Текст книги "Котел. Книга первая"
Автор книги: Николай Воронов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)
Старика сердито перебил Евгений Федорович:
– Раис Дамирович, сейчас пастух придет, отнимет. Давай выкладывай.
– Уй, хозяин, сыматри, хорош боровок. Сыпроси Ваню: паспорт получит – женится на Светкам?
– Мне нужен зять выдержанный. Кто управляет своими желаниями – вот человек! Ваня-то разгильдяй нетерпеливый.
– Правильный – разгильдяй. Он миня кирчал: зашем сташил у Магомет сундук обрезкам? Неправильный. Зашем так кирчал?
– Маленький кричал. Пусти ноги.
– За псё надо отвечать.
– Раис Дамирович, быстро.
– Нож подай. Меня уронил.
– Как же ты? Он же вырвется.
– Хозяин, отпустим? Ваня больше не кидается.
– Не верю.
– Ваня, твой можно верить?
– Можно.
– От, хозяин. Ты верь. Вера нет, душа пустой, бутылкам без водки.
– Так и быть, поверю.
– Гуляй, Ваня, своподный казак. У Магомет был, уй, много женщины. Сичисливый был, когда Коран говорил. Исть правильный народный мудрость. Ваня, ты Ким пиридупреди, кирчать пра сундука будит, чик-чик неделим.
Иван из сарая вышел ни жив ни мертв. И все-таки у него достало сил задать стрекача, едва он услыхал злое возмущение Евгения Федоровича: напрасно не выложили, растет девчонкам на беду, да и себе, а так бы только пользу приносил. В Китае, при императорах, ставили премьер-министрами тех, кто соглашался кастрироваться, а значит, полностью расставался с мужским интересом, который многим из нас застит ценности мира.
Они укротили Ивана. Чувство тормоза присутствовало в нем до самой женитьбы, хотя время от времени плотская безудержность едва не губила его.
Если Люська в минуты нежной откровенности спрашивала, было ли у него что до нее, он лишь бормотал сквозь накаты сна:
– В деревне строго… Там живо вздрючат.
Довольная, что оба чистые друг дружку встретили, Люська продолжала выпытывать:
– Три года в армии. Немочки, слыхала, не стесняют себя.
– В Европе, оно ясно…
– Проговорился.
– Было бы о чем.
И на этот раз начинала допытываться: такой опытный, проснувшийся, в отличие от нее (его уж смаривала дрема), наверняка тайничает, и тут он, зарываясь в сон, как в копну сена, ловко воспользовался для ее умиротворения Светкиными словами:
– Не вольничал, потому что никого до тебя не любил.
14
На кухне было солнечно. Матрена Савельевна, наклонив над подоконником голову, расчесывала волосы зеленым роговым гребнем. Гребень светился, в нем проявлялись красные и черные узоры. Выпадающие волосы набивались в зубья, Матрена Савельевна выдергивала их из гребня, накручивала на палец, засовывала в карман фартука. Никогда не выбрасывала волосы, полагаясь на суеверие, что ежели выбросишь хоть волосок, то навлечешь на себя беду.
«Нашла где расчесываться», – подумал Никандр Иванович и сказал:
– Мам, чтоб не говорила Стеше, что Андрей пропал.
– Ну вас всех. Над собой подумать неколи. Талдычут: исплатацию сокрушили. Не исплатация, чё ли, на всех на вас ишачу?
– Говорёно тебе: сиди, ни за чего не берись? Говорёно. Почему берешься?
– «Го-во-рёно»… – передразнила Матрена Савельевна сына. – Посидишь… Кто заменит?
– Стеша.
– Как вытный[17]17
Серьезный.
[Закрыть] говоришь. Чё притворничать? Не работница твоя Стеша.
– Всего-навсего с недавней поры.
– Кабы не я, давно бы запурхалась. В одних очередях отстоит то за мясом, то за гречкой, то за маслом, то за сахаром – и полдня пройдет. А там вари, а там стирай, а там полы подотри. Трижды на стол подай, трижды посуду перемой. Будь Стеше двадцать, и то бы к ночи с ног валилась. Вдвоем-от еле управляемся. Слава богу, Люська с Иваном от нас ушли.
– Мам, ты сроду не усидишь, коль дело есть. Нас четверо осталось, полегче. Нет, ты чего-то сго́рчилась?
– Сгорчишься…[18]18
Сгорчиться – сильно огорчиться.
[Закрыть]
– И вот нагружает душу всякой всячиной.
