеный сарай, где оскорбленно фыркал и бил копытами в деревянные ясли жеребец Сарбай: раздражал запах смоляного угара, не нравилось, что Баттал выманил его ласковым зовом из рощи вязов, оседлал, зачем-то пошел в дом и словно сгинул. Ильгиз принес из сарая завернутый в вощеную бумагу солидол.
– Заливка некрепкая получится без солидола. С этим штуком зубами не соскребешь.
Ильгиз делался важным, когда сообщал то, чего Андрюша не знал. Плоскодонку они готовили для перевозки сена. Сарбай никогда не ходил в оглоблях. Привести лошадь из лесничества было Батталу недосуг. Подолгу отсутствует, будто бы находится в объезде. Дескать, много баловства на участке: мужики так и метят рубить сосну на дома, туристы – устроить пожар, городские – скосить чужую делянку. На самом же деле он уезжал на свидание с учительницей Гульфизой.
Сегодня Марьям просила Баттала не ездить в объезд хотя бы до полудня, покамест вместе с мальчишками плоскодонку не просмолит и не спустит ее на воду. Марьям знала, куда он ездит, но сказать об этом стеснялась, и теперь Баттал шумел на жену в прихожей, упрекая в несознательности, а она молчала и резала ромбы из тонко раскатанного теста и опускала их в казан, где играл жировыми линзочками бараний навар.
По аульному простодушию Марьям надеялась, что он соблазнится бишбармаком и бутылкой водки, за которой вчера вечером сходила в мельничный поселок. Бутылка зеленела своим толстобоким стеклом, погруженная в ведро из белой жести.
Баттал пробежал в сарай, когда Андрюша лил смолу на обшмыганное об камни днище, а Ильгиз размазывал ее по трещиноватой доске.
Через минуту Баттал уже выехал со двора.
Утро было воскресное. По улице пылили, скрываясь за горой, грузовики, автобусы, легковые автомобили. Провозили массовщиков, туристов, рыболовов, музыкантов, бочки с пивом, ящики с колбасой, батонами, сластями, со спиртными напитками.
Завывание машин отрывало Андрюшины глаза от днища плоскодонки. Он глядел через плетень, ища среди проезжих знакомые лица. Когда шум какого-нибудь мотора, приближаясь к дому Ташбулатовых, начинал замирать, Андрюша оробело ждал: не отец ли? Отец мог догадаться, куда он сбежал.
Но машины всего лишь притормаживали перед свертком к броду, и опять Андрюша либо шпаклевал щели пенькой, либо лил смолу, тревожась, как бы не принесло отца, и совсем не надеясь, что его навестит кто-то из своих: мать не переносит дорожной тряски, Иван работает, Люське лишь бы н е с т и на него, с Наткой – разрыв.
За шпаклевкой и заливкой дощаника он мало-помалу забыл обо всем. Он молчал – работа всегда его увлекала. Ильгиз работал шумно; любовно оценивая сделанное, он стучал пятками в борта, насвистывал, выпяливал язык.
– Андрюша, слыхал про воздушный десант без парашютов?
– Без парашютов?
– У нас в школе военком выступал. В пустыне высаживают десант. Метров с пяти прыгают, с вертолетов. Используют силу инерции. Даже танки сбрасывают на лету. Танк, конечно, заводит мотор. Люк открывают, он летит вниз, приземляется по кривой. И без остановки мчится.
– Ловко придумали.
– Я тренируюсь.
– Неужели с вертолета?
– С дома. Хочешь спрыгну?
– Приведем в порядок лодку, тогда спрыгнешь.
Ильгиз был порывист: что ему загорелось сделать, то откладывать не будет. Он подбежал к лестнице. Не держась за боковины, всходил по березовым поперечинам. Они были ребристы. Андрюша боялся, что Ильгиз упадет.
Конец лестницы заскользил по краю крыши. Ильгиз поймался за боковину, оттолкнулся, прыгнул. На земле вы́резалась тень лестницы и вмиг исчезла, прихлопнутая самой лестницей.
Андрюша подбежал к Ильгизу. Ильгиз был бледен, на колене, облепленном песчинками, взбухали капли крови. По Андрюшиной спине пробежал озноб, и вдруг все стало красным: Ильгиз, двор, лодка, сараи, навес, под которым лежали долбленые полные воды колоды и мерцающие камни соли.