– Душу-то? Не нагружаю, сынок. Сызмалетства она загрузла. Баржу-ту на берег вытащут. День – пристала к песку. Понадобится сдвинуть, дак покуда отдерут днище от берега, часами корячутся. Неделю простоит – загрузнет в песок, без лошадей не сдвинешь, а месяц ли, целое лето, дотолева укоренится, пароходом надоть стаскивать. Загрузла моя душа в неусыпных трудах и заботах.
– Ты не исключение. Все живут таким образом и в таких обстоятельствах.
– Спорю, ли чё ли. Просветы, сынок, должны быть.
– Это верно.
– Ты вот на курортах бывал.
– К сожалению, иждивенцам путевок не дают.
– Мы и так словно на курортах живем.
– Не мною заведено.
Никандр Иванович сел на табуретку, покрашенную белилами. Окна загородили тополя. Чтобы посветлей было в кухне, все в ней покрасил белилами.
Заметил он: выдаются дни, когда на людей нападает какой-то стих; они раскидывают чувства и мысли на собственную долю, а заодно и на судьбу страны, потому что их от нее не отделить, как не отделить историю земли от истории солнца. Заметил он и другое: если человек не доволен личной судьбой, он ищет виноватых, и, как ни странно, среди родной семьи. В разговоре с ним Степанида не виноватила его, тем не менее он подумал сейчас, что она затаила свою к нему укоризну. Мать прямолинейней. Укорила тем, что будто он ее эксплуатирует. Верно, она не полностью взваливала на него вину, поскольку ежедневно с о п р и к а с а е т с я с общим через ожидание невестки из магазинов, да от этого ему не легче: все равно, подозревает он, мать еле сдерживается от обвинения, что он гробит остатки ее старости. Правильно, конечно, рассуждает: просветы нужны и даже в преклонном возрасте. Молодым этого не сознавал. Представлялось, коли они в годах, теперь им ничего не надо: могут носить какую угодно одежду, развлечения закончились для них, взаимные ласки тоже. Когда встречал нарядившихся в новое, красивое, глаженое стариков (они, по тогдашней мерке Никандра, начинались лет с тридцати), иначе и не судил о них, как презрительным выражением: «Вылупились…»
Видя их на танцах, на сеансах немого кино, в городском театре, сердился: «Не сидится ветоши дома». Случалось, что ненароком заставал и х в обнимку, а то и целующимися, совестил про себя: «Неужели не нацеловались? Пора бы закруглиться». Да-да, эти проявления в с т а р и к а х он относил к ненормальностям человеческой породы. Он думает по-другому давным-давно. Да чего там: все, кому не стукнуло сорок, для него молокососы. Потому он и не отменяет плана, совместно со Степанидой, о поездке на Инзер. Потому и воспринял как естественное заявление матери о п р о с в е т а х. Отправить бы ее в сад. Подышит свежим воздухом. А сколько красоты! Отвезет в сад завтра же. Только вот… Завязано… Просто узлы вяжутся, попробуй развяжи. Что-нибудь другое придумает. Почти всю жизнь возле него. И всегда он у нее на первом месте, на свету и на согреве. Сама-то в тень себя. Сама-то в сыром сумраке. Недаром гаснет зрение и зябнет даже в июле.
– Никаша, слышь? Не задумывайся. Ну их, курорты. В сад на денек поеду. В саду теперича благодать.
– Мам, повремени маленько. Честь по чести сам отвезу.
– Дите, ли чё ли? Без тебя доберусь.
– В кузов не поднимешься: ступеньки высоко.
– Дак поручни.
– Поручни не по тебе.
– Подсадят.
– Повремени. Обещаю не затягивать.
– Ну вас всех… Просьба с маково зернышко, и жди.
Алюминиевым половником (это вдруг обидой взялось в сердце) он налил в тарелку супа. Суп казался пресным, хотя мать и приготовила его с кисляткой, за которой по его желанию Степанида вчера ездила на базар. Да еще накатила досада на себя: поговорить с женой поговорил, но не приласкал. Таится она, будто страсть полностью истребилась. Любил до сумасшествия. Так бы исчерпал за ночку-ноченьку. Неужели разлюбил? На фронт ушел – соблюдала себя, что соседи по Коммунальному, даже враждебно настроенные против ее строгости, и те ничего плохого не посмели сказать. Из сверловщиц перевелась на адскую работу – люковой коксовых печей. Благодаря этому, пожалуй, не дала загинуть ни детям, ни его матери и посылки ему присылала на фронт. Шутка ли по военному времени одной получать на сутки кило хлеба, по два дополнительных талона на сало – на каждый пятьдесят граммов, пол-литра молока, обязательных во время смены на огненных, сильно загазованных работах; да за то, что среди передовиков удерживалась, давали талоны на табак, на отрезы шелка и шерсти, на взрослую и детскую одежду, на обувку, на меха. Без чего можно обойтись, на продукты обменивала в деревнях. Зарплату, в пересчете на казенные и колхозные цены, огребала очень большую. Да и на рынке на ее ежемесячные деньги было бы можно купить мешка три картошки или буханок пятнадцать хлеба, но она почти все их отдавала на государственные займы и в пользу обороны. О великом чуде тылового самопожертвования редко кто заикнется сегодня: фронт да фронт. А он вот четыре года провел со смертью в обнимку, сотни товарищей перехоронил, а когда речь заходит о победе, не отделяет тыловую страду от фронтовой. Беззащитной травой были бы наши армии, прекратись хоть на день потоки оружия, боеприпасов и продовольствия из тыла. Там, где это случалось, коса смерти в момент выкашивала дивизии.
Приехал с победой, много ли было Стеше? Вроде бы тридцать два. А так изменилась за малый жизненный срок, что невольно к ней поохладел. Обычно не мог налюбоваться на ее зоревое тело. Друзья всегда восхищались: Стеша – кровь с молоком. Румянец не сходил со щек и после родов. Застал бледненькую, грудь усохла, сама исхудала. Матрена Савельевна, догадавшись о причине его пасмурного настроения, приступала к нему с уверениями:
– Нальется! Что природой дадено, никуда не девается в молодых летах. Голод – затмение на организм. Питание улучшится, она и обыгается.
Стеше доводилось слышать, как утешала его мать. Говорила ей, чтобы она понапрасну не обнадеживала Никандра.
И невестку увещевала Матрена Савельевна. Без мужчины выгорает кровь в нашей сестре: из алой делается черной. Почитай, зима была в ее жизни. Все в ней отутовело. Теперь очнется от занемения, точно береза весной. Ребеночка первым делом надо спроворить. И воскресит он Стешину красоту и справность.
Ничего Никандр так нетерпеливо не ждал в детстве, как вытаивания бугров. На их макушках, находившихся на обдуве, раньше всего прогревало землю, и там копьистые подснежники утрами прошибались сквозь старник. Встанет солнышко, он выскочит за околицу, а среди хрусткого и на вид замерзшего за ночь талого снега уютно-теплые лучатся подснежники. Подрагивают: вкрадчивый понизовик легонько перебирает на лепестках и стеблях сияющий мех. Потопчется, поскачет по ломкому насту, вслушиваясь в сахарный треск снега и в его упругие гулы, глядь, а подснежники уже распахнули чашечки. И летит он к ним, и, не боясь ознобить колени и простудиться, склоняется над ними, дышит и не может надышаться, потому что пахнут они росно и сладостно, как прутики тальника, когда снимаешь с них ремнисто-мягкую кору.
Росный и сладостный запах подснежников, которым природа отличила Стешу от остальных женщин, потерялся в проклятом военном времени. Раньше, едва Никандр склонялся к ее груди, мигом обвеивался ароматом подснежников. И не стало вовсе, не стало его: сколько ни мучил нюх, улавливал лишь запах каменноугольной смолы, кокса, сернистого дыма.
Однажды, когда они лежали без сна далеко за полночь, отворотясь друг от дружки, Стеша сказала, что фронтовой тлен навряд ли приятней заводского и что она согласна его отпустить, как только он подыщет себе свеженькую девушку или такую женщину, которая во время войны в сыр-масле купалась и никакого телесного урона не понесла. Он попросил у жены прощения: забылся, себя-то не учитывал. И в самом деле, не могли не втравиться в него запахи войны: земляночная духота, смрад артподготовок и чад пепелищ, карболовая вонь банных прожарок, где из обмундирования истреблялись насекомые, яд разложения в пору летних боев… Непрестанное потребление водки (красиво это только в песне: «Мои фронтовые сто грамм…») и всяческих трофейных напитков – чуть с чем смешаешь – не давало телу очиститься от похмельного перегара. Лишь на переформировании и в госпиталях, особенно в госпиталях, нутро истребляло из себя, по крайней мере ему казалось, газовую проказу пережженных спиртов.
И, в душе покаявшись перед Стешей и проникнувшись мыслью о фронтовом тлене, внедрившемся в него, Никандр Иванович все же подстерег себя на том, что боится не справиться при помощи сознания с тем, что необходимо его чувствам. А на другом он не то что подстерег себя – поймал, уличил: избаловался, паразит, подавай тебе разнообразие и то, о чем Стеша по неиспорченности не догадывается и сроду не узнает.
15
Для Степаниды, которой помнилась жадная до остервенения довоенная любовь Никандра (нередко она воспринимала ее наподобие вынужденной пытки), поведение мужа было неожиданным и потому вдвойне несправедливым. Почти не желает и совсем растерял человеческую тактичность: смурыгает, б носом удто сивухой и еще черт знает чем разит не от самого, а от нее. Но притом, что ее тяжело задела эта несправедливость, как поездом сшибло, Степанида не могла допустить, что ей необходимо разойтись с Никандром. Чересчур надолго расставались. За войну один-разъединый разок приезжал на побывку после излечения в госпитале и такой подарок оставил, что не дай бог для того страшенного времени: забеременела Андрейкой. Надолго расставались. Отвык. И чувствует: заводил там сударушек. Здесь некоторые из их же цеха бабенки баловались: война донельзя затянулась, выживем ли, без ласки хоть белугой реви, так чего же противиться природе, да ах, завейся, горе, колечками. А там? Сейчас есть, через секунду как не было тебя на свете. Говорят, дескать, кому не хотелось урвать перед лицом очень возможной гибели? По ее разумению, подлые это слова. Были урваны. Но смысл не в них. Бесконечные миллионы людей, какие должны были ухаживать за землей, а они, бедную ее, уродуют, изничтожают; детишек тетешкать, а они с оружием нянькаются; жен миловать, а они обнимаются с винтовками, – эти бесконечные миллионы лишились своего нормального природного назначения. Да как же им по нему не маяться? Отсюда как ты осудишь мужчину за то, что приголубил женщину в пекле войны, хоть он, может, и доводится тебе родным мужем? Пусть это было. Оно должно забыться, отлечь от сердца, как то, чего не предусматривала природа, создавая нас. Порчу человек сам на себя напустил, и сам обязан ка́зниться да исправляться.
Усвоившая убеждение: все ненатуральное – противно, она испытывала отвращение к надушенным и размалеванным женщинам, называла их цыпочками, дамочками, о б л и з ь я н к а м и. Ночной разговор с мужем навел ее на сомнение: по всей вероятности, они, душась и красясь, не только исходят из намерений привлечь, блудить, захапать в мужья или в любовники, но и устраняют врожденную непривлекательность, а также изъяны, принесенные страданиями: голодом, гибелью близких, одиночеством, надрывом нервного и физического здоровья. Стала приглядываться к ним, иногда осмеливалась и спрашивала, чем волосы моют, чтобы устранить седину, изменить масть, какими духами опрыскиваются. Однажды повернула за прошедшей навстречу ей «английской леди»: чернобурка, в которую полуупрятала лицо, пальто, крытое темно-синим бостоном, резиновые ботики под туфли на высоком каблуке, – повернула из-за красивого запаха духов: терпко-жгучего в первое мгновение, затем роскошно благоухающего, как цветущий шиповник, но совсем на него непохожего, напоследок – нежного, как далеко отнесенный по ветру аромат жимолости.
Степанида шла на смену, повязанная старым козьим полушалком, в байковом полупальто, в бумажной юбке, в валенках, подшитых резиной стершихся автомобильных покрышек, и, когда конфузливо спросила «английскую леди», какими духами она надушилась, та с подозрением выкрутила на нее глаза и срыву ответила, точно огрызнулась:
– «Красной Москвой».
После работы Степанида зашла в магазин с необъяснимой вывеской «ТЭЖЭ». Уверенности, что купит те духи, не было: почти все по ордерам, по знакомству, из-под полы. Диву далась: стоят, коробочка плоско-широкая, бока овальные, кисточки красного шелка. Спрятала в кладовке. Стыдилась откупорить. Робела, чтобы Никандр Иванович не осудил, а свекрови просто боялась: станет ворчать, для кого, мол, ты, девонька, душистое облако круг себя накрутила.
Когда никого дома не было, попыталась выдернуть туго вдвинутую во флакон пробочку. В конце концов пробочка подалась, от ее серединки, вроде как от талии, зашелестев, натянулось подобие бумажной юбочки, подолом которой было обклеено горлышко флакона. Открыть флакон еще мешала шелковая нитка, привязанная к горлышку и к пробочке. Заткнула флакон, так и не воспользовавшись духами. Но и этого было достаточно, чтобы домашние уловили в землянке присутствие неизвестного им аромата. И все по отдельности удивлялись:
– У нас откуда-то приятный запах?!
А Никандр Иванович даже вспомнил, что, едва кончилась война и еще не установили демаркационных линий, он со своими разведчиками катанул на бронетранспортере в Париж, где и обнаружил, что ни одна француженка мимо не пробежит, чтобы не шарахнуть тебя по сопатке целой оранжереей ароматов. Рассказавши это, он зажмурился и так глубоко втягивал в себя воздух, будто мог довнюхиваться в их землянке до парижских парфюмерных запахов. Потом он вспомнил о том, как французский офицер, выросший в Алжире, поднял тост за величие Советской Армии, а когда выпил шампанское, откусил край от хрустального фужера, расхрумал, проглотил, и ни беса с ним не стряслось. Степаниде подумалось тогда, что он о тосте алжирского француза рассказал намеренно: заметил в ее глазах огорчение по поводу «оранжерейных ароматов» и отвел от с к л о н а в ревнивые соображения.
И все-таки Степанида принесла духи из кладовки, не без стыдливости, пробкой, как советовала продавщица магазина «ТЭЖЭ», подушила алюминиевую седину на висках мужа, русые, по-прежнему младенчески тоненькие волосенки Андрюши, бант на Люськиной косичке. Матрена Савельевна не далась, чтоб невестка прикоснулась пробочкой к воротнику бумазейной кофты. Сроду не пользовалась этим господским баловством. Инженерши со Светлорецкого завода с жиру бесились, вот и умащивали себя мурой навроде тех парижских фуфочек. Лучше бы ребятишкам купить на базаре стакан медку. Старшая дочь Ольга, учившаяся в седьмом классе, прибежав из школы, одобрила мать: всегда в землянушке запах картофельного погреба, а теперь – такая прелесть! Степанида соврала, будто бы «Красную Москву» ей подарили от профсоюзного комитета коксохимического цеха за старательность, Никандр Иванович догадался об уловке жены, и это возбудило в нем жалость и гордыню самца.
Есть люди, в которых, независимо от достоинств и п о л о ж е н и я, с детства заметно для них самих и зримо для окружающих чувство самовлюбленности. Именно таким чувством, как бы главенствовавшим в нем над всеми другими чувствами, обладал Никандр Иванович. Он был умен и чуток, однако чувство самовлюбленности зачастую сильно убавляло его ум и чуткость. По этой причине он не замечал, что она не испытывает радости… В действительности обычно у Степаниды оставалось о нем впечатление как о человеке, воспринимающем всех сутью своего личного состояния: счастлив – все довольны, нервничает – все мандражируют, зажурился – все в грусти.
И на этот раз не понял, не ощутил Никандр Иванович, что поверх беспокойства женщины было в Степаниде гораздо более важное чувство: прикрыть, стушевать, ну хотя бы нейтрализовать тот урон, неожиданно неприятный, до оскорбительности, который нанесли ее организму труд и скудость военного времени, а еще рождение Андрюши в одна тысяча девятьсот сорок третьем году. Тогда ей было тяжко, и все же радостно его появление, и она никак не могла взять в толк печальные сетования свекрови:
– Ишь, бутуз, как к титьке припал. Да он же вытянет тебя до основания, кровинки в тебе не останется.
Едва Степанида увидела на вокзале демобилизованного из армии Никандра, – он шел помидорнолицый, справный, даже брюшко натягивало китель, – ей сразу вспомнились слова Матрены Савельевны, и она подумала: «Он молодцеватый, а во мне ни кровинки. Куда я ему такая?» – и стало страшно.
Она покупала духи и пользовалась ими неохотно, зато увлеклась засушкой цветов, трав, кореньев, древесных листьев. Их кладовка превратилась в желанное местечко для семьи. И дети, и муж, и свекровь забегали туда подышать духовитым воздухом. Степанида рвала богородскую траву, майский полынок, весенние шишки сосны, собирала цвет липы, рябины, иван-чая, шиповника, желтых кувшинок, почки березы, листья горной вишни, свежие побеги можжевельника и лиственницы, рыла корешки смородины, солода, рдеста.
Когда пила отвар из корешков смородины или протирала тело водой, настоянной на лепестках кувшинок, она ощущала не только физическую свежесть, но и душевную полноту, что и примиряло Никандра Ивановича с тем, что она до неузнаваемости изменилась, а порой возбуждало в нем страстную тягу к жене и тихое обожание в недели мужской бестрепетности.
Прибывали годы совместной жизни, с переменным успехом сытней и разнообразнее делалась еда, но к Стеше так и не вернулась розовая красота. Напротив, она начала прибаливать. Никандр Иванович набрался решимости: предложил ей уволиться с коксохима, в крайнем случае перевестись на легкую работу на том же металлургическом комбинате. В это время она уже отучилась без отрыва от производства на курсах и стала газовщицей. Должность ответственная, почетная, денежная. Получала Степанида больше, чем Никандр Иванович. Был период в несколько лет, когда он приобрел новую для прокатных цехов специальность газовырубщика, в пору которого он з а ш и б а л крупные деньги, не угнаться за ним, однако он неожиданно настолько увлекся улучшением газового резака, что попросил начальника вырубки Хацкого определить его мастером по ремонту пневматических молотков. Хацкий, рано поседевший инженер из Днепропетровска, заброшенный в Железнодольск эвакуационным летом первого военного года, потер указательным пальцем о большой палец, поднял свою руку к глазам Никандра Ивановича. Шелест пальцев Хацкого напоминал шелест свеженапечатанной пачки денег, когда она, согнутая в ладони, как колода новеньких карт, спружинит и, вытянувшись в воздухе лентой, гладко осыплется на пол. Никандр Иванович сказал начальнику: дескать, ничего, не в заработке счастье. Хацкий склонил крахмально-белую голову к дрогнувшему в ужимке недоумения плечу, предупредил Никандра Ивановича, что конструирование без технического образования – опасная материя. Никандр Иванович уж испытал восторг изобретательского достижения: улучшил клапан для смешивания доменного и коксовального газа, удлинил резак, благодаря чему отпала надобность в утомительном наклоне, когда орудуешь резаком, и отдалилось от человека адское пламя, с помощью которого палишь-плавишь поверхность стальной заготовки, потому и заверил Хацкого в боевой готовности к предстоящим сложностям.
– Ну-ну, – промолвил начальник вырубки, выражая сожаление по поводу того, что Никандр Иванович неблагоразумно торопится. Хацкий не догадывался (может, делал вид, что не догадывается) о способности газовырубщика, в недавнем прошлом гвардии капитана, начинавшего войну рядовым красноармейцем, принимать бесповоротные решения вполне осознанно. Никандру Ивановичу, наблюдавшему в детстве молевой сплав леса на реке Белой, их участок, по-простому называемый в ы р у б к о й, представлялся этаким гигантским затором, создающимся из стволов стали, только не круглой, как сосны, а четырехгранной, плывущей не по воде, а по рельсам и рольгангам. Все ведь быстро плывет, будто лес вместе с полой водой; на домны – руда, кокс, известняк, на мартены – железный лом и передельный чугун, большей частью жидкий, в огромных ковшах, с мартенов – слитки, с блюминга – заготовки к ним, на вырубку. Тут-то и создается затор, для ликвидации которого существуют тысячи вырубщиков, орудующих пневматическими зубилами, газовыми резаками, корундовыми кругами. Покамест заторы неизбежны, однако он убыстрит их разбор, придумывая резаки удобней, безопасней, производительней и мало-помалу кумекая над машиной огневой зачистки, которая своим направленным огнем будет в потоке обрабатывать стальные заготовки. Поэтому он пошел на ущемление собственного заработка, а еще и потому, что во время смены от жара и металлической гари начало сбоить и заходиться сердце. И была еще тайная причина, об этом он не мог пооткровенничать даже со Степанидой.
Великодушное предложение мужа уволиться Степанида отвергнула с не меньшим великодушием.
– На четырех иждивенцев вдвоем мантулим, и то концы с концами нелегко сводить. Не потянешь, Ника, да и опростоволосишься. Ребята подрастут, расходы увеличатся. Помедлим. Там и пенсия подкатит. Сорок пять годиков, они быстро ко мне прибегут.
Еле дотянула до сорока пяти. Держала на работе грелку: желудочные боли унимала. Верилось, получшает здоровье, как только уйдет на пенсию. Не получшало. Не до отдыха и не до лечения, если семью обихаживаешь.
Мечтала свекровь разгрузить от домашней работы, да натолкнулась на сопротивление. Клохтала старая, жаловалась: некому ее освободить от бытовой каторги. Едва пришло освобождение – не подступись: хозяйство, куда запрещен вход всем, кроме нее.
